еще целый год лаборатории просто не было. Я сидел в библиотеке и бесился, наблюдая за тем, как меня все больше обгоняют и удаляются... Наконец, мне дали пустую комнату, и все началось сначала. Я бегу по лестнице - вверх, вниз... Там дают, здесь обещали... Раскланиваюсь, улыбаюсь, всюду успеваю. Конечно, мне достаются только мелочи или самое плохое и дешевое, но все же кучи в комнате растут.
Я уже знал, что с трудом терплю жизнь учреждения, даже института месткомы, профкомы и парткомы, колхозы и совхозы, неряхи-уборщицы и обманщицы-лаборантки, чванные заместители и надменные секретарши... Здесь к тому же на всем лежал плотный слой провинциальности - город сначала поглотил окружающие его деревни, высосал из них трудоспособное население, а потом деревенские отношения стали брать свое.
Впрочем, городка я почти не видел. Строится что-то вокруг институтов. Кругом поля и лес, но туда я ходил редко. Иногда приходилось - с приятелем, который любил гулять по лесам. Я откровенно скучал, глядя на подмосковные красоты. Еврейский городской человек - я не видел ни природы, ни животных, а люди меня интересовали постольку-поскольку были нужны. За исключением нескольких, интересных и приятных, но времени на общение с ними не хватало. Все свои чувства я вложил в две несчастные комнаты, которые должны были, наконец, приобрести рабочий вид! Вокруг директора, Г.Ф., хитрого академика-интригана, крутились свои люди, улавливающие крохи с "барского стола", угождавшие, приятные ему, знакомые, ученики... М.В. он не любил и опасался, как возможного конкурента, и учеников его, естественно, не любил тоже.
4
Приехала моя жена и сильно осложнила мою жизнь. Ей, конечно, не понравилось, что мы живем в маленькой комнатке в коммуналке. Она постоянно толкала меня жаловаться, просить, и эти хлопоты добавились к моим бесконечным хождениям с протянутой рукой по институтским коридорам... Когда деньги могли пропасть, в конце квартала или года, их давали мне. Я бегал по Москве, пытаясь раздобыть хоть что-то стоящее, но обычно мне доставалась только рухлядь. Современное импортное оборудование, которое иногда появлялось в Институте, распределялось между "своими". В таком же, как я, нищенском положении мучилось большинство. М.В. не любил связываться с негодяями, а без них приобрести что-то путное было невозможно. Я мог его понять, но это не облегчало моего положения. У него в Москве была своя лаборатория, у нас он был совместителем. Ему дали большую двухкомнатную квартиру. Он приезжал к нам в основном отдохнуть и отвлечься от Москвы. Иногда я думал, глядя на него - "я бы так не мог... Ведь он видит, как я бьюсь!" У него всегда был безмятежный вид, он умно рассуждал о высоких материях, потом обедал в ресторане и уезжал на своей машине в Москву. А я оставался - в шестиметровой комнатке с беременной злой женой, в пустой лаборатории, с неясным будущим - я все больше отставал от науки, бесился из-за этого, но ничего поделать не мог.
Конечно, было не совсем так безрадостно. Я встретил здесь нескольких умных и знающих людей. Они поразили меня нестандартными мыслями. Рядом с ними я чувствовал, насколько узок и твердолоб. Основная же масса сотрудников состояла из недоучек и неудачников, которые не сумели "зацепиться" в Москве. Были здесь и откровенные мошенники, интриганы, люди, для которых этот городишко был временным трамплином наверх, наука их не интересовала.
Как бы то ни было, такого разнообразия лиц, судеб я раньше никогда не встречал. Мне было интересно. Я радовался своим мелким удачам и приобретениям, копался в рухляди, в старых приборах, которые уже полюбил. Кучи всякой всячины на столах и полу росли. Пусть не самое лучшее, но что-то я получил, и вот-вот начну работу!..
Но я так и не научился иметь дело с людьми "нужными", заинтересовывать своей работой власть имущих и влиятельных. Ждать, просить и "дружить" для дела я не умел. Так и не привык. Все во мне восставало против деланной любезности, расчетливых улыбок. Я это презирал и смотрел свысока на тех, кто отдавал силы и время таким ничтожным занятиям... а потом с изумлением наблюдал, как к этим ничтожествам устремляются деньги, приборы, люди... И все равно я считал себя выше и благородней, и не мог опускаться до такой мелкой игры: я занимался наукой, а истина должна была, по моим представлениям, сама пробить себе дорогу. В том числе и та истина, что я делаю дело, а эти, карьеристы и мерзавцы, - чепуху.
Как я теперь понимаю, они производили мусор, загрязняющий науку, а мы, честные и нищие, - то, что называется второй сорт, за редкими исключениями, конечно. Одни строили себе жизнь при помощи науки, другие тратили свою жизнь ради той же науки. И те и другие, в огромном большинстве своем, не оставили в ней следа. Кто-то удобно жил, вкусно ел и ездил по заграницам, а кто-то удовлетворял свое любопытство, получал удовольствие от интеллектуальной игры. Это полюса, между которыми разнообразие жизней. Но я тогда видел только полюса.
Я так и не полюбил научную среду, не самую худшую, не сумел сойтись с людьми, среди которых были неплохие и неглупые, может, только слегка однобокие, скучноватые?.. Но я-то чем был лучше их!.. Сейчас, после многих лет другой жизни, более естественной для меня, я понял, что не полюбил бы любую среду, любой круг людей - с общими интересами, привычными шуточками, жаргончиком, излюбленными темами, сплетнями, даже характерными интонациями... Все, в чем мой шеф с удовольствием купался. " Я человек общественный" - он говорил. А я одиночка, и всегда стараюсь обращаться к отдельному человеку, хочу видеть его собственное лицо.
5
Так начался новый период моей жизни, он продолжался пять лет. Это были тяжелые годы. В Тарту я много работал, учился одновременно медицине, биохимии, химии и многому еще, но не чувствовал такой тяжести. Я все-таки "катился по рельсам" - у меня был план занятий и тот, главный план, который я составлял себе сам. Мой быт был стандартным бытом нищего студента. Выбрав биохимию, я надолго перестал беспокоиться, отложил на будущее ответственность за свою жизнь. Я был в восторге от науки, полностью поглощен... и ни за что не отвечал. Неудачи не казались трагедией: ведь я только учился, постигал методы, пробовал силы.
В Л-де я уже мучительно боролся за место в науке, и в жизни, что было для меня одним и тем же. Я должен был защитить диссертацию, чтобы стать самостоятельным, доказать свое право на профессию. В Пущино, казалось, стало проще - я защитил, получил место для работы и возможность делать то, что считаю самым интересным. Никто мне не помогал, но и не запрещал. И это уже было хорошо. Но я потерял время - переезд, начало на пустом месте - два года! Я приобрел старье, и много лет пытался компенсировать это отчаянными усилиями. Условия сковывали меня, не позволяли свободно выбрать дальнейший путь. Я вынужден был остаться со своими ферментами, хотя меня подбивали перейти "на мембраны", в область, где шло бурное развитие. Конечно, не только нищета остановила меня. Сместиться в сторону клеток?.. Я считал это отступлением, почти поражением: с такими трудами проник в молекулярную науку, а теперь займусь какой-то "зоологией"!.. К тому же меня безумно раздражала погоня за последними достижениями. Некоторые с утра пораньше бежали в Институт, чтобы первыми схватить новый журнал. Это было не только противно, но и смешно, потому что лучшие журналы мы получали с чудовищными задержками. Я уж не говорю о том, что написанное в журналах напоминает прошлогодний снег.
Я остался в области, где уже был специалистом и сразу мог делать профессиональные работы, полезные, скажем так. Как я теперь понимаю, выбор в пользу мембран по крупному счету ничего бы не изменил, наше отставание было тотальным и непреодолимым по многим причинам. Но я тогда об этом не думал. Да и не решал я в сущности ничего! Все произошло как-то постепенно, почти незаметно: мои колебания - "мембраны? - не мембраны?.." - сами прошли, как только появились интересные результаты. Я просто забыл о сомнениях и остался со своими старыми проблемами.
Как я относился к отставанию от передовой науки? Я всегда надеялся, что прорвусь. Считал, что если вокруг себя вижу хотя бы одного человека, выросшего до мирового уровня, то значит это возможно и для меня. Я видел двух-трех таких людей и был уверен, что главные причины отставания только во мне. Значит, я работаю недостаточно хорошо. Такая точка зрения и сейчас мне гораздо симпатичней, чем постоянные кивки на "условия". Многие слишком охотно объясняют свои неудачи внешними причинами. Условия ставят нам планку, через которую прыгаем, она может быть выше или ниже, что из этого? Я с самого начала, со своего напряженного и нервного еврейского детства знал, что должен уметь прыгать выше других, вот и все. Я не знаю, чего бы достиг, будь у меня идеальные условия работы. Скорей всего, все равно ничего серьезного не сделал бы. Выдающихся способностей у меня не было, да и слишком многое во мне было против науки. Но об этом позже.
Через год я начал получать результаты, по здешним меркам неплохие. По большому счету они интереса не представляли. Я все время отставал, на год-два, но всегда надеялся на завтрашний день.
6
На эти первые пять-шесть лет наложилось многое. Сначала продолжительная болезнь жены, никак не могущей родить ребенка, потом рождение дочери и ее постоянные болезни, нищета, плохая квартира... Странно, что я ничего не вспоминаю о самой науке, о том, что происходило каждый день, с утра до вечера, и полностью занимало мое внимание. Я начинаю уговаривать себя, что было много хорошего, интересного, прилагаю усилия и, действительно, вспоминается - было... Но само никогда не приходит, не всплывает, наоборот, словно какая-то завеса между мной и этими годами. Как только я ушел, вся наука словно выскочила из меня... как пробка из бутылки с шампанским! С тех пор я не прочел ни одной статьи, даже не поинтересовался, что происходит в области, в которой задавал столько вопросов и даже иногда получал ответы. Если бы я писал о "научных буднях", то постарался бы вспомнить. Но я пишу не о науке, а о себе, это совсем другое. Я любил науку, как СВОЕ занятие, а потом разлюбил себя, занимающегося наукой. Мне ничего не оставалось, как уйти, все забыть и найти другое дело, в котором я снова был бы интересен себе. Поэтому не помню, оттого и завеса, и я не могу выдавливать из себя воспоминания. Да и смысла не вижу. И передо мной всплывают совсем другие картины.
Подвал в больнице, здесь мы ежедневно встречаемся с женой. Она плачет, я ее утешаю, вытаскиваю баночки с едой, которую приготовил для нее. Сам я еще не ел, только прибежал с работы и после больницы бегу обратно в институт.
Бараньи скелеты, их в народе называли "арматурой" - слегка провяленные грудные клетки. Я тащу скелет домой, рядом тащит такую же скелетину пьяненький мужичонка. Нести неудобно, он раздвигает ребра и втискивается в грудную клетку. Подмигивает мне, и мы бредем в белом колючем от мороза пространстве... Из скелетов варили бульон, приправляли крупой, и было вкусно.
Привозим из больницы ребенка, разворачиваем тряпки. Я вижу - скелетик, сучит ножками... Ночью каким-то чудом выпадает из корзинки. Наш ужас... Врач смотрит на существо, держащееся за стул. Девочке два года, она еле стоит. "Надо надеяться..." Квартира на первом этаже, здесь почти не топят. Пол ледяной, ребенок ползает по нему, снова ужас...
Я жду жену. Она работает утром, я по вечерам, ребенка оставить не с кем. Я в ужасе и бешенстве - это мое обычное состояние. Кормлю дочь с ложечки кашей, она отворачивается от еды. Мой страх - девочка худа, бледна и не ест ничего! Прибегает в мыле с работы жена. Я в отчаянии и бешенство убегаю. Навстречу мне люди возвращаются с работы домой, а я только бегу туда! Что я там смогу сделать- устал, раздражен... Работаю, сколько хватает сил и внимания, потом ложусь на сдвинутые стулья и засыпаю. Ночью просыпаюсь оттого, что стулья разъезжаются. Холодно. Но здесь мне хорошо и спокойно.
Снова дома. Тот же ледяной пол, залит вонючей жидкостью. Она выливается из унитаза. Первый этаж и канализация то и дело засоряется. Мне уже смешно...
Ночь, кресло. Я сплю сидя, неловко вывернув голову, на коленях учебник математики Смирнова. Пытаюсь поступить в МГУ заочно. "Ты идешь спать?" Жена стоит надо мной - толстая, рыжая... Мне еще столько прочитать! Я знаю, что через пять минут снова засну, но бешенство не дает мне поступить разумно... и спать рядом с ней не хочется.
Меня срезают на экзамене по математике - лихо, нагло. Задают три задачи, одну за другой и требуют моментального решения. Мне не дали ни минуты! Молчание, и тут же предлагают следующую задачу, следующую... Я редко верил в предвзятое отношение ко мне. На этот раз сомнений нет - меня провалили. Сильный математик решает потом две из трех задач минут за пять-шесть, а третью - за десять минут. Это провал моих попыток получить систематическое образование по физике и математике. Нужно ли оно было мне? Как я теперь понимаю, нет. Об этом я еще скажу дальше. Но тогда мне казалось, будто стою на тонком слое почвы, под которым пустота. Меня постоянно мучило мое дилетантство. Я страдал оттого, что работал без "запаса прочности", так мне казалось. Неблагополучие, которое я чувствовал, лежало, конечно, глубже недостатков образования. Но тогда я этого не понимал.
Пошли работы, и результаты на несколько лет заслонили мои сомнения.
7
В эти же годы обострились мои отношения с властью. Я ненавидел и боялся, самое губительное сочетание, скрытое от посторонних глаз бешенство. Оно временами прорывалось в моих словах. Каждый раз я судорожно вспоминал потом, что сказал, кто при этом был... Моих знакомых преследовали "за литературу", одних посадили, других "лечили". Меня таскали в Бутырскую тюрьму на очные ставки, угрожали... потом я многие годы считался "подозрительным". Я боялся тюрьмы, психушки, и чувствовал, что страх унижает меня. С детства боялся врачей, которые скажут - "надо лежать", и будешь лежать месяцами... или признают - годен, и пойдешь маршировать... Теперь я боялся сильней: этим ничего не стоит смять человека как бумажку. Помню следователя с "гусиной" фамилией, он постоянно улыбался, и угрожал то найденным у моего сотрудника спиртом, то книгами, которые я брал читать и давал другим. "Ведь давали?.." Он смотрел на меня выжидающе и равнодушно. Потом я узнал, что это была формальность: они давно решили, что сделать с человеком, который ждал своей участи. Они играли людьми, и я ненавидел их.
При этом я упорно и много работал и сделал несколько неплохих статей. Не "первый сорт", но вполне разумных.
8
В то же время погиб Коля Г., человек, с которым мы начинали строить лабораторию. Я знал его еще в Таллинне, со школы. Он был на несколько классов моложе, шел за мной, но поступал смелей и решительней . Он с размахом, с дальновидностью обращался со своей жизнью: перешел на химию, когда понял, что медицина ему мешает, а потом вернулся-таки к биохимии, как задумал вначале. Я помог ему устроиться в Пущино. Нам приходилось тяжело. Один случай помню. Мне удалось выпросить пять тысяч. Конец года, деньги все равно пропадали, и их дали мне. Магазины в эти дни как правило пусты. Но один прибор я все-таки углядел. Плохой, я видел это, но вернуть деньги был не в силах. Может, на что-нибудь сгодится?.. В таких случаях у меня сразу возникали планы, самые нереальные - как использовать, приспособить...
Стоял мороз, воздух колюч, ветер обжигал лицо и руки. Мы ездили целый день, и уже в сумерках добрались до склада, на заставленной глухими заборами окраине Москвы. Огромный ящик, внутри на пружинах покачивается второй. Тогда не экономили дерево, и это, похоже, был дуб: помню, он был красив странной, никому не нужной красотой. Все это дерево потом сжигали на институтском дворе - стоял завхоз с тетрадкой и следил, чтобы никто не выхватил из кучи что-нибудь для личных нужд.
Как мы дотащили его, волоком по черному от копоти снегу, не помню, только мы были мокрые на пронизывающем ветру. Теперь предстояло взвалить это чудище на машину. И тут Коля... он стал кричать, что это безумие, так работать нельзя... То, что он кричал, казалось мне странным. Я не видел другого выхода. А если его нет, то я борюсь, пока стою на ногах. Так меня воспитали, что поделаешь. Так поступала моя мать, я это видел с детских лет... Я старался объяснить ему, что отступить невозможно, но он, кажется, не понял. К счастью, помог шофер, и мы довезли прибор. Он сгорел у нас после первого же опыта, оказался не способным выполнять работу, для которой был создан.
Коля вернулся в Тарту. Россия возмущала его. Он занялся социальной психологией, которую только-только разрешили, и многие ринулись в новую область. Это было интересное дело, но слишком уж близкое к вопросам, которые тревожат власть. Поэтому здесь не могло быть никакой честности, не могло быть, и все.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21
Я уже знал, что с трудом терплю жизнь учреждения, даже института месткомы, профкомы и парткомы, колхозы и совхозы, неряхи-уборщицы и обманщицы-лаборантки, чванные заместители и надменные секретарши... Здесь к тому же на всем лежал плотный слой провинциальности - город сначала поглотил окружающие его деревни, высосал из них трудоспособное население, а потом деревенские отношения стали брать свое.
Впрочем, городка я почти не видел. Строится что-то вокруг институтов. Кругом поля и лес, но туда я ходил редко. Иногда приходилось - с приятелем, который любил гулять по лесам. Я откровенно скучал, глядя на подмосковные красоты. Еврейский городской человек - я не видел ни природы, ни животных, а люди меня интересовали постольку-поскольку были нужны. За исключением нескольких, интересных и приятных, но времени на общение с ними не хватало. Все свои чувства я вложил в две несчастные комнаты, которые должны были, наконец, приобрести рабочий вид! Вокруг директора, Г.Ф., хитрого академика-интригана, крутились свои люди, улавливающие крохи с "барского стола", угождавшие, приятные ему, знакомые, ученики... М.В. он не любил и опасался, как возможного конкурента, и учеников его, естественно, не любил тоже.
4
Приехала моя жена и сильно осложнила мою жизнь. Ей, конечно, не понравилось, что мы живем в маленькой комнатке в коммуналке. Она постоянно толкала меня жаловаться, просить, и эти хлопоты добавились к моим бесконечным хождениям с протянутой рукой по институтским коридорам... Когда деньги могли пропасть, в конце квартала или года, их давали мне. Я бегал по Москве, пытаясь раздобыть хоть что-то стоящее, но обычно мне доставалась только рухлядь. Современное импортное оборудование, которое иногда появлялось в Институте, распределялось между "своими". В таком же, как я, нищенском положении мучилось большинство. М.В. не любил связываться с негодяями, а без них приобрести что-то путное было невозможно. Я мог его понять, но это не облегчало моего положения. У него в Москве была своя лаборатория, у нас он был совместителем. Ему дали большую двухкомнатную квартиру. Он приезжал к нам в основном отдохнуть и отвлечься от Москвы. Иногда я думал, глядя на него - "я бы так не мог... Ведь он видит, как я бьюсь!" У него всегда был безмятежный вид, он умно рассуждал о высоких материях, потом обедал в ресторане и уезжал на своей машине в Москву. А я оставался - в шестиметровой комнатке с беременной злой женой, в пустой лаборатории, с неясным будущим - я все больше отставал от науки, бесился из-за этого, но ничего поделать не мог.
Конечно, было не совсем так безрадостно. Я встретил здесь нескольких умных и знающих людей. Они поразили меня нестандартными мыслями. Рядом с ними я чувствовал, насколько узок и твердолоб. Основная же масса сотрудников состояла из недоучек и неудачников, которые не сумели "зацепиться" в Москве. Были здесь и откровенные мошенники, интриганы, люди, для которых этот городишко был временным трамплином наверх, наука их не интересовала.
Как бы то ни было, такого разнообразия лиц, судеб я раньше никогда не встречал. Мне было интересно. Я радовался своим мелким удачам и приобретениям, копался в рухляди, в старых приборах, которые уже полюбил. Кучи всякой всячины на столах и полу росли. Пусть не самое лучшее, но что-то я получил, и вот-вот начну работу!..
Но я так и не научился иметь дело с людьми "нужными", заинтересовывать своей работой власть имущих и влиятельных. Ждать, просить и "дружить" для дела я не умел. Так и не привык. Все во мне восставало против деланной любезности, расчетливых улыбок. Я это презирал и смотрел свысока на тех, кто отдавал силы и время таким ничтожным занятиям... а потом с изумлением наблюдал, как к этим ничтожествам устремляются деньги, приборы, люди... И все равно я считал себя выше и благородней, и не мог опускаться до такой мелкой игры: я занимался наукой, а истина должна была, по моим представлениям, сама пробить себе дорогу. В том числе и та истина, что я делаю дело, а эти, карьеристы и мерзавцы, - чепуху.
Как я теперь понимаю, они производили мусор, загрязняющий науку, а мы, честные и нищие, - то, что называется второй сорт, за редкими исключениями, конечно. Одни строили себе жизнь при помощи науки, другие тратили свою жизнь ради той же науки. И те и другие, в огромном большинстве своем, не оставили в ней следа. Кто-то удобно жил, вкусно ел и ездил по заграницам, а кто-то удовлетворял свое любопытство, получал удовольствие от интеллектуальной игры. Это полюса, между которыми разнообразие жизней. Но я тогда видел только полюса.
Я так и не полюбил научную среду, не самую худшую, не сумел сойтись с людьми, среди которых были неплохие и неглупые, может, только слегка однобокие, скучноватые?.. Но я-то чем был лучше их!.. Сейчас, после многих лет другой жизни, более естественной для меня, я понял, что не полюбил бы любую среду, любой круг людей - с общими интересами, привычными шуточками, жаргончиком, излюбленными темами, сплетнями, даже характерными интонациями... Все, в чем мой шеф с удовольствием купался. " Я человек общественный" - он говорил. А я одиночка, и всегда стараюсь обращаться к отдельному человеку, хочу видеть его собственное лицо.
5
Так начался новый период моей жизни, он продолжался пять лет. Это были тяжелые годы. В Тарту я много работал, учился одновременно медицине, биохимии, химии и многому еще, но не чувствовал такой тяжести. Я все-таки "катился по рельсам" - у меня был план занятий и тот, главный план, который я составлял себе сам. Мой быт был стандартным бытом нищего студента. Выбрав биохимию, я надолго перестал беспокоиться, отложил на будущее ответственность за свою жизнь. Я был в восторге от науки, полностью поглощен... и ни за что не отвечал. Неудачи не казались трагедией: ведь я только учился, постигал методы, пробовал силы.
В Л-де я уже мучительно боролся за место в науке, и в жизни, что было для меня одним и тем же. Я должен был защитить диссертацию, чтобы стать самостоятельным, доказать свое право на профессию. В Пущино, казалось, стало проще - я защитил, получил место для работы и возможность делать то, что считаю самым интересным. Никто мне не помогал, но и не запрещал. И это уже было хорошо. Но я потерял время - переезд, начало на пустом месте - два года! Я приобрел старье, и много лет пытался компенсировать это отчаянными усилиями. Условия сковывали меня, не позволяли свободно выбрать дальнейший путь. Я вынужден был остаться со своими ферментами, хотя меня подбивали перейти "на мембраны", в область, где шло бурное развитие. Конечно, не только нищета остановила меня. Сместиться в сторону клеток?.. Я считал это отступлением, почти поражением: с такими трудами проник в молекулярную науку, а теперь займусь какой-то "зоологией"!.. К тому же меня безумно раздражала погоня за последними достижениями. Некоторые с утра пораньше бежали в Институт, чтобы первыми схватить новый журнал. Это было не только противно, но и смешно, потому что лучшие журналы мы получали с чудовищными задержками. Я уж не говорю о том, что написанное в журналах напоминает прошлогодний снег.
Я остался в области, где уже был специалистом и сразу мог делать профессиональные работы, полезные, скажем так. Как я теперь понимаю, выбор в пользу мембран по крупному счету ничего бы не изменил, наше отставание было тотальным и непреодолимым по многим причинам. Но я тогда об этом не думал. Да и не решал я в сущности ничего! Все произошло как-то постепенно, почти незаметно: мои колебания - "мембраны? - не мембраны?.." - сами прошли, как только появились интересные результаты. Я просто забыл о сомнениях и остался со своими старыми проблемами.
Как я относился к отставанию от передовой науки? Я всегда надеялся, что прорвусь. Считал, что если вокруг себя вижу хотя бы одного человека, выросшего до мирового уровня, то значит это возможно и для меня. Я видел двух-трех таких людей и был уверен, что главные причины отставания только во мне. Значит, я работаю недостаточно хорошо. Такая точка зрения и сейчас мне гораздо симпатичней, чем постоянные кивки на "условия". Многие слишком охотно объясняют свои неудачи внешними причинами. Условия ставят нам планку, через которую прыгаем, она может быть выше или ниже, что из этого? Я с самого начала, со своего напряженного и нервного еврейского детства знал, что должен уметь прыгать выше других, вот и все. Я не знаю, чего бы достиг, будь у меня идеальные условия работы. Скорей всего, все равно ничего серьезного не сделал бы. Выдающихся способностей у меня не было, да и слишком многое во мне было против науки. Но об этом позже.
Через год я начал получать результаты, по здешним меркам неплохие. По большому счету они интереса не представляли. Я все время отставал, на год-два, но всегда надеялся на завтрашний день.
6
На эти первые пять-шесть лет наложилось многое. Сначала продолжительная болезнь жены, никак не могущей родить ребенка, потом рождение дочери и ее постоянные болезни, нищета, плохая квартира... Странно, что я ничего не вспоминаю о самой науке, о том, что происходило каждый день, с утра до вечера, и полностью занимало мое внимание. Я начинаю уговаривать себя, что было много хорошего, интересного, прилагаю усилия и, действительно, вспоминается - было... Но само никогда не приходит, не всплывает, наоборот, словно какая-то завеса между мной и этими годами. Как только я ушел, вся наука словно выскочила из меня... как пробка из бутылки с шампанским! С тех пор я не прочел ни одной статьи, даже не поинтересовался, что происходит в области, в которой задавал столько вопросов и даже иногда получал ответы. Если бы я писал о "научных буднях", то постарался бы вспомнить. Но я пишу не о науке, а о себе, это совсем другое. Я любил науку, как СВОЕ занятие, а потом разлюбил себя, занимающегося наукой. Мне ничего не оставалось, как уйти, все забыть и найти другое дело, в котором я снова был бы интересен себе. Поэтому не помню, оттого и завеса, и я не могу выдавливать из себя воспоминания. Да и смысла не вижу. И передо мной всплывают совсем другие картины.
Подвал в больнице, здесь мы ежедневно встречаемся с женой. Она плачет, я ее утешаю, вытаскиваю баночки с едой, которую приготовил для нее. Сам я еще не ел, только прибежал с работы и после больницы бегу обратно в институт.
Бараньи скелеты, их в народе называли "арматурой" - слегка провяленные грудные клетки. Я тащу скелет домой, рядом тащит такую же скелетину пьяненький мужичонка. Нести неудобно, он раздвигает ребра и втискивается в грудную клетку. Подмигивает мне, и мы бредем в белом колючем от мороза пространстве... Из скелетов варили бульон, приправляли крупой, и было вкусно.
Привозим из больницы ребенка, разворачиваем тряпки. Я вижу - скелетик, сучит ножками... Ночью каким-то чудом выпадает из корзинки. Наш ужас... Врач смотрит на существо, держащееся за стул. Девочке два года, она еле стоит. "Надо надеяться..." Квартира на первом этаже, здесь почти не топят. Пол ледяной, ребенок ползает по нему, снова ужас...
Я жду жену. Она работает утром, я по вечерам, ребенка оставить не с кем. Я в ужасе и бешенстве - это мое обычное состояние. Кормлю дочь с ложечки кашей, она отворачивается от еды. Мой страх - девочка худа, бледна и не ест ничего! Прибегает в мыле с работы жена. Я в отчаянии и бешенство убегаю. Навстречу мне люди возвращаются с работы домой, а я только бегу туда! Что я там смогу сделать- устал, раздражен... Работаю, сколько хватает сил и внимания, потом ложусь на сдвинутые стулья и засыпаю. Ночью просыпаюсь оттого, что стулья разъезжаются. Холодно. Но здесь мне хорошо и спокойно.
Снова дома. Тот же ледяной пол, залит вонючей жидкостью. Она выливается из унитаза. Первый этаж и канализация то и дело засоряется. Мне уже смешно...
Ночь, кресло. Я сплю сидя, неловко вывернув голову, на коленях учебник математики Смирнова. Пытаюсь поступить в МГУ заочно. "Ты идешь спать?" Жена стоит надо мной - толстая, рыжая... Мне еще столько прочитать! Я знаю, что через пять минут снова засну, но бешенство не дает мне поступить разумно... и спать рядом с ней не хочется.
Меня срезают на экзамене по математике - лихо, нагло. Задают три задачи, одну за другой и требуют моментального решения. Мне не дали ни минуты! Молчание, и тут же предлагают следующую задачу, следующую... Я редко верил в предвзятое отношение ко мне. На этот раз сомнений нет - меня провалили. Сильный математик решает потом две из трех задач минут за пять-шесть, а третью - за десять минут. Это провал моих попыток получить систематическое образование по физике и математике. Нужно ли оно было мне? Как я теперь понимаю, нет. Об этом я еще скажу дальше. Но тогда мне казалось, будто стою на тонком слое почвы, под которым пустота. Меня постоянно мучило мое дилетантство. Я страдал оттого, что работал без "запаса прочности", так мне казалось. Неблагополучие, которое я чувствовал, лежало, конечно, глубже недостатков образования. Но тогда я этого не понимал.
Пошли работы, и результаты на несколько лет заслонили мои сомнения.
7
В эти же годы обострились мои отношения с властью. Я ненавидел и боялся, самое губительное сочетание, скрытое от посторонних глаз бешенство. Оно временами прорывалось в моих словах. Каждый раз я судорожно вспоминал потом, что сказал, кто при этом был... Моих знакомых преследовали "за литературу", одних посадили, других "лечили". Меня таскали в Бутырскую тюрьму на очные ставки, угрожали... потом я многие годы считался "подозрительным". Я боялся тюрьмы, психушки, и чувствовал, что страх унижает меня. С детства боялся врачей, которые скажут - "надо лежать", и будешь лежать месяцами... или признают - годен, и пойдешь маршировать... Теперь я боялся сильней: этим ничего не стоит смять человека как бумажку. Помню следователя с "гусиной" фамилией, он постоянно улыбался, и угрожал то найденным у моего сотрудника спиртом, то книгами, которые я брал читать и давал другим. "Ведь давали?.." Он смотрел на меня выжидающе и равнодушно. Потом я узнал, что это была формальность: они давно решили, что сделать с человеком, который ждал своей участи. Они играли людьми, и я ненавидел их.
При этом я упорно и много работал и сделал несколько неплохих статей. Не "первый сорт", но вполне разумных.
8
В то же время погиб Коля Г., человек, с которым мы начинали строить лабораторию. Я знал его еще в Таллинне, со школы. Он был на несколько классов моложе, шел за мной, но поступал смелей и решительней . Он с размахом, с дальновидностью обращался со своей жизнью: перешел на химию, когда понял, что медицина ему мешает, а потом вернулся-таки к биохимии, как задумал вначале. Я помог ему устроиться в Пущино. Нам приходилось тяжело. Один случай помню. Мне удалось выпросить пять тысяч. Конец года, деньги все равно пропадали, и их дали мне. Магазины в эти дни как правило пусты. Но один прибор я все-таки углядел. Плохой, я видел это, но вернуть деньги был не в силах. Может, на что-нибудь сгодится?.. В таких случаях у меня сразу возникали планы, самые нереальные - как использовать, приспособить...
Стоял мороз, воздух колюч, ветер обжигал лицо и руки. Мы ездили целый день, и уже в сумерках добрались до склада, на заставленной глухими заборами окраине Москвы. Огромный ящик, внутри на пружинах покачивается второй. Тогда не экономили дерево, и это, похоже, был дуб: помню, он был красив странной, никому не нужной красотой. Все это дерево потом сжигали на институтском дворе - стоял завхоз с тетрадкой и следил, чтобы никто не выхватил из кучи что-нибудь для личных нужд.
Как мы дотащили его, волоком по черному от копоти снегу, не помню, только мы были мокрые на пронизывающем ветру. Теперь предстояло взвалить это чудище на машину. И тут Коля... он стал кричать, что это безумие, так работать нельзя... То, что он кричал, казалось мне странным. Я не видел другого выхода. А если его нет, то я борюсь, пока стою на ногах. Так меня воспитали, что поделаешь. Так поступала моя мать, я это видел с детских лет... Я старался объяснить ему, что отступить невозможно, но он, кажется, не понял. К счастью, помог шофер, и мы довезли прибор. Он сгорел у нас после первого же опыта, оказался не способным выполнять работу, для которой был создан.
Коля вернулся в Тарту. Россия возмущала его. Он занялся социальной психологией, которую только-только разрешили, и многие ринулись в новую область. Это было интересное дело, но слишком уж близкое к вопросам, которые тревожат власть. Поэтому здесь не могло быть никакой честности, не могло быть, и все.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21