Что слышно про Кобдо?
– Там русский есаул со своими людьми. У него – три сотни. В первой сотне ойроты. Остальные – изгнанники из России – офицеры и беженцы, есть и насильно взятые наши люди.
Домбо сидел, не раздеваясь, на стуле. Этот способ сидения был для него непривычным, и он скоро опустился на ковер около стены.
Во время разговора Турсуков медленно закрыл книгу с голубыми линейками, но перед тем, как закрыть, любовно осмотрел ее.
В книге оставалось еще много чистых листов, и Турсуков подумал, какое количество ровных строк будет покоиться среди этих прочных переплетов.
Турсуков чувствовал, что его усыновила История. Он должен вписать в книгу все, что видели его пристальные глаза северянина здесь, в стране песков и живых богов.
Когда Домбо ляжет спать, Турсуков снова раскроет свою книгу и до утра будет писать о бароне Юнге фон Штерне.
Забыв о присутствии Домбо, Турсуков быстро начертил в уме план первой главы, которая будет написана на левой половине разворота.
Он начнет с того, что в конце зимы 1920 года боевой офицер Юнг фон Штерн, барон и командующий одной из крупных частей белой армии, вторгся в пределы Монголии, захватил в свои руки столицу, перебил китайцев и сопротивлявшихся монголов и освободил из плена самого Хутухту Богдо-Гэгэна…
Дальше Турсуковым начинал овладевать экстаз того мучительного благоговения перед исторической минутой, присущего почти всем людям: он вспомнил момент освобождения Юнгом фон Штерном великого Хутухты.
Юнг подъехал к дворцу, где под караулом китайских солдат томился монгольский владыка, обошел, подбирая полы халата, лужи крови, в которых хрипел караул, перерезанный, дабы не смутить покоя владыки выстрелами – вручную, и опустился на колени перед тяжелой дверью.
Из окна второго этажа владыка увидел освободителей и сам вышел к Юнгу, подняв его с колен.
Тут Турсуков решил пустить в ход спасительную иронию, которая должна была разрушить «историческое благоговение» и уничтожить величие минуты.
Богдо-Гэгэн под руку с Юнгом входит в собственные покои. Сабля Юнга гремит, стукаясь о многочисленные зеркала, расставленные в полутемных коридорах. Они входят в первую комнату, стены которой увешаны отрывными календарями Отто Кирхнера. Юнг останавливается и почтительно говорит, что он навсегда запомнит этот необычайный для него день. Барон при этом указывает рукояткой сабли на календари, но вдруг мгновенно стыдливо умолкает, ибо видит, что все календари показывают отнюдь не день освобождения, а наоборот – пленения владыки. Во время заточения Хутухты следить за правильным ходом времени было некому.
Барон начинает отрывать календарные листы, но Богдо-Гэгэн вежливо говорит барону, что эта работа будет слишком длительной.
В следующем зале барона встречают разинутые пасти граммофонных труб и черные громады немецких роялей, на которых лежат еще теплые сейчас трупы китайских солдат.
Восточный владыка открывает еще одну дверь, показывая последнюю по счету приемную с пятьюдесятью мраморными умывальниками, прохладными, как горные льды…
И великий Хутухта после этого зовет писцов, и они пишут новый указ, посвященный только одному спасителю Богдо-Гэгэна. Наверное, барон в волнении забыл все, когда читал эту бумагу.
«… Ныне Вами занята Урга, религия восстановлена и расширена, водворено благостное спокойствие. Узнав о такой великой заслуге, я обрадовался, – так говорилось в этой бумаге. – Таким образом, Ваша слава возвысилась наравне со священной горой Сумбур-Улы, и сделанное Вами доброе дело распространяется, наподобие солнцу, по всему миру»…
И этой же грамотой барон Юг, по своим высоким заслугам, награждается званием потомственного великого князя Дар-Хан-Хошей-Цин-Вана. Он может сидеть в зеленом паланкине, носить желто-красную курму и трехочковое павлинье перо, а конь барона должен привыкнуть к желтым поводьям.
Таковы знаки почести Батор-Цзянь-Цзюня – укрепляющего Страну Великого Героя, – как должны отныне все называть барона Юнга!
Далее Тихон Турсуков будет писать о том, что в его великой второй родине были сотни тысяч людей, не имевших ни одного, прохладного как лед, блистающего умывальника, сотни тысяч всадников, пищей которых был один зеленый чай с прогорклым бараньим салом.
Эти люди не хотели слушаться князей, правящих уже около десяти лет Монголией.
Князья… О, князей Тихон Турсуков знает хорошо! Он знает, что та первая народная революция 1912 года, великое избиение бамбуковых людей, в конце концов, ничего не дала самому народу.
Турсуков сам помогал избивать китайцев, он был рад, когда в Кяхте, на Тройственном Совещании, обеспокоенные державы дали автономию Северной Монголии, этим самым отдав ее в руки князей.
И князья стали опаснее для народа, чем китайцы, – новые правители обложили аймаки разорительными податями, делали долги, за которые приходилось расплачиваться пастухам и охотникам.
Князья выписывали себе искусных поваров из Китая, накупили дорогих зеркал и других вещей у русских. Государственная почта и штаты правительственных чиновников содержались, как и церковь, опять-таки за счет народа.
В конце концов Китай и японские вельможи, видя продажность монгольских владык, решили прибрать страну снова к своим рукам.
… Мозг Турсукова опережал движения его скупого пера. Турсуков часто думал о том, что человечество еще не нашло способа лучшей передачи мысли. Перья и карандаши, с его точки зрения, были мало пригодны для этой цели – они не поспевали за мыслью, заставляя мысль задерживаться на секунды, из которых составлялись целые столетия.
Турсуков мерил весь мир по собственной мерке, ибо сознавал, что он составляет частицу вселенной и потому равноправен в ней. Мироздание представлялось ему огромным Акционерным Обществом, и поэтому, состоя в нем, он также был и одним из хозяев мира. Эта мысль понравилась давно нашему летописцу, и он хотел было занести ее на поля своей рукописи, но внезапно подумал, может ли быть Домбо пайщиком Общества, если Домбо имеет на это все законные права, но его кто-то не допускает к использованию этих прав?
Следующая каверзная мысль, подоспевшая на помощь первой, была такова.
Поскольку монгол Домбо, в силу многих причин, среди которых главную роль играет его принадлежность к «низшей» расе, до сих пор не получил своих прав, то, когда он их добьется, он будет претендовать на большее… Может быть, он будет сидеть в Ревизионной Комиссии Вселенной?
Турсуков взглянул на монгола и увидел, что Домбо спит сидя, прислонившись к стене. Его скулы походили на желтые яблоки, он вздрагивал во сне и стонал.
«Пусть спит, – подумал Турсуков, – после я положу его на постель, а пока он не будет мешать мне думать».
Итак, на пути Домбо всю жизнь стояли влиятельные члены Общества – Великий Богдыхан, маленький Сюй, заготовители скота, купцы, князья и, наконец, барон Юнг фон Штерн, заинтересованные в том, чтобы монгол не был равен в правах с ними.
Турсуков взял со стола лампу и осветил ею лицо спящего. Он увидел жесткую гриву, твердые брови и суровые плоские губы кандидата в пайщики Вселенной. Домбо улыбался во сне углами каменного рта, и Турсукову стало весело от этой улыбки. Если Домбо может улыбаться – он может плакать и рыдать.
За последнее время у Турсукова произошли кое-какие сдвиги в развитии собственных теорий. До сих пор он думал, что зло можно победить только добром, но в феврале 1921 года наш философ начал несколько видоизменять этот пункт своего метода. Он именно видоизменил его, ибо Турсуков не мог, в силу природного упорства в мыслях, совершенно отказаться от того, в чем был убежден раньше.
«Добро и зло, – думал он, – вещи совершенно различные, поэтому, думая, что зло можно победить добром, я ошибался. По-моему, просто теперь надо делать так, чтобы к доброй порции добра было примешано такое же количество зла».
Эту довольно запутанную мысль Турсуков решил пояснить на бумаге.
Вышло приблизительно так.
Добром за зло платить нельзя, злом за добро – тоже! Барон Юнг делает громадное зло для народа, – я буду расплачиваться с ним горстью зла, к которой примешана щепотка добра. Эта порция рассчитана таким образом, что добро будет все же приметно, как боб в горсти гороха. Для большей понятности горох я заменяю пулями, оставляя добро в виде боба. Такое добро бесполезно, но приметно, а это самое главное.
Турсуков даже прошелся по комнате, до того ему понравилось это философское упражнение. Он внезапно вспомнил, на чем остановились его воспоминания.
С момента петушиного появления маленького Сюя в стране произошло еще много перемен, включая сюда и постыдное бегство Сюя обратно туда, откуда он появился. Дела японофильской партии Ан-Фу сильно пошатнулись, и руль управления страной перешел в пахнущие чужим золотом руки китаефилов. О, как бежал тогда обратно в Китай подлый Сюй, как в его заросших черными пучками ушах свистел вольный монгольский ветер!
А в каких дураках оказались монгольские князья, делившие добычу с китайским карликом! Они были одурачены, и сами китаефилы вволю поиздевались над сторонниками маленького Сюя, оставшимися без службы, денег и почета, как всадники, лошади которых заболели сапом в самый разгар похода.
Князья окончательно и до того развратились, что не сумели даже объединиться для борьбы с революционерами, которые уже начали неслыханную, первую во всей истории Центральной Азии, работу.
Скоро все заговорили о том, что Пять Великих – Бодо, Данзан, Чойбалсан, Посол и Сухэ-Батор – тайно ушли на север, в Россию, к кремлевским комиссарам и стали просить помощи, и Москва сказала монголам, что знак Красного Флага окрашен кровью всех угнетенных народов, и обещала вождям помощь и совет, как старшая и строгая сестра.
Пять Великих поехали на родину, неся с собой надежду и отвагу для будущей борьбы, но в это время барон Юнг прорвался через границу и захватил власть в свои руки. Петушиное гнездо маленького Сюя было тесно для Юнга – он мог поставить в него только свой кованый сапог с железной шпорой. К тому же маленький Сюй успел много нагадить, и петушиный помет пекинского толстячка был неприятен новому владельцу гнезда.
Пяти Великим осталось сделать лишь одно – просить опять помощи у русских красных, окопаться в Кяхте и сказать оттуда степям, что Монголия должна быть свободной.
Пять Великих вошли в состав нового Народного Революционного правительства, кяхтинский пригород Маймачен сделался местом, куда стали стекаться всадники, составившие народное войско, и один из Пяти Великих – Сухэ-Батор, бывший солдат, а после наборщик, стал главнокомандующим новой армии.
В это время барон Юнг, сидя в Урге, задумывал план небывалого похода не только на новую Россию, но и на Европу. Он сумел достать себе силы, разгромив китайцев и выгнав их из Урги; барон подкупил этим многих князей и простолюдинов.
Ламы говорили о втором Амурсане, пришедшем с севера, из русской страны. Остзейским происхождением Юнга мало кто интересовался, – все знали, что он буддист. Перерожденец Амурсаны – Джа-Лама, решив сделаться желтым Бонапартом, сейчас ушел на далекую реку почти в китайские владения и стал выжидать, чем кончится история борьбы Пяти Великих с Бароном.
А Барон?
Барон сидит в Урге и обводит глазами безумия ощетинившийся штыками мир.
В Кобдо и Улясутае – изгнанники; чубатые волки вроде Аникина с его атамановцами, сербы генерала Ракича, есаул Рязанцев, штабс-капитан Огородов, только что грабивший Урянхай, и, наконец, полковник Милиоти.
С этими людьми барон хочет взять мир в свои руки. Сначала он ворвется в Верхнеудинск, укрепится там и ударит по Чите, захватит там наемников и мобилизованных и пойдет на Москву, Варшаву, Берлин, Париж.
Только вряд ли это вам удастся сделать, господин барон! Генерал Юнг фон Штерн, вы ничего не сделаете, вы не возьмете ни Парижа, ни Москвы, потому что этого не допустит Тихон Турсуков!
Налитые кровью глаза истории смотрят на вас обоих. История решит: кто из вас сильнее?
Турсуков не зря учился на медные деньги, не зря таскал с собою в седельной сумке толстые книги, не зря Пять Великих доверили свои тайны Турсукову!…
Турсуков в крайнем возбуждении прошелся опять по комнате, задевая длинными руками стулья.
Через минуту он подошел к спящему монголу и взял его за плечо.
– Домбо, встань! Иди спать по-настоящему, в другой комнате есть кошма и подушка. Домбо, вставай!
Монгол медленно открыл глаза, пошевелил рукой и улыбнулся.
– Слушай, – сказал монгол, – я видел совсем странный сон, русский отец. Я видел степь, костер, караван и тебя таким, когда ты еще не был седым. Ты сидел у костра и читал книгу, я подошел к тебе – маленький и худой – и бросил на книгу горсть песку. Был такой случай или нет, скажи?
– Не знаю, – улыбнулся Турсуков. – Домбо, давай спать.
– Погоди, русский отец… Как это все было, когда ты нашел меня? Это мне надо знать. Мне не зря приснилось все. Да еще во сне я видел, как ты, шутя, похлопал меня, закрыл книгу и пошел поить большого белого верблюда… У него были розовые ноздри…
– Зачем тебе все это? – медленно спросил Турсуков. – Ну, если хочешь, я могу еще раз вспомнить о том, как я нашел тебя… Двадцать пять, наверное, лет тому назад я шел с караваном. Вышли за Улясутай – видим старую черную юрту… Стоит одна в степи, крутом никого нет, скот бродит без призора. Понятное дело, брошены люди, больные. Монголы боятся болезней, Домбо. Я побежал к юрте, смотрю, лежит умерший, а в другом углу женщина с ребенком… Ты был совсем маленьким, грудным… Она, твоя мать, посмотрела на меня и через минуту умерла, а я тебя вынес на руках. Тебя завернули в кусок бязи и дали соску. На второй день ты засмеялся, увидев светлый китайский домбо, и потянулся к нему. Тогда мы решили назвать тебя Домбо, не знали твоего имени. Так за тобой и осталось название китайского чайника. Моя жена, она умерла теперь, Домбо, ходила за тобой, как за сыном. Вот и все.
– Я не помню твоей жены, русский отец. Какая она была?
– Красивая, высокая, – глухо отозвался Турсуков. – Ты вскормлен русским молоком, Домбо, перед тем, как я нашел тебя, у нас умер грудной ребенок.
– Я сосал молоко твоей жены и теперь говорю на твоем языке. Русский отец, я тебя никогда не забуду… Когда я вырос и ушел от тебя – я всегда помнил о тебе. Почему мне приснилось это?
– Не знаю. Все-таки нам пора спать, Домбо.
– Погоди, русский отец. А плохо не знать своих родителей?
– Я не смогу тебе ответить сразу. Пожалуй, вот что. Я читал и думал, что человек, живущий как и все остальные, ну, как тебе объяснить, такой, у которого есть мать, отец, родина, – всегда старается сохранить все и доброе и злое для своих. А люди, у которых нет семьи и родины, пожалуй, добрее остальных. У них ничего нет, и поэтому они не скупятся. Они не нищие! Они богачи, Домбо. Они делают много добра всем людям, а те, у кого есть семья и родина, отдают свои чувства только тем, кто стоит близко к ним. Такие люди – скупы, Домбо. А тебе или мне не жалко наших чувств, потому что мы их не бережем только для одного десятка людей. Ты понимаешь меня?
– Кажется, понимаю, русский отец. А что ты скажешь о злых делах, о жестоких чувствах, которые остаются другим людям?
– Тут, по-моему, то же самое. Ты заметил, что междоусобные войны бывают самыми жестокими, правда? Ведь это тоже потому, что ближнему отдается больше злого чувства, чем дальнему. Поэтому при междоусобицах и убивают пленных, даже мучат их, тогда как в войнах с другой нацией существуют законы. Домбо, люди, любящие только одну свою семью или родину, добры или злы только для десятка или десяти миллионов людей… Нам же с тобой печалиться нечего, потому что мы отдаем зло и добро всем без различия. Ты сосал русское молоко, а я говорю на твоем языке, у тебя нет отца и матери, а у меня родины, и мы с тобой равны.
– Разве плохо любить свой народ, русский отец? Ведь ты тоже, как и я, ненавидишь Барона?
Домбо встал и прислонился к стене, слегка наклонив вперед голову и откинув плечи. Большая керосиновая лампа ярко освещала его лицо и широкие зрачки, которым был тесен косой разрез глаз.
Турсуков в волнении заходил по комнате, все время одергивая мягкую синюю рубаху.
– Да, – выкрикнул вдруг неожиданно он, – я должен бороться с Юнгом, я обязан это сделать, только потому, что он никого не любит и не ненавидит и поэтому делает только зло… Да, да! Я хотел бы увидеть его и сказать все об этом. Ручаюсь, что он ничего бы не сделал со мной.
– Русский отец! Что ты говоришь? – с ужасом сказал монгол. – Тебя Барон может насмерть забить бамбуком. Посмотри, что делается на кладбище под Ургой! Там расстрелянные и замученные валяются сотнями, – монгольским собакам никогда не было столько работы, как сейчас. Ты меня выкормил и не сердись, что я так говорю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19
– Там русский есаул со своими людьми. У него – три сотни. В первой сотне ойроты. Остальные – изгнанники из России – офицеры и беженцы, есть и насильно взятые наши люди.
Домбо сидел, не раздеваясь, на стуле. Этот способ сидения был для него непривычным, и он скоро опустился на ковер около стены.
Во время разговора Турсуков медленно закрыл книгу с голубыми линейками, но перед тем, как закрыть, любовно осмотрел ее.
В книге оставалось еще много чистых листов, и Турсуков подумал, какое количество ровных строк будет покоиться среди этих прочных переплетов.
Турсуков чувствовал, что его усыновила История. Он должен вписать в книгу все, что видели его пристальные глаза северянина здесь, в стране песков и живых богов.
Когда Домбо ляжет спать, Турсуков снова раскроет свою книгу и до утра будет писать о бароне Юнге фон Штерне.
Забыв о присутствии Домбо, Турсуков быстро начертил в уме план первой главы, которая будет написана на левой половине разворота.
Он начнет с того, что в конце зимы 1920 года боевой офицер Юнг фон Штерн, барон и командующий одной из крупных частей белой армии, вторгся в пределы Монголии, захватил в свои руки столицу, перебил китайцев и сопротивлявшихся монголов и освободил из плена самого Хутухту Богдо-Гэгэна…
Дальше Турсуковым начинал овладевать экстаз того мучительного благоговения перед исторической минутой, присущего почти всем людям: он вспомнил момент освобождения Юнгом фон Штерном великого Хутухты.
Юнг подъехал к дворцу, где под караулом китайских солдат томился монгольский владыка, обошел, подбирая полы халата, лужи крови, в которых хрипел караул, перерезанный, дабы не смутить покоя владыки выстрелами – вручную, и опустился на колени перед тяжелой дверью.
Из окна второго этажа владыка увидел освободителей и сам вышел к Юнгу, подняв его с колен.
Тут Турсуков решил пустить в ход спасительную иронию, которая должна была разрушить «историческое благоговение» и уничтожить величие минуты.
Богдо-Гэгэн под руку с Юнгом входит в собственные покои. Сабля Юнга гремит, стукаясь о многочисленные зеркала, расставленные в полутемных коридорах. Они входят в первую комнату, стены которой увешаны отрывными календарями Отто Кирхнера. Юнг останавливается и почтительно говорит, что он навсегда запомнит этот необычайный для него день. Барон при этом указывает рукояткой сабли на календари, но вдруг мгновенно стыдливо умолкает, ибо видит, что все календари показывают отнюдь не день освобождения, а наоборот – пленения владыки. Во время заточения Хутухты следить за правильным ходом времени было некому.
Барон начинает отрывать календарные листы, но Богдо-Гэгэн вежливо говорит барону, что эта работа будет слишком длительной.
В следующем зале барона встречают разинутые пасти граммофонных труб и черные громады немецких роялей, на которых лежат еще теплые сейчас трупы китайских солдат.
Восточный владыка открывает еще одну дверь, показывая последнюю по счету приемную с пятьюдесятью мраморными умывальниками, прохладными, как горные льды…
И великий Хутухта после этого зовет писцов, и они пишут новый указ, посвященный только одному спасителю Богдо-Гэгэна. Наверное, барон в волнении забыл все, когда читал эту бумагу.
«… Ныне Вами занята Урга, религия восстановлена и расширена, водворено благостное спокойствие. Узнав о такой великой заслуге, я обрадовался, – так говорилось в этой бумаге. – Таким образом, Ваша слава возвысилась наравне со священной горой Сумбур-Улы, и сделанное Вами доброе дело распространяется, наподобие солнцу, по всему миру»…
И этой же грамотой барон Юг, по своим высоким заслугам, награждается званием потомственного великого князя Дар-Хан-Хошей-Цин-Вана. Он может сидеть в зеленом паланкине, носить желто-красную курму и трехочковое павлинье перо, а конь барона должен привыкнуть к желтым поводьям.
Таковы знаки почести Батор-Цзянь-Цзюня – укрепляющего Страну Великого Героя, – как должны отныне все называть барона Юнга!
Далее Тихон Турсуков будет писать о том, что в его великой второй родине были сотни тысяч людей, не имевших ни одного, прохладного как лед, блистающего умывальника, сотни тысяч всадников, пищей которых был один зеленый чай с прогорклым бараньим салом.
Эти люди не хотели слушаться князей, правящих уже около десяти лет Монголией.
Князья… О, князей Тихон Турсуков знает хорошо! Он знает, что та первая народная революция 1912 года, великое избиение бамбуковых людей, в конце концов, ничего не дала самому народу.
Турсуков сам помогал избивать китайцев, он был рад, когда в Кяхте, на Тройственном Совещании, обеспокоенные державы дали автономию Северной Монголии, этим самым отдав ее в руки князей.
И князья стали опаснее для народа, чем китайцы, – новые правители обложили аймаки разорительными податями, делали долги, за которые приходилось расплачиваться пастухам и охотникам.
Князья выписывали себе искусных поваров из Китая, накупили дорогих зеркал и других вещей у русских. Государственная почта и штаты правительственных чиновников содержались, как и церковь, опять-таки за счет народа.
В конце концов Китай и японские вельможи, видя продажность монгольских владык, решили прибрать страну снова к своим рукам.
… Мозг Турсукова опережал движения его скупого пера. Турсуков часто думал о том, что человечество еще не нашло способа лучшей передачи мысли. Перья и карандаши, с его точки зрения, были мало пригодны для этой цели – они не поспевали за мыслью, заставляя мысль задерживаться на секунды, из которых составлялись целые столетия.
Турсуков мерил весь мир по собственной мерке, ибо сознавал, что он составляет частицу вселенной и потому равноправен в ней. Мироздание представлялось ему огромным Акционерным Обществом, и поэтому, состоя в нем, он также был и одним из хозяев мира. Эта мысль понравилась давно нашему летописцу, и он хотел было занести ее на поля своей рукописи, но внезапно подумал, может ли быть Домбо пайщиком Общества, если Домбо имеет на это все законные права, но его кто-то не допускает к использованию этих прав?
Следующая каверзная мысль, подоспевшая на помощь первой, была такова.
Поскольку монгол Домбо, в силу многих причин, среди которых главную роль играет его принадлежность к «низшей» расе, до сих пор не получил своих прав, то, когда он их добьется, он будет претендовать на большее… Может быть, он будет сидеть в Ревизионной Комиссии Вселенной?
Турсуков взглянул на монгола и увидел, что Домбо спит сидя, прислонившись к стене. Его скулы походили на желтые яблоки, он вздрагивал во сне и стонал.
«Пусть спит, – подумал Турсуков, – после я положу его на постель, а пока он не будет мешать мне думать».
Итак, на пути Домбо всю жизнь стояли влиятельные члены Общества – Великий Богдыхан, маленький Сюй, заготовители скота, купцы, князья и, наконец, барон Юнг фон Штерн, заинтересованные в том, чтобы монгол не был равен в правах с ними.
Турсуков взял со стола лампу и осветил ею лицо спящего. Он увидел жесткую гриву, твердые брови и суровые плоские губы кандидата в пайщики Вселенной. Домбо улыбался во сне углами каменного рта, и Турсукову стало весело от этой улыбки. Если Домбо может улыбаться – он может плакать и рыдать.
За последнее время у Турсукова произошли кое-какие сдвиги в развитии собственных теорий. До сих пор он думал, что зло можно победить только добром, но в феврале 1921 года наш философ начал несколько видоизменять этот пункт своего метода. Он именно видоизменил его, ибо Турсуков не мог, в силу природного упорства в мыслях, совершенно отказаться от того, в чем был убежден раньше.
«Добро и зло, – думал он, – вещи совершенно различные, поэтому, думая, что зло можно победить добром, я ошибался. По-моему, просто теперь надо делать так, чтобы к доброй порции добра было примешано такое же количество зла».
Эту довольно запутанную мысль Турсуков решил пояснить на бумаге.
Вышло приблизительно так.
Добром за зло платить нельзя, злом за добро – тоже! Барон Юнг делает громадное зло для народа, – я буду расплачиваться с ним горстью зла, к которой примешана щепотка добра. Эта порция рассчитана таким образом, что добро будет все же приметно, как боб в горсти гороха. Для большей понятности горох я заменяю пулями, оставляя добро в виде боба. Такое добро бесполезно, но приметно, а это самое главное.
Турсуков даже прошелся по комнате, до того ему понравилось это философское упражнение. Он внезапно вспомнил, на чем остановились его воспоминания.
С момента петушиного появления маленького Сюя в стране произошло еще много перемен, включая сюда и постыдное бегство Сюя обратно туда, откуда он появился. Дела японофильской партии Ан-Фу сильно пошатнулись, и руль управления страной перешел в пахнущие чужим золотом руки китаефилов. О, как бежал тогда обратно в Китай подлый Сюй, как в его заросших черными пучками ушах свистел вольный монгольский ветер!
А в каких дураках оказались монгольские князья, делившие добычу с китайским карликом! Они были одурачены, и сами китаефилы вволю поиздевались над сторонниками маленького Сюя, оставшимися без службы, денег и почета, как всадники, лошади которых заболели сапом в самый разгар похода.
Князья окончательно и до того развратились, что не сумели даже объединиться для борьбы с революционерами, которые уже начали неслыханную, первую во всей истории Центральной Азии, работу.
Скоро все заговорили о том, что Пять Великих – Бодо, Данзан, Чойбалсан, Посол и Сухэ-Батор – тайно ушли на север, в Россию, к кремлевским комиссарам и стали просить помощи, и Москва сказала монголам, что знак Красного Флага окрашен кровью всех угнетенных народов, и обещала вождям помощь и совет, как старшая и строгая сестра.
Пять Великих поехали на родину, неся с собой надежду и отвагу для будущей борьбы, но в это время барон Юнг прорвался через границу и захватил власть в свои руки. Петушиное гнездо маленького Сюя было тесно для Юнга – он мог поставить в него только свой кованый сапог с железной шпорой. К тому же маленький Сюй успел много нагадить, и петушиный помет пекинского толстячка был неприятен новому владельцу гнезда.
Пяти Великим осталось сделать лишь одно – просить опять помощи у русских красных, окопаться в Кяхте и сказать оттуда степям, что Монголия должна быть свободной.
Пять Великих вошли в состав нового Народного Революционного правительства, кяхтинский пригород Маймачен сделался местом, куда стали стекаться всадники, составившие народное войско, и один из Пяти Великих – Сухэ-Батор, бывший солдат, а после наборщик, стал главнокомандующим новой армии.
В это время барон Юнг, сидя в Урге, задумывал план небывалого похода не только на новую Россию, но и на Европу. Он сумел достать себе силы, разгромив китайцев и выгнав их из Урги; барон подкупил этим многих князей и простолюдинов.
Ламы говорили о втором Амурсане, пришедшем с севера, из русской страны. Остзейским происхождением Юнга мало кто интересовался, – все знали, что он буддист. Перерожденец Амурсаны – Джа-Лама, решив сделаться желтым Бонапартом, сейчас ушел на далекую реку почти в китайские владения и стал выжидать, чем кончится история борьбы Пяти Великих с Бароном.
А Барон?
Барон сидит в Урге и обводит глазами безумия ощетинившийся штыками мир.
В Кобдо и Улясутае – изгнанники; чубатые волки вроде Аникина с его атамановцами, сербы генерала Ракича, есаул Рязанцев, штабс-капитан Огородов, только что грабивший Урянхай, и, наконец, полковник Милиоти.
С этими людьми барон хочет взять мир в свои руки. Сначала он ворвется в Верхнеудинск, укрепится там и ударит по Чите, захватит там наемников и мобилизованных и пойдет на Москву, Варшаву, Берлин, Париж.
Только вряд ли это вам удастся сделать, господин барон! Генерал Юнг фон Штерн, вы ничего не сделаете, вы не возьмете ни Парижа, ни Москвы, потому что этого не допустит Тихон Турсуков!
Налитые кровью глаза истории смотрят на вас обоих. История решит: кто из вас сильнее?
Турсуков не зря учился на медные деньги, не зря таскал с собою в седельной сумке толстые книги, не зря Пять Великих доверили свои тайны Турсукову!…
Турсуков в крайнем возбуждении прошелся опять по комнате, задевая длинными руками стулья.
Через минуту он подошел к спящему монголу и взял его за плечо.
– Домбо, встань! Иди спать по-настоящему, в другой комнате есть кошма и подушка. Домбо, вставай!
Монгол медленно открыл глаза, пошевелил рукой и улыбнулся.
– Слушай, – сказал монгол, – я видел совсем странный сон, русский отец. Я видел степь, костер, караван и тебя таким, когда ты еще не был седым. Ты сидел у костра и читал книгу, я подошел к тебе – маленький и худой – и бросил на книгу горсть песку. Был такой случай или нет, скажи?
– Не знаю, – улыбнулся Турсуков. – Домбо, давай спать.
– Погоди, русский отец… Как это все было, когда ты нашел меня? Это мне надо знать. Мне не зря приснилось все. Да еще во сне я видел, как ты, шутя, похлопал меня, закрыл книгу и пошел поить большого белого верблюда… У него были розовые ноздри…
– Зачем тебе все это? – медленно спросил Турсуков. – Ну, если хочешь, я могу еще раз вспомнить о том, как я нашел тебя… Двадцать пять, наверное, лет тому назад я шел с караваном. Вышли за Улясутай – видим старую черную юрту… Стоит одна в степи, крутом никого нет, скот бродит без призора. Понятное дело, брошены люди, больные. Монголы боятся болезней, Домбо. Я побежал к юрте, смотрю, лежит умерший, а в другом углу женщина с ребенком… Ты был совсем маленьким, грудным… Она, твоя мать, посмотрела на меня и через минуту умерла, а я тебя вынес на руках. Тебя завернули в кусок бязи и дали соску. На второй день ты засмеялся, увидев светлый китайский домбо, и потянулся к нему. Тогда мы решили назвать тебя Домбо, не знали твоего имени. Так за тобой и осталось название китайского чайника. Моя жена, она умерла теперь, Домбо, ходила за тобой, как за сыном. Вот и все.
– Я не помню твоей жены, русский отец. Какая она была?
– Красивая, высокая, – глухо отозвался Турсуков. – Ты вскормлен русским молоком, Домбо, перед тем, как я нашел тебя, у нас умер грудной ребенок.
– Я сосал молоко твоей жены и теперь говорю на твоем языке. Русский отец, я тебя никогда не забуду… Когда я вырос и ушел от тебя – я всегда помнил о тебе. Почему мне приснилось это?
– Не знаю. Все-таки нам пора спать, Домбо.
– Погоди, русский отец. А плохо не знать своих родителей?
– Я не смогу тебе ответить сразу. Пожалуй, вот что. Я читал и думал, что человек, живущий как и все остальные, ну, как тебе объяснить, такой, у которого есть мать, отец, родина, – всегда старается сохранить все и доброе и злое для своих. А люди, у которых нет семьи и родины, пожалуй, добрее остальных. У них ничего нет, и поэтому они не скупятся. Они не нищие! Они богачи, Домбо. Они делают много добра всем людям, а те, у кого есть семья и родина, отдают свои чувства только тем, кто стоит близко к ним. Такие люди – скупы, Домбо. А тебе или мне не жалко наших чувств, потому что мы их не бережем только для одного десятка людей. Ты понимаешь меня?
– Кажется, понимаю, русский отец. А что ты скажешь о злых делах, о жестоких чувствах, которые остаются другим людям?
– Тут, по-моему, то же самое. Ты заметил, что междоусобные войны бывают самыми жестокими, правда? Ведь это тоже потому, что ближнему отдается больше злого чувства, чем дальнему. Поэтому при междоусобицах и убивают пленных, даже мучат их, тогда как в войнах с другой нацией существуют законы. Домбо, люди, любящие только одну свою семью или родину, добры или злы только для десятка или десяти миллионов людей… Нам же с тобой печалиться нечего, потому что мы отдаем зло и добро всем без различия. Ты сосал русское молоко, а я говорю на твоем языке, у тебя нет отца и матери, а у меня родины, и мы с тобой равны.
– Разве плохо любить свой народ, русский отец? Ведь ты тоже, как и я, ненавидишь Барона?
Домбо встал и прислонился к стене, слегка наклонив вперед голову и откинув плечи. Большая керосиновая лампа ярко освещала его лицо и широкие зрачки, которым был тесен косой разрез глаз.
Турсуков в волнении заходил по комнате, все время одергивая мягкую синюю рубаху.
– Да, – выкрикнул вдруг неожиданно он, – я должен бороться с Юнгом, я обязан это сделать, только потому, что он никого не любит и не ненавидит и поэтому делает только зло… Да, да! Я хотел бы увидеть его и сказать все об этом. Ручаюсь, что он ничего бы не сделал со мной.
– Русский отец! Что ты говоришь? – с ужасом сказал монгол. – Тебя Барон может насмерть забить бамбуком. Посмотри, что делается на кладбище под Ургой! Там расстрелянные и замученные валяются сотнями, – монгольским собакам никогда не было столько работы, как сейчас. Ты меня выкормил и не сердись, что я так говорю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19