Люди столпились на лестнице. Булочная во втором этаже, вот и стоим на ступеньках. "Дочка, впусти в магазин, мы подождем в тепле" - просит старик с сумкой на колесиках. Девушка молчит, руководит движением людей. Краснолицые грузчики носят ящики с булками, кассирша руководит движением булок. "Ну, впустите, зачем мы на лестнице" - говорит женщина в очках, наверное, учительница. У них особенный голос. Девушка не смотрит на учительницу, она отучилась, слава Богу, и теперь на хорошем месте - следит за булками, и фасует, когда есть, что фасовать. Раньше здесь продавали конфеты, и фасовать было что, а теперь продают только чай, иногда, - его фасуют на фабрике, - да булки... Разрезать пополам - нож даден, так что совсем фасовать нечего. Но следить надо - и направлять потоки людей... И вдруг один парень стал развязывать веревочку. "Что это вы обнаглели, - говорит - я пока похожу по магазину, согреюсь..." Девушка не может два конца защищать, она один обслуживает, а парень с другого хулиганит, узлы развязывает. Она - к тому концу и безобразие пресекла, но с покинутой стороны начинается новое вмешательство - пожилой человек в очках преступно вторгается на территорию. Одной не справиться...
- Да что же это!.. Маша, Маша, скорей сюды!.. Кассирша Маша смотрит совершается недозволенное, она оставляет грузчиков и бросается на помощь, закрывает прорыв, и теперь они обе на месте, каждая свой конец защищает. Вдвоем они справятся.
Прогресс налицо
Дед моего приятеля получил свободу в десять лет - отменили крепостное право. Отец уже был свободным крестьянином, но в тридцатых годах у него отняли лошадь и корову, заставили вступить в колхоз и забрали паспорт приписали к земле. Мой приятель снова свободный человек, учился бесплатно и поступил в аспирантуру. Но он не имел права жить со своей женой. Жениться-то он мог, но жену не приписывали к нему - не положено, и он жил в общежитии, отдельно. Через три года его направили на работу, и снова дали общежитие, комнатку шести метров в четырехкомнатной квартире. Приписали, конечно, но жену не стали приписывать. В ЖЭКе какая-то женщина говорит -"не припишу, площади у вас нет..." Как же быть? Площадь не дают - и приписку не дают, о здоровье заботятся:
- Тесно в вашей комнатке для двоих - нормы санитарные не позволяют.
- А четыре года жить отдельно - позволяют?..
- Постыдились бы, товарищ... Пусть площадь дадут - припишем.
А в институте говорят - "пусть только припишут, со временем и квартиру дадим..."
Пришел мой приятель домой - и заплакал. Отца его разлучить с женой так просто не могли - пришлось арестовать. Деда - могли... и даже продать могли. Я утешаю его - "продать не могут..."
- Но ведь приписан, а жену не приписывают - четыре года вместе не живем - и вовсе хотят запретить...
- Я думаю, не запретят, у этой женщины просто плохое настроение было... пойди еще.
И, конечно, все утряслось. Взяли у него паспорт жены - молча - и влепили в него большую жирную печать. Теперь и она приписана, и им можно жить вместе. А потом они и квартиру получили, две комнаты отдельных - и там их приписали, и руку пожали, поздравили. А ведь дед еще был крепостной. Время идет - прогресс налицо.
Еще не зима
"Ты куда?.." "За сигаретами..." Он накинул пальто, схватил шапку и выскочил на улицу. Воспользовался передышкой - разговор затих, прежде чем пойти по новому кругу. "Упреки, подозренья..." Он пересек молчаливый двор-колодец и вышел на пустынную улицу. "Какие сигареты, какой ларек?.." только тут он понял, что она кричала ему вслед. Закрыто все - люди спят еще и вообще воскресенье. "Туманное утро, седое..." Октябрь борется с ноябрем, никак зима не установится. Асфальт голубой от изморози, одинокие деревья замерли, стоят не дыша. Вчера на повороте грузовик въехал на панель и уперся в дерево. Оно согнулось, но не упало. Выживет ли?.. Дерево стояло, нагнувшись и большой веткой касалось земли, как человек, который падает и выставил руку. Проехала машина-поливалка, со звериной мордой и двумя кривыми клыками, по ним струйками стекала вода. "Дан приказ... поливают..." Он медленно дошел до угла. Дворник задумчиво скреб асфальт у бордюра выцарапывал последние листья. Закрыто все... Сейчас бы в узкую темную пещерку, где люди стоят спиной друг к другу и ждут своей очереди, а потом молча выпивают, глядя пустыми глазами на свои внутренние дела. Никто никому не помощник, не судья, не советчик... Просто бы постоять среди чужих людей... Может она ляжет досыпать?.. Нет, завелась надолго... Он увидел свою одинокую конуру в коммуналке, с коридором-проспектом, по которому в воскресное утро, свободные от ясель и садов разъезжают на самокатах дети. Но зато дверь закрыта, дверь! - черт возьми! Он с нежностью вспомнил маленький кусочек металла, который отделял его от мира, от неодобрения и любопытства - как живет... не так живет... - и от настойчивой любви... Сам по себе... Проклятие обернулось радужным воспоминанием. А что если?.. И не возвращаться, иначе не получится... Связка ключей в кармане, бумажник несколько рублей... документы... а как же... Жить не даст, телефон оборвет... А может надоел... слава Богу...
Он стоял, нащупывая в связке ключей один, старенький, самый сейчас нужный... И все?.. И все. Но как же... пропал, милицию поднимет на ноги... Ну, и пусть, что я, обязан, что ли... Проехал с мелодичным шумом троллейбус, улица зашевелилась. А как неплохо все начиналось, как все было неплохо... Неплохо - не хорошо. Начинать после сорока - и не в первый раз... Дурак. Жить вместе... о-о-о... Он вспомнил продавленный диван, стол... свой стол! свое окно - за ним небольшой дворик с двумя тихими деревьями, скамейка... правда, ее сломали... Но это вам не каменные джунгли... Мыслимое ли дело... Он шел, все убыстряя шаг. Мыслимое ли дело... Надо жить у себя... у себя надо жить... Какое счастье, что не обменяли. Когда-то в этой коммуналке жили отец и мать, и двое детей, он с братом. Как жили? Но одному там роскошно... одному - хорошо... Одному надо жить, одному... Невидимое солнце растопило замерзшую воду, асфальт стал влажным, на ветках повисли капли.
Еще не зима... Если идти прямо, потом свернуть раза два-три - через час дойду, дойду... Рядом с домом кондитерская, там булочки продавали, мягкие, теплые - и кофе с молоком.
Мерзость
Подруга позвонила поздно вечером. "Ты завтра на работе?"
- Да, с утра...
- Аня, мне нужно встретиться...
Анна жила одна, и подруга иногда пользовалась ее квартирой. В те дни к вечеру дома было уже пусто и тихо, и даже чище обычного. Кровать тщательно застлана. Но коврик перед ней чуть сдвинут... и везде едва уловимо не так, как было... "Простыни с собой приносит, рюмки трогали... а бутылку, пустую - унесли?.. подушка лежала не так..." Все это было неприятно. Хотя что, собственно, произошло? И куда им идти? В гостиницу не пустят проверяют печати в паспорте. А домой боится приводить... Анна никогда не видела мужа подруги, он был постоянно в разъездах... мифическая личность... а может и нет его вовсе?..
К вечеру этого дня в квартире все было на своих местах - и все чуть-чуть сдвинуто... занавеска колыхалась - форточку приоткрыли... Не буду больше пускать - неприятно... Пусть ищет другое место... Брось, что тут особенного... Миллионы живут, как умеют... И все-таки не пущу... Она рассеянно готовила ужин. Чашки отмыты от чайного налета... небось, солью мыла... или содой?.. Да, содой, пакетик переставлен... Значит, они и чай пьют... Сначала или потом?... Она одернула себя - какое тебе дело...
Раздался короткий звонок. Анна открыла - в дверях стоял немолодой человек в синей спецовке, видно, что сразу с работы. "Здесь живет?.." - он назвал ее. "Да, это я... "Лицо его исказилось, он грубо оттолкнул ее и вошел, захлопнув дверь ударом каблука. "Значит, к тебе она ходит... с этим..." - он задыхался, ловил воздух синими губами. "Ах ты, тварь!.." - он коротко и сильно ударил ее по лицу грубой ладонью, так, что она отшатнулась и ударилась затылком об стену. Она ничего не могла сказать, и с ужасом смотрела в лицо, которое медленно приближалось к ней. Воспаленные веки, багровые прожилки на желтоватых склерах глаз, темно-красные мясистые уши... Короткими сильными пальцами он схватил ее за плечо - "ах ты, сука!" - и ударил по щеке тыльной стороной кисти, не так сильно, как в первый раз, но гораздо обидней - с презрением...
- Узнаю еще - убью...- и вышел, тяжело хлопнув дверью...
Она долго стояла в передней, потом вошла в ванную и стала мыть лицо холодной водой. Тяжело билось сердце, болью отдавало в плечо, но плакать она не могла. Какая дикая история - мелькнуло у нее в голове... Она долго сидела на кухне не хотела, боялась войти в комнату - увидеть эти аккуратно положенные подушки...
Мерзость... И дикость... неизвестно, что лучше... Постепенно ей становилось легче. Надо забыть, и жить дальше, но она чувствовала, что никогда не забудет.
Как жить?...
Рано утром пошел снег. Крупные сухие снежинки, редкие, падали и не таяли, ветер подхватывал их, они катились и собирались кучками у обочины дороги. Он отошел от окна и бросился на раскладушку. Первое мая, а такой холод. На табуретке стоял приемник, он повернул ручку. Шум и треск, иностранные голоса, потом стройное гавканье полков, приветствующих маршала... Значит, уже восемь... Вчера он обещал пойти на демонстрацию несколько лет не ходил, дай и другим поспать, но после ночного разговора одеться и выйти на пронизывающий ветер сил не было. Черт с ними, давно это повинность, не пойду... Кроме раскладушки и приемника в комнате стоял стол, заваленный бумагами. Надо бы подмести пол... Отличная штука - паркет, грязь не видно очень долго. На подоконнике, на старом журнале стоял чайник, на полу плитка. Хорошо бы включить - для тепла, но не вставать же снова... Он лежал и смотрел в потолок. Гавканье и размеренный топот сменились гулом машин, а потом нестройными криками толпы, над которыми взлетали два ликующих голоса, мужской и женский, хорошо поставленные и изображающие безмерную радость... На стене напротив раскладушки - темный прямоугольник. Он усмехнулся - картину унесли. Когда-то они с женой купили ее в салоне, недорого, но говорили, что со временем цена возрастет, художник пробивается в модные.
Вчера он пришел поздно, тихо прокрался к себе и лег, не раздеваясь на одеяло. В квартире было тихо, но он знал, что в большой комнате напротив его бывшая жена и теща досматривают "Знатоков", дочка спит в комнате рядом. Он заснул и проснулся от стука. Тут же дверь отворилась, вошла жена, включила ослепительную лампочку под потолком, на голом шнуре...
- Абажур сняла, стерва, - подумал он с отчаянием, - надо дверь запирать, дурак... Она сдвинула книги, села на край стола, закурила, стала говорить, что ему надо срочно съехать, потому что обмена нет и нет... "Почему бы тебе не переехать к этой?.." Он молчал. Не говорить же ей, что "этой" давно нет, и не в ней вовсе дело, а просто жизнь оказалась мелкой и ничтожной... Сам виноват. Женился от тоски, от скуки. Начало скоро забылось, потому что навалилась жизнь - сто рублей на двоих, потом двести на троих... Потом стало легче, оглянулся - чужой человек, совсем чужой... Оказывается, так прожить можно долго. Не любил. Но это нельзя говорить, не нужно...
- Так любил?..
- Ну, любил... разлюбил...
- Куда же делось... а долг, а ребенок?.. Она говорила это столько раз, что чувство вины стерлось, и появилось ожесточение - пусть я сволочь... хочу покоя... Он вдруг так и сказал ей, и ему стало спокойно. "Погаси за собой свет". Она в бешенстве хлопнула дверью. Он с трудом встал - затекла поясница... свет потушил, добрался до кровати, разделся, включил приемник чуть-чуть, стал скользить по станциям, нигде не останавливаясь надолго... Везде голоса, везде живут люди -- мир велик. Как прошли эти десять лет... Головы не поднял. А ведь еще не жил, ничего не видел - и уже закопался, растерял молодость... Сам виноват. А-а, где сам, а где и помогли... Чертова жизнь. Как жить, как жить...
Хочу сказать
На лестничной площадке выпивали трое. Магазин только что закрылся, толпа отхлынула. Те, кто остался ни с чем, нехотя расходились и исчезали в темноте, а счастливцы населяли подъезды и лестничные площадки ближайших домов. Здесь женщины гуляли с детьми и встречали незваных гостей сильными упреками, а те отшучивались или огрызались и старались просочиться в подъезды, растечься по этажам. В нашем подъезде нет бодрых женщин с хорошим голосом, и бутылочники его любят. Чем выше этаж, тем лучше место. Можно спокойно постоять, посмотреть в окно - летние виды у нас хороши: домов впереди нет, среди полей течет река, а за ней лес. Зимой просто темно, но зато тепло и тихо.
Эти трое поднялись на четвертый этаж и выпивали спокойно и молча. Я видел, как они входили - бутылок шесть было, не меньше. Это сварщики. Днем они работали в глубокой канаве около нашего дома. Прорвало теплоцентраль, и они сваривали большую трубу. Вода ушла в землю, на дне осталась жидкая грязь, поднимался густой желтый пар - и в глубине копошились люди. Время от времени они выбирались на поверхность, кашляли от сырости, ежились на ветру, закуривали и молча смотрели вниз, в темную яму. Теперь они стояли в тепле, и пили из бутылок, по очереди. Потом двое ушли, а один остался. Я слышал, они звали его, а он говорит - "я постою еще..." Те вышли из подъезда, поддерживая друг друга дошли до угла и скрылись.
Один все оставался у окна, потом он неуклюже свалился и стал что-то говорить. Я вышел на лестницу, посмотрел вниз. Он сидел, привалясь к стене, и говорил, почти шепотом. Я подошел к нему и узнал. Совсем молодой парнишка, он живет в соседнем доме. Я здесь много лет и видел, как он рос. Такой крепыш, копался под окнами. Чуть отойдет в сторону, мать кричит из окна: "Не ходи... не беги... не бросай... измажешься, убьешься, машина задавит..." Нельзя, нельзя и нельзя... А теперь - все можно?.. Он не смотрит на меня, не видит, все говорит и говорит:
- Я хочу сказать вам... хочу сказать вам... хочу сказать...- и царапает рубашку на груди. Я нагнулся - а он плачет.
Всяк сверчок...
Они познакомились на конференции в райцентре и, вернувшись домой, уже несколько раз встречались, но ничего между ними не было - гуляли по улицам, а сегодня обедали в вокзальном ресторане. Она сильно отличалась от его жены - лет на пятнадцать моложе, крупная блондинка с тонкими чертами лица.
- Совсем молодая, - думал он, глядя на ее руки, на гладкую кожу на шее, - и что она нашла во мне... Неужели что-то будет...
Он уже лет десять не изменял жене, а раньше - два раза, и происходило это как-то торопливо и неловко, и удовольствие быстро сменялось страхом, что встречи станут известны... После ресторана они шли по темным улицам, стояли в каком-то подъезде и целовались, она вздыхала и прижималась к нему, и уже не говорила "нет-нет" и не отталкивала его руки. Он шептал - "пойдем к тебе..." - и с замиранием сердца чувствовал, что сейчас она согласится. Они придут - она разденется... сама?.. или надо раздеть ее?.. и самому как-то успеть раздеться... Нельзя же раздеть - и остаться в пиджаке и при галстуке... Никогда он не знал, как поступать в этих случаях. И как давно это было... Он вдруг отчетливо представил себе, как окажется в постели рядом с молодым сильным телом... пятидесятилетний, лысый, стареющий, с мягким животиком и тонкими ногами... Надо было выпить, - мелькнуло у него в голове, - и обязательно крепкого, пусть даже водки... Он целовал и гладил ее, а она часто дышала ему в шею и пальцами мяла рыхлое плечо. Желание и растерянность боролись в нем, но остановиться он уже не мог - "пойдем к тебе, пойдем..." Он стал тянуть ее к выходу, но она мягко освободилась и, поправляя шапочку, сказала шепотом - "нам на трамвай, здесь, за углом..."
Они долго ждали трамвай, наконец, красный вагон нехотя выполз из-за поворота. Он уже знал - "две остановки", она крепко держала его под руку, по-новому, прижавшись к нему, и смотрела в лицо большими черными зрачками. Трамвай приближался целую вечность. Она что-то говорила, а он, почти не понимая, кивал головой, весь напряжен, и особенно остро видел и слышал в этот момент, как будто его жизнь кончалась. Он видел желтый и розовый свет на снегу, и как маслянисто блестят рельсы, и слышал крики мальчишек на катке за деревьями.
Трамвай подошел, двери с шипением раскрылись. На ступеньке она замешкалась, - зацепился за что-то ремешок сумочки. Он уже поставил ногу на ступеньку - и тут трамвай тронулся, дверь плотно замкнула створки - и он остался, едва успев выдернуть ногу. Он видел при слабом свете, как ее лицо замерло, брови поднялись... Мимо проплывал второй вагон, на ходу закрывались двери... Если пробежать пару шагов, постучать в стенку откроют... но он стоял и смотрел, как ее лицо удаляется и расплывается в темноте...
Он шел домой пешком, останавливался, страдальчески морщился, шептал "какой же я дурак..." Теперь он представлял себе, как все могло быть великолепно. И как хорошо он мог бы скрывать от жены - далеко от дома, другой район... И ничуть он бы не растерялся, что за чепуха, взрослый мужик, скоро пятьдесят.
1 2 3 4 5