Наш мудрец вздрогнул от неожиданности, увидев ее белую фигуру.
– Тс-с! Это я, мой милый, – прошептала Фаина, закрывая за собою дверь. Слабый звон крючка показался Турсукову музыкой, от которой можно сойти с ума.
– Домбо спит… темно… тихо, – женщина приближала лицо к Турсукову. Несмотря на темноту, он увидел ее глаза и шевелящиеся губы.
– Тихо, – уже бессмысленно прошептала в последний раз Фаина и вдруг сама обняла Турсукова.
У него замерло сердце, ему казалось, что он оступился с какой-то лестницы.
Они до утра бормотали любовный вздор. Фаина на самом рассвете утомленно погладила руку философа.
– Волосатый… счастливый… – пробормотала она и вдруг, ощутив прибой нежности, добавила: – Ах ты… Канишка мой!
Турсуков изумленно поднялся на локте и спросил сквозь растрепанные усы:
– А ты… откуда знаешь про Канишку?
Фаина спохватилась, поняв, что теперь Турсуков узнал о том, что она читала его книгу. Она быстро поправила положение и закрыла рот философа поцелуем. Но он был настойчив, и Фаине пришлось применить все свое искусство для того, чтобы замять неприятный разговор. – Что с тобой? – уже днем тревожно допытывалась Фаина, видя, что Турсуков вел себя очень странно. – Все утро ты прямо как будто прощаешься со всем… Ну не надо, не надо… Мой…
– Канишка, – докончил, криво усмехаясь, Турсуков.
Он сразу с утра засел за свои бумаги. Книгу с голубыми линейками он бережно завернул в кусок зеленого коленкора и перевязал сверху бечевкой.
– Домбо, – позвал он юношу. – Мальчик, я поручаю тебе хранить эту книгу, как золото. А вот здесь, в отдельной связке, остальные бумаги. Вот «Состояние скотоводства в Монголии»… «К вопросу о китайской торговой конкуренции», «Россия и Урянхайский край». Погоди… Я не знаю, куда у меня девались вырезки из кяхтинской газеты…
– Что такое, отец? Ты нас покидаешь? – побледнел Домбо. – Покидаешь меня.
– Не волнуйся, мальчик, – и Турсуков принялся опять перебирать свои бумаги.
Фаина стояла рядом с Домбо и так же пытливо, как и он, следила за движениями философа. Легкий румянец блуждал по ее щекам, она разглядывала любовные синяки на своих руках. Медальон прыгал на ее груди.
– Вот они, – Турсуков вытащил вырезки и бережно завернул их в отдельную бумагу.
Потом он достал лист белой бумаги и придвинул к себе чернильницу.
– Друзья, – мягко сказал он Домбо и Фаине. – Я сейчас буду писать очень важное письмо. Идите пока к себе.
Юноша и Фаина вышли из комнаты. Лиловые кружева тревожно дрожали; женщина чувствовала, что сейчас должно совершиться что-то необычное и странное. Из комнаты Турсукова летел легкий бумажный шум. Он, очевидно, рвал какие-то листы, бросая их после на пол.
– Что задумал твой отец? – спросила Фаина юношу. Тот ответил задумчиво:
– Не знаю.
Между тем Турсуков кончил писать, достал конверт и поднес к губам для того, чтобы провести языком по его краям. Тут он внезапно задумался настолько, что забыл о конверте и лизнул вместо него собственный рукав.
Турсуков раздраженно плюнул и потемнел еще больше, услышав за дверью душный шепот Фаины.
«Старый дурак, – быстро подумал он, – нашел бабу, начал с ней возиться в какое время… Раскис, а она уже начинает лезть в большие дела, к запискам подбирается. А не угодно ли вам, господин Турсуков, бросить всю эту музыку и сделать самое трудное дело? Совершите сначала самое трудное, а потом прохлаждайтесь… Тогда все можно будет, тогда вы, Турсуков, на все право будете иметь… Страшно, страшно, когда тебя Канишками начинают называть!… Пал, пал, – на этом месте Турсуков схватился за усы, – пал. Ничего большого не сделал. А падать нужно, уж если падать, так хоть с. высоты!… Тогда можно все оправдать, все уравновешено будет, а тут Падение с болотной кочки в трясину. Скобелев, говорят, рядом с развратной бабой умер, так хоть он смерть в боях раньше видел, а тут боями не пахнет. Жизнь штука не простая, вершины нужны, а уж после высот можно и в тени полежать… Но она – дьявол баба, а? Какие слова шепчет? И перед Домбо неловко – я как вор какой».
Он вспомнил утреннее пробуждение, ворох лиловых кружев, брошенных на стул, розовые рубцы от тесемок на ее плечах, просьбы застегнуть кнопки на спине.
«Вот Скотт, Нансен, Амундсен, – продолжал думать Турсуков, – они к полюсу шли от семьи, от женщины. Там женщин не встретишь, вот где высота духа. Ведь все около нее, проклятой, вертится. Эх, вдовец несчастный. Но зачем она вдруг сама постучалась? Черт их сам не разберет – капризы. Но нет, одного не позволю, любовь – любовью, бешенство – бешенством, но высокие вещи должны быть неприкосновенными. Вот я покажу Канишек!»
– Идите сюда, – позвал он Фаину и Домбо. Они вошли.
– Слушайте, – начал Турсуков и вдруг замолчал. Ему пришла новая мысль. И Нансен и Скотт уходили туда, на великие подвиги, для того, чтобы очистить жизнь. О, значит, стремление к подвигам – гордый побег, желание возвысить дух. Этим все объясняется… Великая тяга открывания, лихорадка героев. И я, слабый человек в очках, должен сделать то, что задумал давно. Я не должен быть слабее, я скажу все прямо, не боясь! – Что, русский отец? – взволнованно спросил Домбо, наклонив голову в ожидании ответа.
– Мальчик и… вы, Фаина, – Турсуков постеснялся сказать Фаине «ты» в присутствии Домбо. – Вы возьмете это письмо и уедете с ним сегодня же в Красный Дом… Домбо, погоди, погоди. Вы будете меня дожидаться там, я останусь здесь. Я не хочу вас подвергать опасности… Впрочем, что я говорю, мальчик? Не так… Я вернусь к вам обоим, я в этом уверен. Там вас приютят, сделают все, и тогда мы все вместе вернемся сюда, но все будет по-другому. Фаина, не нервничайте, не волнуйтесь зря….. Я уже просил знакомых колонистов-соседей хранить имущество. Домбо, ты возьмешь двух лошадей, одну, которую ты нашел, и вороную, смирную – для Фаины. Потом я отдам тебе карабин, ты его пока разбери, а потом составь, когда минуешь опасную полосу. А мне оружия не надо…
– Ах, я так и знала, – всплеснула руками Фаина, – ну, что он хочет делать, Домбо? Ну, скажи скорее, что он задумал? Тихон Николаевич; не делайте глупостей.
Она начала обнимать Турсукова, смутным инстинктом постигая, что он задумал сделать действительно что-то необыкновенное.
Турсуков оторвал от себя руки Фаины и ушел в угол комнаты.
– Сядем, посидим, – сказал он оттуда глухо. – Почему вы, Фаина, так волнуетесь?
– Так ведь это все через меня, – убежденно сказала Фаина. – Что я за женщина такая, что всякие несчастия на всех накликаю?! Вы смотрите не застрелитесь. Один из-за меня насквозь себя прострелил.
– Не беспокойтесь, я стреляться не собираюсь. Не хмурься, Домбо, ты мужчина. Вы – чудачка. Ну, зачем я буду стреляться?
– Все от меня полной страсти добиваются, – смущенно пробормотала женщина, взглянув на Домбо.
– Ну и что же? – даже с оттенком любопытства спросил философ.
Фаина сбивчиво объяснила, что люди, которые любили ее, всегда, ввиду ее загадочности, все время ждали от нее самого высшего проявления любви, на которое она способна. Причиной того была, главным образом, только одна фраза, которую часто употребляла Фаина в разговоре со своими любовниками:
– Я еще не так бы вас могла любить, но…
Дальше Фаина обыкновенно не договаривала, а заламывала руки и искоса поглядывала на своих собеседников. По ее уверениям, они после этого худели, теряли аппетит и вслед за этим старались найти в револьверном стволе средство избавления от страшной загадки.
– Торопись, Домбо, – твердо напомнил Турсуков.
– Я сейчас оседлаю коней, русский отец, – поспешно ответил юноша. – Но… я, кажется, понимаю кое-что… Раз, давно, когда мы ночью говорили долго с тобой обо всем, ты сказал, что не побоишься… ну ты сам знаешь чего… Мне даже страшно об этом сказать…
– Не волнуйся, Домбо. Милый мой, все будет хорошо, я даю тебе в этом слово.
– Ну, ладно, хорошо, я пойду, – Домбо, чуть не плача, повернулся и ушел в конюшню.
Турсуков прислушался к стуку копыт. Лошади били подковами в деревянный пол конюшни. Потом раздался широкий звук похлопыванья ладонью по конским бокам.
Турсуков предупредил Фаину о том, чтобы она следила за лошадью, у которой было засечено бедро.
– Не пускай в ход нагайки, гони каблуками! – деловито сказал он, совсем не замечая, что Фаина плачет.
– Ну, что это? – сурово спросил философ. – Ведь я не бегаю, как твой прапорщик Сиротинкин, от женщин, – но все-таки, не выдержав, погладил руку Фаины.
Тогда Фаина судорожно дернула цепочку на своей шее, и медальон выскочил из своего гнезда вверх. Она быстро сняла его и накинула цепочку на шею философа.
– Вот, носи! – выдохнула она и опять залилась слезами. Она оплакивала Турсукова, как очередную жертву загадки.
Философ растерянно погладил медальон и сунул его за пазуху, оставив цепочку выпущенной поверх рубахи.
– Глупости, в амулеты не верю, – пробурчал он, хотя добавил, что медальон он берет, если этого так хочет Фаина.
В последние минуты перед отъездом они говорили о малозначащих вещах. Домбо вывел лошадей во двор, женщина пошла собирать свои пожитки. При виде зеленого зонта она снова не могла удержаться от слез.
– Помнишь? – кивнула она Турсукову. – Когда мы встретились, ты, конечно, увидел зонт сначала, а меня под ним потом. Знаешь, эта вещь не простая, из Лодзи выписал Алешка, тот, который газеты после собирал… Он выцвел, а раньше еще лучше был.
– Извини, – перебил ее Турсуков, – я должен сказать несколько слов наедине с Домбр. А ты пока собирайся.
Отец и сын ушли.
Фаина вздрогнула, когда услышала шаги возвращавшихся мужчин. Домбо повеселел, он обошел вокруг оседланных лошадей и проверил подпруги.
– Ты сам, русский отец, приготовишь лошадь? – спросил Домбо, пряча в сумы свертки с бумагами.
– Да, да, я все сам сделаю – спешите, – заторопился Турсуков. – Что там Фаина?
А она между тем собирала и связывала в узел свои незатейливые вещи, сваливая в кучу и гребенки, сквозь которые проходит солнечный свет, и браслет дутого золота, как бы перекушенный в середине, кофту, льющуюся, как вода, и ворох тусклых фотографий. Фаина, конечно, была огорчена тем, что Тихон Николаевич молчит и тайна его ухода остается для нее неизвестной. Она сейчас соединила скорбь и гордыню вместе и, задумчиво щелкая попавшейся под руку пластинкой из китового уса, уселась на камне посредине двора, в той же самой позе, в какой она сидела на улице Кобло при встрече с Турсуковым.
Они попрощались просто, о чем позаботился Тихон Турсуков, сделавший вид, что он не заметил попытки Фаины поцеловать его. Философ проводил обоих всадников за ворота и махнул рукой.
Конь Домбо взял с места крупной рысью, а Фаина, поглядев в последний раз на Турсукова, через плечо, услышала догоняющий ее окрик:
– Молодец, Фаина. Только локти подбирай! Оставшись один, Турсуков пошел в амбар и выкопал там среди хлама большой, похожий на синюю гирю замок, захлопнул дверь дома и щелкнул ключом. Ключ после этого был положен в условное место, вместе с запиской к добрым соседям, обещавшим присмотреть за домом. Садясь в седло, Турсуков недовольно поправил выглядывавший из-за пазухи ремешок из красной кожи. Цепочка медальона резала ему шею, он морщился и все время подтягивал цепочку вверх, как поводья.
Скоро он пустил лошадь почти в карьер, совершенно не заботясь о поисках дороги. Он мог ехать прямо через степь, через шумные заросли травы, вдоль берегов пустынных озер.
Он хорошо знал эту светлую, пока еще полупесчаную пустыню, оправленную в розовый гранит, который местами выходил на поверхность крупными и пыльными зернами. Невысокие горные кряжи медленно ползли к югу, сухой саксаул долин трещал от жары, в его зарослях возились воробьи-саксаульники, и шум, производимый ими, был похож на шум костров. Далеко впереди на расстоянии двух выстрелов катилась лавина пыли. Она уносила на юг напуганное появлением нашего всадника стадо антилоп. Степные орлы нависали над землей; они были похожи на листья, оторванные ветром от огромного черного дерева.
Пустыня летела навстречу Турсукову, расступалась перед ним, убегала в стороны, ложась за горные гряды, и снова манила всадника к себе.
В одной из ложбин Турсуков услышал громкий рокот, похожий на рыдание и, вместе с тем, на удары молота.
Всадник слез с лошади и подошел к крутому скату. Здесь был источник. Вода била, вернее, выталкивалась из земли, не пенясь, тугим белым столбом.
Столб отталкивал в сторону подставленные пригоршни и колотил Турсукова в грудь, когда он встал на колени перед источником.
– Дерешься? – ласково спросил философ у столба и вдруг с восхищением заметил, что через столб можно видеть цветы, траву, зерна гранита, увеличенные вдвое и ставшие поэтому волшебными.
– Ах, какой ты удивительный и дерзкий! – громко, как глухому собеседнику, сказал опять Турсуков и решил пойти вниз, туда, где столб падал со ската, разбивался и превращался в ручей, летевший в розовом каменном русле.
Турсуков вымыл здесь лицо, напился и стал приглаживать усы, наклоняя голову то вправо, то влево. И в эту минуту вправо от себя, совсем внизу, он увидел знакомое ему сооружение – молитвенную мельницу, которую здесь называют хурдэ.
Четыре прочных, покрасневших от времени, деревянных сваи возносили над ручьем деревянную кровлю, окружавшую саму вертящуюся молитву – цилиндр, похожий на рыбный бочонок, испещренный иероглифами. Бочонок вертелся при помощи опущенного в поток жернова, соединенного с цилиндром толстой, уже тронутой гниением, жердью.
Турсуков посмотрел на хурдэ и щелкнул пальцами. Он поспешно вытащил из кармана клок бумаги и карандаш и стал выводить на бумаге какие-то буквы, предварительно слегка смочив бумагу. Вслед за этим он расправил лоскут, положил его на солнце для просушки, придавив бумагу камешком для того, чтобы лоскут не унесло ветром.
Затем Турсуков стянул с ног бархатные сапоги, засучил кожаные штаны и полез в ручей. Он совершал явное кощунство.
Оглядевшись кругом, Турсуков сунул под жернов большой камень и остановил вечное вращение мельницы. Турсуков спокойно вылез на берег, взял бумагу и загнул оба ее края так, чтобы эти края можно было всунуть в трещины жерди. Трещин, и довольно глубоких, было как раз две, и философ без особого труда прикрепил свою бумагу на середину жерди с таким расчетом, чтобы надпись не могли испортить брызги воды. Он сразу же сделал пробу, отставив покрасневшими руками камень, бумага великолепно держалась на жерди и сразу кидалась в глаза. Мельница снова стала вращаться. Философ тихо засмеялся. Обернувшись, он вытер пыльные сапоги травой и вышел наверх. Тут он в изумлении поправил очки, взглянув себе под ноги.
Он сейчас чуть-чуть не раздавил странного существа, метнувшегося в сторону и поскакавшего в заросли травы. Животное маленькое, величиной немного больше крупной мыши, скакало на задних лапках, унося на спине длинный стебель травы, качавшийся, как ушедшая в тело стрела. Но самым странным в этом существе был его хвост, величиной раза в три превосходящий само тело. Он волочился по земле и даже поднимал пыль в таком количестве, какое могла поднять, пожалуй, только ступня человека.
– Вот он, оказывается, какой! – изумленно пробормотал Турсуков, пытаясь догнать хвостатого беглеца. – Ведь Козлов открыл, описал, а вот первый раз вижу. Действительно, хвостище!
Продолжая изумляться редкому животному, Турсуков сел в седло и поехал дальше на юг, куда звала его синяя, голубая, как омут, пустыня.
Странная проделка с хурдэ, очевидно, очень была нужна всаднику, потому что он все время оглядывался назад, стараясь найти глазами место своего привала, пока оно совершенно не скрылось из вида.
Турсуков вспомнил свою мысль о стремлении к полюсу, вспомнив ночь и Фаину, внутренне покраснел.
Он приподнялся на стременах и тревожно оглядел степь.
У него были причины быть осторожным. Вправо от него, как бы на аршин от горизонта, двигалась громадная пестрая масса. Он различил в ней одинаковое поблескивание и подумал, что такой блеск могут делать только стремена солдат. Он убедился окончательно в своей догадке, увидев еще вереницу мгновенно вспыхивающих белых стрел, перемежающихся опять-таки по одной линии. Было ясно, что это сверкали стремена и ярко начищенные солдатские котелки, притороченные к седлам кавалеристов. Отряд был обращен к нашему путнику правой стороной, и, следовательно, эти сверканья к шашкам относиться не могли. Конница медленно двигалась почти навстречу Турсукову па северо-восток. Над головой отряда летело пятно, похожее на голубую птицу.
– Эх, как бы Фаину с Домбо не догнали! – мелькнуло у Турсукова, и он поспешил спешиться и спрятаться в котловину. Он осторожно высовывался из зарослей дарасуна, разглядывая отряд.
Острый стебель травы оцарапал Турсукову нос. Он выругался и со злости выдернул траву.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19