Она ни словом ему об этом не обмолвилась, потому что коварный хирург ей наврал, что его друг обожает сюрпризы, а она на это купилась. «Вот здорово! – верещала она, прыгая и хлопая в ладоши. – Прекрасно, мы преподнесем ему сюрприз!» Короче, сам видишь, что за тип. И пока эти двое были в Южной Америке, он, ясное дело, решил, что они сбежали вместе и все такое. И с горя запил. Черт, как он запил! Ушел в глухой запой, перестал бриться и менять рубашки. И вот он шатается по улицам, обросший бородой, в рубахе с грязным воротником и с бутылкой виски в руке. И друзья из его шикарного квартала, встречаясь с ним, говорят: «Послушай, э-э-э…» Как бы нам его назвать? Нужно что-нибудь утонченное. Эрнст, например. Да, Эрнст – прекрасное имя для такого вонючего козла! И вот, значит, друзья видят его на улице и говорят: «Послушай, Эрнст… Неужели это ты?» То есть уже с трудом узнают его, понимаешь? Он ведь всегда был такой элегантный… «Эрнст!» А он смотрит на них невидящим взглядом и продолжает свой скорбный путь. И здесь, чтобы подчеркнуть глубину его апатии, ну, ты знаешь, это когда человеку все по фигу, я введу в фильм какую-нибудь кровавую сцену – типа, он бредет по улице, и вдруг рядом с ним раздается взрыв, и на воздух взлетает зоомагазин – со всем зверьем и покупателями заодно. А он бредет себе по обломкам, даже не замечая, что произошло, и только время от времени глотает из своей бутылки. И он решает покончить с такой жизнью, покончить с собой. Он идет в свой небоскреб – он владеет небоскребом – и поднимается на последний этаж. Но тут… В последнюю секунду перед прыжком он видит, как подъезжает такси и из машины выходит она… А наш Эрнст, он ведь не только богат, красив, умен и силен, у него еще золотое сердце, помнишь? И поэтому у него с собой бинокль – чтобы случайно не раздавить кого-нибудь при падении. Камера перемещается на девушку. Та бегом пересекает огромный внутренний двор небоскреба, и каблуки выбивают на сверкающем мраморном полу «так-так-так-так». Она бежит к лифтам, трепеща телом и душой. Губки бантиком, носик – само очарование, титьки вот-вот выскочат из платья. Она все еще расстроена тем, что с ней случилось в Южной Америке: поведением гнусного хирурга, грубостью медперсонала, ну и конечно взрывом на улице, в котором погибло пять невинных жертв. И она спешит к любимому, чтобы найти утешение в его объятиях. Она, конечно, расстроена, но в лифте не забывает посмотреться в зеркало, ей же надо знать, как она выглядит, сечешь? Сердце разрывается на нее смотреть: она расстроена тем, что произошло, и к тому же боится, что может не понравиться своему милому.
Теперь камера показывает хирурга: он аж дымится от злости. Он в бешенстве оттого, что она сбежала, плюнув на все его старания понравиться ей. Когда они прибыли в Южную Америку, хирург сиял, был любезным с телефонистками и сотрудниками клиники, настолько любезным, что она подумала: надо же, какой славный человек, но стоило ей сбежать, как он изменился, стал грубым с телефонистками и затаил злобу. Ну, ты же помнишь, когда он оперировал барышню, в его глазах уже сверкала злоба. Такая злоба, чтобы зрительницы, которые уже поняли, что ему не светит, перепугались, как бы он ее не убил, не зарезал скальпелем, не изуродовал или не устроил еще какую подлость – к примеру, не поменял местами нос и рот. Но злоба злобой, а когда она снимает бинты и всем ясно, что она стала выглядеть еще лучше и все ее прелести остались на своих местах, зрительницы дружно вздыхают с облегчением… Ууууф! Но все-таки кое-какие сомнения остаются. Действительно, почему хирург с таким жутким взглядом не изувечил ее? А? Но подожди, еще увидишь… В общем, снимаем дальше. Как тебе?
– Продолжай, продолжай.
– Итак, она едет себе в лифте, а камера пока показывает взбешенного хирурга. Крупным планом – его злобная харя. Что делает хирург? Да ничего, просто корчит злобную рожу.
Камера – на лифт. Звучит приятная музычка, спокойная, расслабляющая: тра-ля-ля, тра-ля-ля…
Камера – на хирурга. Все с той же злобной рожей он разглядывает рентгеновский снимок. Камера отъезжает, и мы видим, что хирург держит в руке пульт.
Камера – снова на лифт. Двери открываются. Взгляды влюбленных встречаются. Они бегут навстречу друг другу, обнимаются, целуются. Он смотрит ей в глаза, замечает, как она изменилась, и говорит ей, словно проснулся в раю: «Дорогая, мне до сих пор нравятся сюрпризы».
Камера фиксирует мерзавца-хирурга со злобной рожей. Он нажимает кнопку пульта.
В кадре небоскреб, и мы видим, как взрывается его верхний этаж.
Крупным планом рентгеновский снимок в руке хирурга: этот мерзавец нашпиговал ее сиськи пластитом. Ублюдок!
– Дерьмо фильм.
– В гробу я видал твое мнение, Лу! Ты кто – сраный писака из «Нью-Йоркера»? Нет. Ты всего-навсего отличный парень, который построит для меня небоскреб! И знаешь почему?
– Почему?
– Потому что я, режиссер, взорву верхний этаж небоскреба и сниму это на пленку, а вы потом перепродадите этот разрушенный небоскреб другой компании. Вы продадите его за жалкую пригоршню долларов, потому что у небоскреба разрушена верхушка, а небоскребы без верхушки идут на рынке за бесценок. А потом можно просто отремонтировать верхний этаж и распродавать апартаменты. Официально компания проиграет на этой сделке, потому что продала по дешевке небоскреб, который и без верхнего этажа совсем неплох. А на самом деле таким образом вы сможете отмыть приличные деньги, а я смогу снять свою гребаную «Пластиковую любовь». Как тебе название?
– Название дерьмо… А вот идея… Идея вроде ничего, – сказал ты.
Так началась эта история.
Дурацкая идея безбашенного Трента очень понравилась твоему деду.
Movies, строительство, и fuck их всех!
После чего дела пошли отлично! Настолько, что однажды рванула бомба в коридоре, где работали сценаристы. Ошметки тел разнесло повсюду, так что было непонятно, где чьи.
Чтобы эти говнюки из ФБР не копали слишком глубоко, официально объявили о пожаре. Тем, кто слышал взрыв, элегантно заткнули глотки.
Дед не ожидал такого развития событий. Он сказал, что необходимо разузнать, что за сучья семья нанесла нам такое оскорбление, и постараться с ней договориться.
На что ты с возмущением возразил:
– Дед, ты что, правда считаешь, что я сяду за один стол с людьми, которые подкладывают бомбы мне под зад?
Дед посмотрел на тебя, словно не понял, а затем сказал:
– Послушай, Лу! У тебя есть своя компания, дела у нее идут неплохо, я бы даже сказал, хорошо… Эта затея со строительными подрядами под видом кинопроизводства действительно классная задумка. И вот, парень, ты заработал кучу денег, и неожиданно к тебе приходит какой-то грязный пидор и говорит: «Малый, знаешь, что ты теперь сделаешь? Ты будешь делиться с нами». Что ты ему ответишь? Скажешь, да, я согласен? Давай отвечай. Вот я прихожу и говорю тебе: «Мы вступаем в твою компанию и будем делить твои деньги». Что ты мне ответишь?
Ты молчишь.
– Вот видишь? Они знали твой ответ. Что им оставалось? Только подложить тебе бомбу.
Дед погладил свои больные ноги и пробормотал:
– Проклятые псы… Слушай, Лу, прежде чем я уйду, я хотел бы увидеть тебя добропорядочным человеком… Не хуже этих чертовых Л а Бруна из Манхэттена!
– Это куда же ты собрался, дед?
– Да никуда… Забудь. А вот скажи-ка, – неожиданно спросил он, – ты помнишь Сала Скали?
– Это которого? Того, кто производит на Сицилии миндальную пасту?
– Именно. Он из тех, кто руководит семьей, и успешно. Так вот, ты сейчас поедешь ненадолго на Сицилию. Погостишь немного у Сала Скали.
Ты открыл рот, чтобы что-то возразить. Но дед не дал тебе этого сделать, поспешно закончив:
– Я не хочу, чтобы с тобой здесь что-нибудь случилось.
Тебя это устраивает в качестве причины отъезда?
Тебя устраивало. Ты прилетел в Катанию, и тебя встретил тип, как две капли воды похожий на Джо Пеши, только что вышедшего из ателье на Пятой авеню: Сал Скали действительно притягивал к себе внимание.
Пеши-Скали поведал тебе Великую Историю Миндальной Пасты. Он рассказал, как в Америке эмигранты сходят по ней с ума, как сначала ее экспортировали нарезанной кусками, как расставляли по перекресткам «безмозглых негров», чтобы продавать пасту, завернутую в оловянную фольгу, как потом предприятие разрослось (Словно член при виде голой Шерон Стоун, заржал он) и как благодаря твоему деду «Миндальная паста Скали» имеет сегодня великолепный офис в самом центре Нью-Йорка…
Он посвятил тебя в Новую Великую Идею: выпустить на рынок «Миндальную пасту Скали» с любовными афоризмами внутри упаковки.
– Человек покупает ее, съедает, а на дне любовное послание к его девушке… Согласись, здорово!
Он прошептал тебе:
– С этого дня для всей Сицилии, и даже больше – для всей Италии, ты, как это у вас зовется, copirraiter, мой американский копирайтер! Мы скажем друзьям, что Сал Скали пригласил тебя приехать из Америки, чтобы сочинять ему афоризмы, здорово, а?
Он подмигнул тебе, и тебя охватило желание послать его подальше.
В какой жопе ты оказался, Лу? Что это перекатывается в твоей голове, точнее, в самом мозгу, похожее на здоровенный ком сырой ваты? И этот паскудный свет… блеклый неоновый свет, похожий на тот, что горит на лестничных клетках в Гарлеме? И это ощущение озноба в руках? И этот мерзкий запах, напоминающий тот, что заполнял дом дяди Альфа в день его похорон?
За окном Городской клинической больницы Катании вставал рассвет октябрьского дня. Парень, только-только открывший глаза, разглядывал в хромированной перекладине кровати свое искаженное отражение. Он шевельнул ногами, чтобы убедиться, что жив. Рядом стоял и с улыбкой смотрел на него беззубый старик в грубой пижаме и с чашкой в руках.
– 's happened? – прохрипел парень, стряхивая с себя оцепенение.
– Чего?
– What has happened?
Старик продолжал улыбаться.
– Черт побери, нам здесь только англичан не хватало! – сказал он.
– Перед тобой сицилиец, и не хуже тебя, старый пень! – чуть слышно прошептал парень.
Старик и не собирался стирать с физиономии довольную улыбку.
– Чай! – объяснил он, показывая на чашку. В его глазах стояло выражение человека, никогда до этого не пившего чаю.
– Давно я здесь? – спросил парень.
Старик молчал. С какой стати я должен отвечать тебе на этот вопрос, без слов говорила его физиономия.-
Парень пристально посмотрел на старика. Тот, так же не отводя взгляда, прихлебывал из чашки.
– Не знаю, давно ли я в этой больнице, – потряс головой парень, – но зато точно знаю: у меня есть привычка носить с собой пистолет. Иногда я убираю его в подмышечную кобуру – видал такую, нет? Ее носят под мышкой, потому она так и называется. Очень удобно доставать пистолет… А иногда я убираю его в кобуру на брючном ремне. Ее сдвигают немного назад – это так специально задумано, чтобы рукоятка пистолета умещалась на пояснице, – и можешь надеть любой пиджак, даже тесный, и застегнуть его на все пуговицы, – и никто не заметит, что у тебя там пистолет. Ну, не то чтобы никто, это я погорячился, потому что, если у тебя тренированный глаз, ты сразу усечешь, если у кого кобура на поясе. Но у тебя, старик, глаз нетренированный. Есть еще кобура для лодыжки, но вот что я тебе скажу: кобура на лодыжке – хрень собачья, она очень неудобная, ходишь, как колченогий, не можешь положить ногу на ногу, когда сидишь, – в общем, полный отстой. Слышь, дед, мне с тобой приятно разговаривать. Надо же иногда хоть с кем-нибудь поговорить. Я тебе уже сказал, не знаю, как я здесь оказался, не знаю, кто меня раздевал, – если я был одет, когда меня сюда принесли. Но слушай меня внимательно, дед. Обычно я ношу с собой пистолет. Сечешь фишку?
Старик молчал. Может быть, решил, что парень бредит.
– Возможно, когда тебя привозят в больницу и раздевают, с тебя снимают все, и пистолет тоже. Не знаю, меня никогда не притаскивали в беспамятстве в больницу, со мной это впервые, и я не в курсе больничных правил. Вполне возможно, что вон в том шкафу – видишь шкаф? – висит моя одежда, а вместе с одеждой лежит и пистолет. Конечно, это только предположение, тут нельзя быть уверенным до конца. И все же… Что ты об этом думаешь? Я вот не уверен, так, может, ты уверен? Молчишь? Значит, у тебя тоже нет ответа. Тогда сделаем так: я встаю, открываю шкаф и проверяю, там мой пистолет или нет. Если его нет – ладно, я возвращаюсь в постель и поищу кого-нибудь другого, кому задам свой вопрос. Но если мой пистолет там, клянусь честью, я его возьму и прострелю тебе колено, если ты сейчас же не скажешь, когда меня сюда привезли. Не хочешь рискнуть?
– Вчера утром.
– Вчера утром. Вот и ладушки.
Ник возвращался домой
Ник возвращался домой. Куртка у него была в крови, и даже на лице запеклись пятна крови. Он шел быстрым, но осторожным шагом, время от времени поддергивая спадающие брюки и все равно то и дело наступая каблуками мокасин на болтающиеся обшлага.
В руках он нес футляр от гитары. Он совсем закоченел. Но вот и улица, где стоит его дом. Вдоль одной ее стороны выстроились коттеджи, похожие друг на друга, словно близнецы. По другой тянулись еще не застроенные участки земли, заросшие пожухлой от солнца травой, пробивавшейся между кучками темных вулканических камней.
Здесь, конечно, не центр. Не то новостройка, не то городская окраина, а может, просто новостройка на окраине. Уличное освещение – в этот час довольно скудное – не оставляло в том сомнений. Основным источником света служил огромный рекламный щит фирмы, производящей свадебные наряды, да еще сиял праздничными огнями сад Тони, его соседа.
Ник ускорил шаг. Он заметно прихрамывал – подвернул ногу. Надеясь, что это не слишком бросается в глаза, он попытался идти еще быстрее.
Но Тони его все-таки углядел. В руке он держал вилку с насаженным на нее огромным куском мяса.
– Ник! – заорал он, сияя улыбкой. – Ник, заходи, у меня барбекю!
Какое на хрен барбекю!
У Тони гладкое, словно у игрушечного пупса, лицо без единой морщинки («Божий дар», – с гордостью объяснял он своим клиентам). «Тоже мне дар», – фыркал дядя Сал, считавший, что «у мужчины должен быть мужской облик». Неожиданно Тони завел моду носить шелковые рубашки с высоким воротником и повязывать на шею мягкий цветной платок, слишком вызывающий даже для типа с таким лицом, как у него.
Некоторое время спустя обнаружилась и причина: оказывается, он открыл в своем квартале парикмахерский салон «У Тони», по интерьеру нечто среднее между ночным клубом 60-х годов и бразильской дискотекой 8о-х. «Самое ему место – в Сан-Берилло, – прокомментировал дядя Сал, – тамошние шлюхи будут просто счастливы». Так что отныне у Тони появилось два основных занятия: помогать дамскому населению квартала наводить красоту да устраивать у себя в саду барбекю – когда позволяла погода. Но даже в октябре, когда погода не самая подходящая, сад не простаивал. А уж потом на долгих четыре месяца про барбекю придется забыть.
Ник с самого начала пришелся Тони по вкусу.
За несколько месяцев до того Тони страшно переживал из-за соседнего дома. Он освободился, когда последний жилец, синьор Пульвиренти, съехал после очередной ссоры с Тони на почве барбекю. Тони больше всего боялся, как бы новый сосед не оказался таким же занудой, как синьор Пульвиренти.
Ситуация накалилась до предела в тот вечер, когда осатаневший синьор Пульвиренти схватил поливальный шланг и устроил гостям Тони, приглашенным на барбекю, нечто вроде холодного душа. Ошибка синьора Пульвиренти заключалась в том, что он не учел одно важное обстоятельство: среди приглашенных был и дядя Сал, надевший в тот вечер новый костюм в мелкую белую и нежно-голубую полоску, который ему только что доставили от Павоне, неаполитанского портного, обшивавшего дядю Сала уже много лет.
У дяди Сала были свои «маленькие слабости», как он называл их в разговорах с близкими друзьями: он любил хорошо пошитые костюмы-тройки, экстравагантные идеи («блестящие идеи», уточнял он) и свою племянницу Валентину, которая училась на стилиста на курсах, гордо именуемых профессиональным институтом широкого профиля. Когда полоски на костюме дяди Сала под струей воды из шланга синьора Пульвиренти из светлых стали темными, вся компания погрузилась в мрачное молчание.
А синьор Пульвиренти как ни в чем не бывало продолжал материться и поливать всех водой из-за забора. Закусил мужик удила.
Дядя Сал промок до нитки, но ограничился тем, что засмеялся и развел руками, словно папа при виде грешника: «Не мне тебя судить, да сбудется воля Господня».
«Промокший новый костюм приносит новую удачу», – громко объявил он, после чего покинул вечеринку. Шофер, ожидавший на тротуаре, склонился в поклоне и распахнул перед ним дверцу черного «мерседеса».
Наутро дядя Сал нанес визит вышеназванному соседу. Тем же утром вышеназванный сосед сменил место жительства.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21
Теперь камера показывает хирурга: он аж дымится от злости. Он в бешенстве оттого, что она сбежала, плюнув на все его старания понравиться ей. Когда они прибыли в Южную Америку, хирург сиял, был любезным с телефонистками и сотрудниками клиники, настолько любезным, что она подумала: надо же, какой славный человек, но стоило ей сбежать, как он изменился, стал грубым с телефонистками и затаил злобу. Ну, ты же помнишь, когда он оперировал барышню, в его глазах уже сверкала злоба. Такая злоба, чтобы зрительницы, которые уже поняли, что ему не светит, перепугались, как бы он ее не убил, не зарезал скальпелем, не изуродовал или не устроил еще какую подлость – к примеру, не поменял местами нос и рот. Но злоба злобой, а когда она снимает бинты и всем ясно, что она стала выглядеть еще лучше и все ее прелести остались на своих местах, зрительницы дружно вздыхают с облегчением… Ууууф! Но все-таки кое-какие сомнения остаются. Действительно, почему хирург с таким жутким взглядом не изувечил ее? А? Но подожди, еще увидишь… В общем, снимаем дальше. Как тебе?
– Продолжай, продолжай.
– Итак, она едет себе в лифте, а камера пока показывает взбешенного хирурга. Крупным планом – его злобная харя. Что делает хирург? Да ничего, просто корчит злобную рожу.
Камера – на лифт. Звучит приятная музычка, спокойная, расслабляющая: тра-ля-ля, тра-ля-ля…
Камера – на хирурга. Все с той же злобной рожей он разглядывает рентгеновский снимок. Камера отъезжает, и мы видим, что хирург держит в руке пульт.
Камера – снова на лифт. Двери открываются. Взгляды влюбленных встречаются. Они бегут навстречу друг другу, обнимаются, целуются. Он смотрит ей в глаза, замечает, как она изменилась, и говорит ей, словно проснулся в раю: «Дорогая, мне до сих пор нравятся сюрпризы».
Камера фиксирует мерзавца-хирурга со злобной рожей. Он нажимает кнопку пульта.
В кадре небоскреб, и мы видим, как взрывается его верхний этаж.
Крупным планом рентгеновский снимок в руке хирурга: этот мерзавец нашпиговал ее сиськи пластитом. Ублюдок!
– Дерьмо фильм.
– В гробу я видал твое мнение, Лу! Ты кто – сраный писака из «Нью-Йоркера»? Нет. Ты всего-навсего отличный парень, который построит для меня небоскреб! И знаешь почему?
– Почему?
– Потому что я, режиссер, взорву верхний этаж небоскреба и сниму это на пленку, а вы потом перепродадите этот разрушенный небоскреб другой компании. Вы продадите его за жалкую пригоршню долларов, потому что у небоскреба разрушена верхушка, а небоскребы без верхушки идут на рынке за бесценок. А потом можно просто отремонтировать верхний этаж и распродавать апартаменты. Официально компания проиграет на этой сделке, потому что продала по дешевке небоскреб, который и без верхнего этажа совсем неплох. А на самом деле таким образом вы сможете отмыть приличные деньги, а я смогу снять свою гребаную «Пластиковую любовь». Как тебе название?
– Название дерьмо… А вот идея… Идея вроде ничего, – сказал ты.
Так началась эта история.
Дурацкая идея безбашенного Трента очень понравилась твоему деду.
Movies, строительство, и fuck их всех!
После чего дела пошли отлично! Настолько, что однажды рванула бомба в коридоре, где работали сценаристы. Ошметки тел разнесло повсюду, так что было непонятно, где чьи.
Чтобы эти говнюки из ФБР не копали слишком глубоко, официально объявили о пожаре. Тем, кто слышал взрыв, элегантно заткнули глотки.
Дед не ожидал такого развития событий. Он сказал, что необходимо разузнать, что за сучья семья нанесла нам такое оскорбление, и постараться с ней договориться.
На что ты с возмущением возразил:
– Дед, ты что, правда считаешь, что я сяду за один стол с людьми, которые подкладывают бомбы мне под зад?
Дед посмотрел на тебя, словно не понял, а затем сказал:
– Послушай, Лу! У тебя есть своя компания, дела у нее идут неплохо, я бы даже сказал, хорошо… Эта затея со строительными подрядами под видом кинопроизводства действительно классная задумка. И вот, парень, ты заработал кучу денег, и неожиданно к тебе приходит какой-то грязный пидор и говорит: «Малый, знаешь, что ты теперь сделаешь? Ты будешь делиться с нами». Что ты ему ответишь? Скажешь, да, я согласен? Давай отвечай. Вот я прихожу и говорю тебе: «Мы вступаем в твою компанию и будем делить твои деньги». Что ты мне ответишь?
Ты молчишь.
– Вот видишь? Они знали твой ответ. Что им оставалось? Только подложить тебе бомбу.
Дед погладил свои больные ноги и пробормотал:
– Проклятые псы… Слушай, Лу, прежде чем я уйду, я хотел бы увидеть тебя добропорядочным человеком… Не хуже этих чертовых Л а Бруна из Манхэттена!
– Это куда же ты собрался, дед?
– Да никуда… Забудь. А вот скажи-ка, – неожиданно спросил он, – ты помнишь Сала Скали?
– Это которого? Того, кто производит на Сицилии миндальную пасту?
– Именно. Он из тех, кто руководит семьей, и успешно. Так вот, ты сейчас поедешь ненадолго на Сицилию. Погостишь немного у Сала Скали.
Ты открыл рот, чтобы что-то возразить. Но дед не дал тебе этого сделать, поспешно закончив:
– Я не хочу, чтобы с тобой здесь что-нибудь случилось.
Тебя это устраивает в качестве причины отъезда?
Тебя устраивало. Ты прилетел в Катанию, и тебя встретил тип, как две капли воды похожий на Джо Пеши, только что вышедшего из ателье на Пятой авеню: Сал Скали действительно притягивал к себе внимание.
Пеши-Скали поведал тебе Великую Историю Миндальной Пасты. Он рассказал, как в Америке эмигранты сходят по ней с ума, как сначала ее экспортировали нарезанной кусками, как расставляли по перекресткам «безмозглых негров», чтобы продавать пасту, завернутую в оловянную фольгу, как потом предприятие разрослось (Словно член при виде голой Шерон Стоун, заржал он) и как благодаря твоему деду «Миндальная паста Скали» имеет сегодня великолепный офис в самом центре Нью-Йорка…
Он посвятил тебя в Новую Великую Идею: выпустить на рынок «Миндальную пасту Скали» с любовными афоризмами внутри упаковки.
– Человек покупает ее, съедает, а на дне любовное послание к его девушке… Согласись, здорово!
Он прошептал тебе:
– С этого дня для всей Сицилии, и даже больше – для всей Италии, ты, как это у вас зовется, copirraiter, мой американский копирайтер! Мы скажем друзьям, что Сал Скали пригласил тебя приехать из Америки, чтобы сочинять ему афоризмы, здорово, а?
Он подмигнул тебе, и тебя охватило желание послать его подальше.
В какой жопе ты оказался, Лу? Что это перекатывается в твоей голове, точнее, в самом мозгу, похожее на здоровенный ком сырой ваты? И этот паскудный свет… блеклый неоновый свет, похожий на тот, что горит на лестничных клетках в Гарлеме? И это ощущение озноба в руках? И этот мерзкий запах, напоминающий тот, что заполнял дом дяди Альфа в день его похорон?
За окном Городской клинической больницы Катании вставал рассвет октябрьского дня. Парень, только-только открывший глаза, разглядывал в хромированной перекладине кровати свое искаженное отражение. Он шевельнул ногами, чтобы убедиться, что жив. Рядом стоял и с улыбкой смотрел на него беззубый старик в грубой пижаме и с чашкой в руках.
– 's happened? – прохрипел парень, стряхивая с себя оцепенение.
– Чего?
– What has happened?
Старик продолжал улыбаться.
– Черт побери, нам здесь только англичан не хватало! – сказал он.
– Перед тобой сицилиец, и не хуже тебя, старый пень! – чуть слышно прошептал парень.
Старик и не собирался стирать с физиономии довольную улыбку.
– Чай! – объяснил он, показывая на чашку. В его глазах стояло выражение человека, никогда до этого не пившего чаю.
– Давно я здесь? – спросил парень.
Старик молчал. С какой стати я должен отвечать тебе на этот вопрос, без слов говорила его физиономия.-
Парень пристально посмотрел на старика. Тот, так же не отводя взгляда, прихлебывал из чашки.
– Не знаю, давно ли я в этой больнице, – потряс головой парень, – но зато точно знаю: у меня есть привычка носить с собой пистолет. Иногда я убираю его в подмышечную кобуру – видал такую, нет? Ее носят под мышкой, потому она так и называется. Очень удобно доставать пистолет… А иногда я убираю его в кобуру на брючном ремне. Ее сдвигают немного назад – это так специально задумано, чтобы рукоятка пистолета умещалась на пояснице, – и можешь надеть любой пиджак, даже тесный, и застегнуть его на все пуговицы, – и никто не заметит, что у тебя там пистолет. Ну, не то чтобы никто, это я погорячился, потому что, если у тебя тренированный глаз, ты сразу усечешь, если у кого кобура на поясе. Но у тебя, старик, глаз нетренированный. Есть еще кобура для лодыжки, но вот что я тебе скажу: кобура на лодыжке – хрень собачья, она очень неудобная, ходишь, как колченогий, не можешь положить ногу на ногу, когда сидишь, – в общем, полный отстой. Слышь, дед, мне с тобой приятно разговаривать. Надо же иногда хоть с кем-нибудь поговорить. Я тебе уже сказал, не знаю, как я здесь оказался, не знаю, кто меня раздевал, – если я был одет, когда меня сюда принесли. Но слушай меня внимательно, дед. Обычно я ношу с собой пистолет. Сечешь фишку?
Старик молчал. Может быть, решил, что парень бредит.
– Возможно, когда тебя привозят в больницу и раздевают, с тебя снимают все, и пистолет тоже. Не знаю, меня никогда не притаскивали в беспамятстве в больницу, со мной это впервые, и я не в курсе больничных правил. Вполне возможно, что вон в том шкафу – видишь шкаф? – висит моя одежда, а вместе с одеждой лежит и пистолет. Конечно, это только предположение, тут нельзя быть уверенным до конца. И все же… Что ты об этом думаешь? Я вот не уверен, так, может, ты уверен? Молчишь? Значит, у тебя тоже нет ответа. Тогда сделаем так: я встаю, открываю шкаф и проверяю, там мой пистолет или нет. Если его нет – ладно, я возвращаюсь в постель и поищу кого-нибудь другого, кому задам свой вопрос. Но если мой пистолет там, клянусь честью, я его возьму и прострелю тебе колено, если ты сейчас же не скажешь, когда меня сюда привезли. Не хочешь рискнуть?
– Вчера утром.
– Вчера утром. Вот и ладушки.
Ник возвращался домой
Ник возвращался домой. Куртка у него была в крови, и даже на лице запеклись пятна крови. Он шел быстрым, но осторожным шагом, время от времени поддергивая спадающие брюки и все равно то и дело наступая каблуками мокасин на болтающиеся обшлага.
В руках он нес футляр от гитары. Он совсем закоченел. Но вот и улица, где стоит его дом. Вдоль одной ее стороны выстроились коттеджи, похожие друг на друга, словно близнецы. По другой тянулись еще не застроенные участки земли, заросшие пожухлой от солнца травой, пробивавшейся между кучками темных вулканических камней.
Здесь, конечно, не центр. Не то новостройка, не то городская окраина, а может, просто новостройка на окраине. Уличное освещение – в этот час довольно скудное – не оставляло в том сомнений. Основным источником света служил огромный рекламный щит фирмы, производящей свадебные наряды, да еще сиял праздничными огнями сад Тони, его соседа.
Ник ускорил шаг. Он заметно прихрамывал – подвернул ногу. Надеясь, что это не слишком бросается в глаза, он попытался идти еще быстрее.
Но Тони его все-таки углядел. В руке он держал вилку с насаженным на нее огромным куском мяса.
– Ник! – заорал он, сияя улыбкой. – Ник, заходи, у меня барбекю!
Какое на хрен барбекю!
У Тони гладкое, словно у игрушечного пупса, лицо без единой морщинки («Божий дар», – с гордостью объяснял он своим клиентам). «Тоже мне дар», – фыркал дядя Сал, считавший, что «у мужчины должен быть мужской облик». Неожиданно Тони завел моду носить шелковые рубашки с высоким воротником и повязывать на шею мягкий цветной платок, слишком вызывающий даже для типа с таким лицом, как у него.
Некоторое время спустя обнаружилась и причина: оказывается, он открыл в своем квартале парикмахерский салон «У Тони», по интерьеру нечто среднее между ночным клубом 60-х годов и бразильской дискотекой 8о-х. «Самое ему место – в Сан-Берилло, – прокомментировал дядя Сал, – тамошние шлюхи будут просто счастливы». Так что отныне у Тони появилось два основных занятия: помогать дамскому населению квартала наводить красоту да устраивать у себя в саду барбекю – когда позволяла погода. Но даже в октябре, когда погода не самая подходящая, сад не простаивал. А уж потом на долгих четыре месяца про барбекю придется забыть.
Ник с самого начала пришелся Тони по вкусу.
За несколько месяцев до того Тони страшно переживал из-за соседнего дома. Он освободился, когда последний жилец, синьор Пульвиренти, съехал после очередной ссоры с Тони на почве барбекю. Тони больше всего боялся, как бы новый сосед не оказался таким же занудой, как синьор Пульвиренти.
Ситуация накалилась до предела в тот вечер, когда осатаневший синьор Пульвиренти схватил поливальный шланг и устроил гостям Тони, приглашенным на барбекю, нечто вроде холодного душа. Ошибка синьора Пульвиренти заключалась в том, что он не учел одно важное обстоятельство: среди приглашенных был и дядя Сал, надевший в тот вечер новый костюм в мелкую белую и нежно-голубую полоску, который ему только что доставили от Павоне, неаполитанского портного, обшивавшего дядю Сала уже много лет.
У дяди Сала были свои «маленькие слабости», как он называл их в разговорах с близкими друзьями: он любил хорошо пошитые костюмы-тройки, экстравагантные идеи («блестящие идеи», уточнял он) и свою племянницу Валентину, которая училась на стилиста на курсах, гордо именуемых профессиональным институтом широкого профиля. Когда полоски на костюме дяди Сала под струей воды из шланга синьора Пульвиренти из светлых стали темными, вся компания погрузилась в мрачное молчание.
А синьор Пульвиренти как ни в чем не бывало продолжал материться и поливать всех водой из-за забора. Закусил мужик удила.
Дядя Сал промок до нитки, но ограничился тем, что засмеялся и развел руками, словно папа при виде грешника: «Не мне тебя судить, да сбудется воля Господня».
«Промокший новый костюм приносит новую удачу», – громко объявил он, после чего покинул вечеринку. Шофер, ожидавший на тротуаре, склонился в поклоне и распахнул перед ним дверцу черного «мерседеса».
Наутро дядя Сал нанес визит вышеназванному соседу. Тем же утром вышеназванный сосед сменил место жительства.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21