Тогда же большую часть времени я был увлечен своими опытами и счастлив /хотя не люблю это слово/. Мне было не до намеков, кроме, разве что, моментов уныния после неудач. Но я почти сразу встряхивался, вскакивал на ноги и снова надеялся. Мне вообще не было свойственно прислушиваться к таким мелочам. Жизнь меня не баловала, неприятных ощущений всегда было предостаточно, но перед входом в лабораторию они отступали. К тому же я умел себя принуждать и не считал это ненормальным - всего лишь проявление воли по отношению ко всему слабому, нерешительному и ленивому во мне. Все это, нерешительное и ленивое, конечно, было, так что, как тут разобраться... Но я и не пытался. Воспитание приучило меня к строгости к себе. Увы, хорошие привычки имеют дурные продолжения... Свои трудности я преодолевал привычными усилиями, продвигался, добивался успехов, пусть небольших, в институтской среде считался, если не талантливым, то компетентным, упорным и успешно работающим. Я стал профессионалом, это признала даже власть, давшая мне рабочее место в институте и платившая деньги неизвестно за что. И сам я так думал, хотя временами мне бывало тяжко.
Но главное - ГЛАВНОЕ, что поддерживало меня - и, наверное, топило, если посмотреть непредвзято и холодно, - это мое особое отношение к науке, которое не случайно, а также вытекает из коренных свойств моей личности. КАК Я НИ ПОДАВЛЯЛ В СЕБЕ ЧУВСТВЕННОЕ, ИНТУИТИВНОЕ, НЕРАССУЖДАЮЩЕЕ ОТНОШЕНИЕ К МИРУ, НИКУДА ОНО, КОНЕЧНО НЕ ДЕЛОСЬ - ПРОСТО УШЛО В ТУ ЖЕ НАУКУ. И в те "мелочи жизни", которые я себе все же позволял. Не мог признать, что они важны для меня, но позволял. Искренно наслаждался ими, ничего себе не объясняя. Наука, логика, анализ, мое самокопание у какого-то порога останавливались и отворачивались, не вступая в борьбу с чувственным началом. Почему так было? Я еще буду говорить об этом.
15
Так вот, мои чувства ушли в науку. Я любил уединение, тишину лаборатории, саму атмосферу неслышного, неспешного дела, отчужденного от жизни. Я шел вечером по тихому темному коридору к себе и знал, что меня ждут мои вещи, мои мысли, и чувствовал спокойствие, просто блаженство. Я одухотворял свои молекулы, приборы, любил их, ругал, ненавидел, с нетерпением ожидал, что же сегодня они мне расскажут, какую новую сказку я услышу. Я вкладывал в сам процесс исследования массу чувств, которые делу не были нужны! Я видел, что хороших результатов добиваются те, кто умело и жестко заставляют работать приборы, вещи и людей, а потом безжалостно отбрасывают все, чем воспользовались, ради новых, лучших... Я так не умел жить. Я хотел, конечно, стать лучше, достичь высокой цели, но как-то не так... "Это уж слишком..." - так я чувствовал, глядя без симпатии на этих, умелых и жестких. Я умел быть жестким только по отношению к себе. Не мог стать "деловым" человеком - играл с пробирками. Отворачивался от нужных, полезных вещей, от поведения, стиля работы, которые, я знал это! приносят успех. Меня тянуло в свою среду, в свои мысли - в свой угол.
Одним словом, я играл в привычную любимую игру и забывал за ней, что кругом кипит реальность. Я не любил эту реальность, в упор не хотел ее видеть. Теперь-то я понимаю, что Не Хочу Видеть Никакой Реальности. Я связан с жизнью, а это не реальность, это мир, каким мы его видим, представляем, воображаем, придумываем... Пусть реальностью занимается наука. Это ее дело.
Я хотел заниматься наукой по-своему, не взирая на правила - вопреки им, и, главное, не взирая на характер самого занятия. Ведь оно не было тем "отдельным", уединенным, только моим делом, о котором я мечтал. Я хотел приспособить науку к себе, а не приспособиться к ней. Мне еще повезло. Меня не смяли, как бумажку, не выкинули, я даже получил хорошее место, спокойное, среди приличных людей, где мог быть самим собой, с небольшими потерями, конечно, но чего же ты хочешь! Я получил свой темный угол, уединение - пополам с нищетой, неспешное самозабвенное копание - вместе с отсталостью и ненужностью того, что делал. С другой стороны ум и тщеславие говорили мне верные слова: такая наука никому не нужна. Но я по-прежнему убеждал себя, что она нужна мне.
Я ненавидел пустую, нетворческую жизнь и вообще, презирал существование неизвестно зачем, для чего - ради еды, питья, что еще?... Я искренно любил "мелкие радости жизни", но... когда "главное" было в порядке. Теперь главное постепенно становилось моим темным углом, в котором я временами просто отсиживался, стараясь не обращать внимания на все остальное. Моя жизнь обрастала темными углами, в ней не было ЕДИНОГО СВЕТА, о котором я всегда мечтал.
16
Гораздо позже я понял глубокие причины своего недовольства, своего "тупика". Оказалось, что мое самое лучшее на свете ДЕЛО никак не изменяет меня, не поднимает, а только истощает, потому что слишком монотонно, узко, утомительно в худшем смысле - оно мелко. И главное - оно не обо мне. Слишком многое во мне оказалось зажатым, отодвинутым в сторону, заброшенным... Но меня хватило надолго. Сначала фанатичная увлеченность, чрезмерная концентрация сил и внимания, так характерная для меня, потом страх оказаться в пустоте, без творческого содержания жизни - вот что меня удерживало в науке годами. Я долго уходил от полной ясности, утешал себя, надеялся... Дурную службу сослужила и привычка действовать через силу, видеть в промедлении, колебаниях и странной для меня лени только слабость.
Парадоксально, но именно то, что я считал своими достоинствами выдержка, стойкость, умение преодолевать препятствия, уверенность, что преодоление естественно - все это сыграло со мной дурную шутку. Мне редко что-либо давалось легко, свободно, особенно в начале, иногда из-за плохого здоровья, иногда из-за неверного приложения своих сил, но чаще всего из-за чрезмерности моих усилий, их явного несоответствия задаче. Постоянной чрезмерности. Это, правда, позволяло мне кое-что делать лучше многих, но зато истощало и лишало радости достижения - я радовался пять минут и сразу же думал о следующем своем шаге, с сомнением и напряжением всех сил.
Причиной чрезмерности, я думаю теперь, был страх - я сделаю хуже других или просто не справлюсь с делом! В свою защиту могу сказать, что я никогда не отступал - бросался на дело, преодолевая страх. Мне с детства приходилось сопротивляться страху. Трясущийся от ужаса, я всегда барахтался как мог. И, конечно, не мог оставить себе времени, чтобы спокойно прикинуть свои возможности, решить, так ли мне нужен этот результат. На это меня уже не хватало. Как я мог остановиться, признать поражение, повернуть, ведь я должен был быть не хуже других, а лучше! "Через пять лет ты будешь ходить быстрей всех!" - сказала мне мать. Я ей верил, и тренировался. Я всю жизнь ходил быстро и наслаждался своей легкостью.
Из-за всего этого мне не с чем было сравнивать свои каждодневные усилия. Я не знал, как бывает легко, радостно, свободно. Свобода казалась мне расхлябанностью, а то, что дается легко, - поверхностным и не стоящим внимания. Поэтому я не мог, не умел отделить трудности, естественные для каждого сложного дела, от чрезмерных, имеющих другие причины, чаще всего, внутренние. Даже то, что я легко мог увлечься почти любым занятием, внести в него творческую жилку, не помогло мне, а, наоборот, задержало. Из-за "силового" отношения к себе, с одной стороны, и заинтересованного, творческого отношения почти ко всему, чем я занимался - с другой, я был нечувствительным к себе - невнимательным. Увлекшись чем-либо, не умел посмотреть на дело со стороны, надолго "влипал" в свое увлечение и расставался с ним со скандалом, шумом и треском, разломом, разрывом, иначе я не умел. Накапливал, из-за своего невнимания, разрушительную энергию недовольства - и она прорывалась сразу. Конечно, я решительно и сразу отбрасывал совсем неподходящее, так я почувствовал настоящую тошноту от медицины. Но всерьез увлекшись наукой, я долго не мог понять - что-то не так... Из хорошего я не умел выбрать лучшее.
На первый взгляд, конечно, удивительно: постоянное напряженное внимание к себе, внутренняя сосредоточенность - и одновременно нечувствительность, невнимание к собственным пристрастиям, наклонностям, желаниям... что это?.. Противоречие чисто кажущееся - разное имеется в виду внимание. Моя сосредоточенность чисто чувственная, это концентрация на ощущениях, постоянная "привязанность" к ним; для понимания требовалось, наоборот, умение посмотреть на себя со стороны. Моя сосредоточенность не могла мне помочь в этом, а только мешала.
В Лениграде мне тоже было трудно, но там была другая тяжесть. Я работал еще больше , но у меня была вера. Поражение означало только промедление с диссертацией. Я бы это пережил, потому что верил в науку, в свои силы, и выкарабкался бы. Теперь мне некуда стало отступать. Я чувствовал тупик впереди и пропасть за спиной. Меня обложили со всех сторон... и сам я принимал в этом активное участие, не так ли?.. Признать свое поражение, неверный выбор? Это полный провал всей жизни, в воздухе повиснет здание, которое я возводил десять лет. Нет, я не мог признаться. Кто же тогда победит - слабость? предательство? другое увлечение? Других увлечений я не видел... "Я все же способен к этому делу, не из последних... - так я говорил себе каждый раз после неплохой работы. - Мы, конечно, на обочине, в захолустье, оторваны от стержня науки, но я-то ничего! я-то - гожусь!"
С каждым годом я говорил это все громче и громче. а уверенности было все меньше.
17
Я мало говорил о своих домашних делах, разве что в начале. Они были печальны, но все-таки не особенно влияли на мою судьбу. Несчастным я себя не чувствовал. Мне бывало тяжело, это так, но я не умею чувствовать себя несчастным, униженным и обиженным, не умею и все. Во мне существует непоколебимое и, наверное, глупое чувство, что ни обидеть, ни унизить, ни ввергнуть меня в несчастья не может никто, кроме меня самого.
Да, моя семейная жизнь была безрадостной, но ведь я заслужил ее своим безразличием, пренебрежительным отношением ко всему, что к "главному" не относится. Внешне она выглядела вполне пристойно. Иногда я ощущал неприязнь и тупую тоску, глядя на свою жену, но не могу сказать, что я ее ненавидел. Нас постоянно сближала жизнь, которая не давала времени осмотреться, увидеть, как мы живем. Мы вместе были вовлечены в борьбу за выживание, к тому же я рвался в настоящую науку. Не знаю, что думала жена, но я редко думал о своей жизненной неудаче. Но иногда становилось не по себе, когда я видел счастливые лица или вспоминал отношения между матерью и отцом - они были не такие. Но я понимал, что при моем отношении к науке по-другому быть не может. Это неизбежная жертва. Я не боялся жертвовать. Но я вовсе не хотел жертвовать другими ради своих целей, меня учили за все отвечать самому. На деле же оказалось, что мои самые безразличные поступки и "неважные" дела стали несчастьем для других людей. Но выхода я не видел, кроме как честно искупать вину, Не скажу, чтобы такие мысли были отчетливыми, но что-то похожее я чувствовал, когда нехотя шел домой. Я почти не помню, что думал в то время, но свои чувства помню хорошо.
В общем, однако, не могу сказать, чтобы страдал из-за своего брака. Может, не понимал, что страдаю?.. . Многие вещи можно не понимать, не различать, если не видишь других возможностей, путей и способов жить. Можно терпеливо относиться даже к голоду и холоду, если никогда не жил в тепле и сытости... Я не мог различать, потому что жил в себе, плохо понимал окружающих и вообще, никогда не был склонен думать о том, чего не произошло. Я часто фантазировал на эту тему, но совершенно отдельно от реальности, как во сне, или в кино. Но я чувствовал раздражение или тупое равнодушие к домашним делам, или бешенство из-за сдерживаемого желания скорей убежать на работу, думать только о своих молекулах. Я был грубым и черствым по отношению к жене и невнимательным к дочери, хотя постоянно страдал из-за ее слабости, болезней, отставания от сверстниц...
По мере того, как накапливалось во мне ощущение тупика, мои семейные дела все чаще казались мне тяжелыми, ненормальными, а работа превращалась в "отдушину" - я уходил в институт якобы по делам и там слонялся среди милых мне вещей, смотрел в окно или читал. Скрывался от мира, который казался мне тупым и жестоким. Это не было мне присуще раньше: я никогда не скрывался ни от чего, старался тут же выяснять отношения, преодолевать свои сложности, подавляя страх. Теперь я чувствовал, что меняюсь, и не узнаю себя. Препятствия, которые стояли передо мной, казались непреодолимыми: я не мог пренебречь своей больной дочерью - и оставался дома, когда следовало работать и работать... я не мог преодолеть нашей нищеты и оторванности от большой науки - и делал мелкие, хотя и добросовестные работы... я не мог побороть своего нежелания работать так, как требовало дело - и отставал от сегодняшнего дня еще сильней... я не мог подавить свой страх перед жестокой властью, перед КГБ - и трепыхался перед ними как полудохлая бабочка на булавке.
18
До приезда в Пущино я не видел природы вокруг себя. Вернее, я многое чувствовал - какое-то умиротворение от шумящих деревьев, от тишины и темноты в парке у моря, где я вырос... но не отдавал себе в этом отчета. Я был постоянно занят своими ощущениями, "перевариванием" того, что было во мне, - само возникло или каким-то образом прорвалось, преодолев внешние барьеры. Эти преграды между внешним миром и внутренним существуют у всех, но у меня они всегда были непомерно высоки. Я впитывал в себя, "делал своим" с большим напряжением. И всегда радовался, когда получалось непонятным для меня путем, как бы само. Я сразу приобретал много, потому что самую малость умел развить в себе и многократно прочувствовать. Отчего же нет, многие годы только этим и занимался. Отсюда мое поведение: сначала я все чуждое мне и чужое отталкиваю, отрицаю, ни в грош не ставлю... и вдруг уже превозношу, очарован, увлечен, искренно не понимаю, не помню, как это я мог раньше думать и чувствовать по-иному!..
Для той среды, с которой я соприкасался в детстве - и постоянно отталкивался, с помощью матери, - было характерно пристальное, острое внимание к людям, особенно близким, деловитость, приземленность, насыщенность ежедневными житейскими мелочами, интерес к мыслям и делам, и очень мало созерцательного отношения - к природе, к животным... Провинциальная еврейская среда. Молчаливые, холодные чопорные эстонцы тоже казались мне малопривлекательными. Теперь я избегаю таких обобщений: национальность мало что объясняет мне в конкретном человеке. В юности же я скучал по тому, что видел в русских людях, рядом с грубостью и темнотой. Приехал... и Россия влезла в меня со всеми своими глупостями и трудностями, с пейзажем...
Этот городишко на высоком берегу реки - я постепенно проникся им. Его тишина, просторы, небо, много воздуха и света, ветер, гуляющий свободно туда и сюда - все это стало действовать так, что, попадая в другое место, я чувствовал неудобство, какую-то маяту, и стремился вернуться сюда. Хотя и здесь все шло не так, как я хотел! Какое-то чувство, видимо, подсказывало мне, что, окунись я сейчас в другую, суетливую и шумную жизнь, навсегда забуду что-то важное. То, что должен вспомнить, и никто мне не поможет в этом.
Я думаю, так оно и было бы. Любая дополнительная борьба за "существование" просто загнала бы меня в новую колею, очень похожую на эту, и ничего путного бы не вышло. Доказать это я не могу, но уверен. Точно так же, останься я в Эстонии, тоже ничего бы не вышло.
19
Я уже говорил о некоторых картинках, что всплывают в памяти сами. И что мне трудно понять, почему это, а не другое... Почему не наука, которая так поглощала меня? Ни лиц, ни слов... Я не сумел написать ни единого рассказа из той, научной жизни. Я не говорю о самой науке, в сущности это внутренний процесс, который трудно поддается простым словам и образам. Но были ведь люди, встречи, события, порой драматичные... Ни-че- го.
А люди меня окружали неплохие. Но я никого не замечал, поглощенный своими усилиями. Я не встретил в те годы человека, который бы мог меня поколебать, хотя бы чуть-чуть повернуть. Впрочем, меня трудно было тогда остановить, заставить прислушаться к чужому мнению, к другому взгляду на жизнь. Я не умел слушать, не мог отступать. Мне было страшно остановиться или даже промедлить, потому что предчувствие возможной потери у меня уже было. Я мог потерять науку. Остаться ни с чем, вообще без творческого дела. Картина скучной ежедневной "службы", будней без движения, время от времени мерещилась мне. Я боялся потерять интерес. Самозабвенное копание, полная поглощенность делом помогали мне забыть об этом страхе - глубоком, подспудном... Вряд ли я когда-нибудь сказал себе эти слова о страхе, о нелюбви и скуке - даже ночью, шепотом. Чем хуже я чувствовал себя, тем яростней отталкивал все, что с наукой связано не было.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21
Но главное - ГЛАВНОЕ, что поддерживало меня - и, наверное, топило, если посмотреть непредвзято и холодно, - это мое особое отношение к науке, которое не случайно, а также вытекает из коренных свойств моей личности. КАК Я НИ ПОДАВЛЯЛ В СЕБЕ ЧУВСТВЕННОЕ, ИНТУИТИВНОЕ, НЕРАССУЖДАЮЩЕЕ ОТНОШЕНИЕ К МИРУ, НИКУДА ОНО, КОНЕЧНО НЕ ДЕЛОСЬ - ПРОСТО УШЛО В ТУ ЖЕ НАУКУ. И в те "мелочи жизни", которые я себе все же позволял. Не мог признать, что они важны для меня, но позволял. Искренно наслаждался ими, ничего себе не объясняя. Наука, логика, анализ, мое самокопание у какого-то порога останавливались и отворачивались, не вступая в борьбу с чувственным началом. Почему так было? Я еще буду говорить об этом.
15
Так вот, мои чувства ушли в науку. Я любил уединение, тишину лаборатории, саму атмосферу неслышного, неспешного дела, отчужденного от жизни. Я шел вечером по тихому темному коридору к себе и знал, что меня ждут мои вещи, мои мысли, и чувствовал спокойствие, просто блаженство. Я одухотворял свои молекулы, приборы, любил их, ругал, ненавидел, с нетерпением ожидал, что же сегодня они мне расскажут, какую новую сказку я услышу. Я вкладывал в сам процесс исследования массу чувств, которые делу не были нужны! Я видел, что хороших результатов добиваются те, кто умело и жестко заставляют работать приборы, вещи и людей, а потом безжалостно отбрасывают все, чем воспользовались, ради новых, лучших... Я так не умел жить. Я хотел, конечно, стать лучше, достичь высокой цели, но как-то не так... "Это уж слишком..." - так я чувствовал, глядя без симпатии на этих, умелых и жестких. Я умел быть жестким только по отношению к себе. Не мог стать "деловым" человеком - играл с пробирками. Отворачивался от нужных, полезных вещей, от поведения, стиля работы, которые, я знал это! приносят успех. Меня тянуло в свою среду, в свои мысли - в свой угол.
Одним словом, я играл в привычную любимую игру и забывал за ней, что кругом кипит реальность. Я не любил эту реальность, в упор не хотел ее видеть. Теперь-то я понимаю, что Не Хочу Видеть Никакой Реальности. Я связан с жизнью, а это не реальность, это мир, каким мы его видим, представляем, воображаем, придумываем... Пусть реальностью занимается наука. Это ее дело.
Я хотел заниматься наукой по-своему, не взирая на правила - вопреки им, и, главное, не взирая на характер самого занятия. Ведь оно не было тем "отдельным", уединенным, только моим делом, о котором я мечтал. Я хотел приспособить науку к себе, а не приспособиться к ней. Мне еще повезло. Меня не смяли, как бумажку, не выкинули, я даже получил хорошее место, спокойное, среди приличных людей, где мог быть самим собой, с небольшими потерями, конечно, но чего же ты хочешь! Я получил свой темный угол, уединение - пополам с нищетой, неспешное самозабвенное копание - вместе с отсталостью и ненужностью того, что делал. С другой стороны ум и тщеславие говорили мне верные слова: такая наука никому не нужна. Но я по-прежнему убеждал себя, что она нужна мне.
Я ненавидел пустую, нетворческую жизнь и вообще, презирал существование неизвестно зачем, для чего - ради еды, питья, что еще?... Я искренно любил "мелкие радости жизни", но... когда "главное" было в порядке. Теперь главное постепенно становилось моим темным углом, в котором я временами просто отсиживался, стараясь не обращать внимания на все остальное. Моя жизнь обрастала темными углами, в ней не было ЕДИНОГО СВЕТА, о котором я всегда мечтал.
16
Гораздо позже я понял глубокие причины своего недовольства, своего "тупика". Оказалось, что мое самое лучшее на свете ДЕЛО никак не изменяет меня, не поднимает, а только истощает, потому что слишком монотонно, узко, утомительно в худшем смысле - оно мелко. И главное - оно не обо мне. Слишком многое во мне оказалось зажатым, отодвинутым в сторону, заброшенным... Но меня хватило надолго. Сначала фанатичная увлеченность, чрезмерная концентрация сил и внимания, так характерная для меня, потом страх оказаться в пустоте, без творческого содержания жизни - вот что меня удерживало в науке годами. Я долго уходил от полной ясности, утешал себя, надеялся... Дурную службу сослужила и привычка действовать через силу, видеть в промедлении, колебаниях и странной для меня лени только слабость.
Парадоксально, но именно то, что я считал своими достоинствами выдержка, стойкость, умение преодолевать препятствия, уверенность, что преодоление естественно - все это сыграло со мной дурную шутку. Мне редко что-либо давалось легко, свободно, особенно в начале, иногда из-за плохого здоровья, иногда из-за неверного приложения своих сил, но чаще всего из-за чрезмерности моих усилий, их явного несоответствия задаче. Постоянной чрезмерности. Это, правда, позволяло мне кое-что делать лучше многих, но зато истощало и лишало радости достижения - я радовался пять минут и сразу же думал о следующем своем шаге, с сомнением и напряжением всех сил.
Причиной чрезмерности, я думаю теперь, был страх - я сделаю хуже других или просто не справлюсь с делом! В свою защиту могу сказать, что я никогда не отступал - бросался на дело, преодолевая страх. Мне с детства приходилось сопротивляться страху. Трясущийся от ужаса, я всегда барахтался как мог. И, конечно, не мог оставить себе времени, чтобы спокойно прикинуть свои возможности, решить, так ли мне нужен этот результат. На это меня уже не хватало. Как я мог остановиться, признать поражение, повернуть, ведь я должен был быть не хуже других, а лучше! "Через пять лет ты будешь ходить быстрей всех!" - сказала мне мать. Я ей верил, и тренировался. Я всю жизнь ходил быстро и наслаждался своей легкостью.
Из-за всего этого мне не с чем было сравнивать свои каждодневные усилия. Я не знал, как бывает легко, радостно, свободно. Свобода казалась мне расхлябанностью, а то, что дается легко, - поверхностным и не стоящим внимания. Поэтому я не мог, не умел отделить трудности, естественные для каждого сложного дела, от чрезмерных, имеющих другие причины, чаще всего, внутренние. Даже то, что я легко мог увлечься почти любым занятием, внести в него творческую жилку, не помогло мне, а, наоборот, задержало. Из-за "силового" отношения к себе, с одной стороны, и заинтересованного, творческого отношения почти ко всему, чем я занимался - с другой, я был нечувствительным к себе - невнимательным. Увлекшись чем-либо, не умел посмотреть на дело со стороны, надолго "влипал" в свое увлечение и расставался с ним со скандалом, шумом и треском, разломом, разрывом, иначе я не умел. Накапливал, из-за своего невнимания, разрушительную энергию недовольства - и она прорывалась сразу. Конечно, я решительно и сразу отбрасывал совсем неподходящее, так я почувствовал настоящую тошноту от медицины. Но всерьез увлекшись наукой, я долго не мог понять - что-то не так... Из хорошего я не умел выбрать лучшее.
На первый взгляд, конечно, удивительно: постоянное напряженное внимание к себе, внутренняя сосредоточенность - и одновременно нечувствительность, невнимание к собственным пристрастиям, наклонностям, желаниям... что это?.. Противоречие чисто кажущееся - разное имеется в виду внимание. Моя сосредоточенность чисто чувственная, это концентрация на ощущениях, постоянная "привязанность" к ним; для понимания требовалось, наоборот, умение посмотреть на себя со стороны. Моя сосредоточенность не могла мне помочь в этом, а только мешала.
В Лениграде мне тоже было трудно, но там была другая тяжесть. Я работал еще больше , но у меня была вера. Поражение означало только промедление с диссертацией. Я бы это пережил, потому что верил в науку, в свои силы, и выкарабкался бы. Теперь мне некуда стало отступать. Я чувствовал тупик впереди и пропасть за спиной. Меня обложили со всех сторон... и сам я принимал в этом активное участие, не так ли?.. Признать свое поражение, неверный выбор? Это полный провал всей жизни, в воздухе повиснет здание, которое я возводил десять лет. Нет, я не мог признаться. Кто же тогда победит - слабость? предательство? другое увлечение? Других увлечений я не видел... "Я все же способен к этому делу, не из последних... - так я говорил себе каждый раз после неплохой работы. - Мы, конечно, на обочине, в захолустье, оторваны от стержня науки, но я-то ничего! я-то - гожусь!"
С каждым годом я говорил это все громче и громче. а уверенности было все меньше.
17
Я мало говорил о своих домашних делах, разве что в начале. Они были печальны, но все-таки не особенно влияли на мою судьбу. Несчастным я себя не чувствовал. Мне бывало тяжело, это так, но я не умею чувствовать себя несчастным, униженным и обиженным, не умею и все. Во мне существует непоколебимое и, наверное, глупое чувство, что ни обидеть, ни унизить, ни ввергнуть меня в несчастья не может никто, кроме меня самого.
Да, моя семейная жизнь была безрадостной, но ведь я заслужил ее своим безразличием, пренебрежительным отношением ко всему, что к "главному" не относится. Внешне она выглядела вполне пристойно. Иногда я ощущал неприязнь и тупую тоску, глядя на свою жену, но не могу сказать, что я ее ненавидел. Нас постоянно сближала жизнь, которая не давала времени осмотреться, увидеть, как мы живем. Мы вместе были вовлечены в борьбу за выживание, к тому же я рвался в настоящую науку. Не знаю, что думала жена, но я редко думал о своей жизненной неудаче. Но иногда становилось не по себе, когда я видел счастливые лица или вспоминал отношения между матерью и отцом - они были не такие. Но я понимал, что при моем отношении к науке по-другому быть не может. Это неизбежная жертва. Я не боялся жертвовать. Но я вовсе не хотел жертвовать другими ради своих целей, меня учили за все отвечать самому. На деле же оказалось, что мои самые безразличные поступки и "неважные" дела стали несчастьем для других людей. Но выхода я не видел, кроме как честно искупать вину, Не скажу, чтобы такие мысли были отчетливыми, но что-то похожее я чувствовал, когда нехотя шел домой. Я почти не помню, что думал в то время, но свои чувства помню хорошо.
В общем, однако, не могу сказать, чтобы страдал из-за своего брака. Может, не понимал, что страдаю?.. . Многие вещи можно не понимать, не различать, если не видишь других возможностей, путей и способов жить. Можно терпеливо относиться даже к голоду и холоду, если никогда не жил в тепле и сытости... Я не мог различать, потому что жил в себе, плохо понимал окружающих и вообще, никогда не был склонен думать о том, чего не произошло. Я часто фантазировал на эту тему, но совершенно отдельно от реальности, как во сне, или в кино. Но я чувствовал раздражение или тупое равнодушие к домашним делам, или бешенство из-за сдерживаемого желания скорей убежать на работу, думать только о своих молекулах. Я был грубым и черствым по отношению к жене и невнимательным к дочери, хотя постоянно страдал из-за ее слабости, болезней, отставания от сверстниц...
По мере того, как накапливалось во мне ощущение тупика, мои семейные дела все чаще казались мне тяжелыми, ненормальными, а работа превращалась в "отдушину" - я уходил в институт якобы по делам и там слонялся среди милых мне вещей, смотрел в окно или читал. Скрывался от мира, который казался мне тупым и жестоким. Это не было мне присуще раньше: я никогда не скрывался ни от чего, старался тут же выяснять отношения, преодолевать свои сложности, подавляя страх. Теперь я чувствовал, что меняюсь, и не узнаю себя. Препятствия, которые стояли передо мной, казались непреодолимыми: я не мог пренебречь своей больной дочерью - и оставался дома, когда следовало работать и работать... я не мог преодолеть нашей нищеты и оторванности от большой науки - и делал мелкие, хотя и добросовестные работы... я не мог побороть своего нежелания работать так, как требовало дело - и отставал от сегодняшнего дня еще сильней... я не мог подавить свой страх перед жестокой властью, перед КГБ - и трепыхался перед ними как полудохлая бабочка на булавке.
18
До приезда в Пущино я не видел природы вокруг себя. Вернее, я многое чувствовал - какое-то умиротворение от шумящих деревьев, от тишины и темноты в парке у моря, где я вырос... но не отдавал себе в этом отчета. Я был постоянно занят своими ощущениями, "перевариванием" того, что было во мне, - само возникло или каким-то образом прорвалось, преодолев внешние барьеры. Эти преграды между внешним миром и внутренним существуют у всех, но у меня они всегда были непомерно высоки. Я впитывал в себя, "делал своим" с большим напряжением. И всегда радовался, когда получалось непонятным для меня путем, как бы само. Я сразу приобретал много, потому что самую малость умел развить в себе и многократно прочувствовать. Отчего же нет, многие годы только этим и занимался. Отсюда мое поведение: сначала я все чуждое мне и чужое отталкиваю, отрицаю, ни в грош не ставлю... и вдруг уже превозношу, очарован, увлечен, искренно не понимаю, не помню, как это я мог раньше думать и чувствовать по-иному!..
Для той среды, с которой я соприкасался в детстве - и постоянно отталкивался, с помощью матери, - было характерно пристальное, острое внимание к людям, особенно близким, деловитость, приземленность, насыщенность ежедневными житейскими мелочами, интерес к мыслям и делам, и очень мало созерцательного отношения - к природе, к животным... Провинциальная еврейская среда. Молчаливые, холодные чопорные эстонцы тоже казались мне малопривлекательными. Теперь я избегаю таких обобщений: национальность мало что объясняет мне в конкретном человеке. В юности же я скучал по тому, что видел в русских людях, рядом с грубостью и темнотой. Приехал... и Россия влезла в меня со всеми своими глупостями и трудностями, с пейзажем...
Этот городишко на высоком берегу реки - я постепенно проникся им. Его тишина, просторы, небо, много воздуха и света, ветер, гуляющий свободно туда и сюда - все это стало действовать так, что, попадая в другое место, я чувствовал неудобство, какую-то маяту, и стремился вернуться сюда. Хотя и здесь все шло не так, как я хотел! Какое-то чувство, видимо, подсказывало мне, что, окунись я сейчас в другую, суетливую и шумную жизнь, навсегда забуду что-то важное. То, что должен вспомнить, и никто мне не поможет в этом.
Я думаю, так оно и было бы. Любая дополнительная борьба за "существование" просто загнала бы меня в новую колею, очень похожую на эту, и ничего путного бы не вышло. Доказать это я не могу, но уверен. Точно так же, останься я в Эстонии, тоже ничего бы не вышло.
19
Я уже говорил о некоторых картинках, что всплывают в памяти сами. И что мне трудно понять, почему это, а не другое... Почему не наука, которая так поглощала меня? Ни лиц, ни слов... Я не сумел написать ни единого рассказа из той, научной жизни. Я не говорю о самой науке, в сущности это внутренний процесс, который трудно поддается простым словам и образам. Но были ведь люди, встречи, события, порой драматичные... Ни-че- го.
А люди меня окружали неплохие. Но я никого не замечал, поглощенный своими усилиями. Я не встретил в те годы человека, который бы мог меня поколебать, хотя бы чуть-чуть повернуть. Впрочем, меня трудно было тогда остановить, заставить прислушаться к чужому мнению, к другому взгляду на жизнь. Я не умел слушать, не мог отступать. Мне было страшно остановиться или даже промедлить, потому что предчувствие возможной потери у меня уже было. Я мог потерять науку. Остаться ни с чем, вообще без творческого дела. Картина скучной ежедневной "службы", будней без движения, время от времени мерещилась мне. Я боялся потерять интерес. Самозабвенное копание, полная поглощенность делом помогали мне забыть об этом страхе - глубоком, подспудном... Вряд ли я когда-нибудь сказал себе эти слова о страхе, о нелюбви и скуке - даже ночью, шепотом. Чем хуже я чувствовал себя, тем яростней отталкивал все, что с наукой связано не было.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21