Она была в сознании, просто держалась настороже, явно боясь заговорить со мной в присутствии Махмуди.
– Она ела? – спросила я.
– Да, – заверил он.
Но ее тельце свидетельствовало об обратном. Она очень похудела.
Всю ночь Махмуди от нас не отходил. Махтаб была очень слаба и молчалива, однако моя забота принесла ей некоторое облегчение. Все втроем мы улеглись на кровать, уложив Махтаб посередине. Она чутко спала, часто просыпаясь от болей в желудке и приступов поноса. Всю ночь я не выпускала ее из объятий, время от времени забываясь коротким тяжелым сном. Я боялась задать Махмуди главный вопрос: что же будет теперь?
Утром, собираясь на работу, Махмуди сказал мне – доброжелательно, но уже без той нежности, что слышалась в его голосе ночью:
– Собери Махтаб.
– Пожалуйста, не уноси ее.
– Нет. С тобой я ее не оставлю.
В этот жуткий момент я не решилась ему возражать. Я была всецело во власти Махмуди и не могла подвергать себя риску вновь оказаться в изоляции. Махтаб, по-прежнему не говоря ни слова, позволила ему оторвать себя от матери, которая боялась умереть от разрыва сердца.
Со всеми нами происходило нечто очень странное. Мне понадобилось некоторое время, чтобы разобраться в едва заметных переменах в нашем поведении, но интуитивно я чувствовала – мы вступаем в новую фазу совместного существования.
Махмуди был подавлен, задумчив и менее агрессивен. Внешне он, казалось, успокоился и был в состоянии владеть собой. Однако в его глазах читалось усиливавшееся беспокойство. Он был озабочен проблемой денег.
– В больнице мне по-прежнему не платят, – жаловался он. – Я работаю даром.
– Это абсурд, – отвечала я. – В это трудно поверить. Где же ты берешь деньги?
– Мы живем в долг, я постоянно занимаю деньги у Маммаля.
И все же я ему не верила. Он просто хочет убедить меня в том, что не может изменить наши жилищные условия, думала я.
Однако по какой-то таинственной причине Махмуди постепенно смягчался. Он стал приводить Махтаб домой чуть ли не каждый вечер, за исключением тех, когда его вызывали в больницу. Через неделю-другую он начал оставлять Махтаб со мной на день, запирая за собой входную дверь на два замка – звук засова усиливал ощущение оторванности от мира.
Однажды утром он, как обычно, собрался на работу, и я ждала, когда раздастся знакомый звук задвигаемого засова, но ничего не услышала. До меня донеслись лишь удаляющиеся шаги Махмуди. Я подбежала к окну спальни и увидела, как он шагает по переулку.
Он что, забыл нас запереть? Или решил устроить нам испытание?
Я остановилась на последнем предположении. Мы с Махтаб ни шагу не сделали из квартиры; через несколько часов он вернулся в гораздо лучшем расположении духа. Теперь я не сомневалась – это была проверка. Он наблюдал за домом – или кого-нибудь для этого нанял, – и мы доказали свою благонадежность.
Махмуди все чаще и охотнее говорил о нас как о едином целом, пытаясь создать из своей семьи щит, за которым можно было бы укрыться от житейских невзгод. Дни слагались в недели, и во мне крепла уверенность, что он полностью возвратит мне Махтаб.
Махтаб тоже изменилась. Сначала она не желала рассказывать мне о подробностях своего пребывания у родственников.
– Ты плакала? – спрашивала я. – Просила папу отвести тебя обратно?
– Нет, – отвечала она тихим, испуганным голосом. – Не просила. И не плакала. Я ни с кем не разговаривала. Не играла. И вообще ничего не делала.
Лишь после многих попыток мне удалось ее разговорить, снять с нее напряжение, не оставлявшее ее даже со мной. Наконец я узнала, что она подвергалась многочисленным допросам, в чем особенно усердствовала Малук, жена племянника Махмуди. Малук выясняла, не водила ли мама ее в посольство и не пыталась ли мама бежать из страны. Но Махтаб на все вопросы отвечала односложным «нет».
– Я хотела оттуда убежать, мамочка, – сказала Махтаб так, словно я рассержусь на нее за то, что ей это не удалось. – Я знала дорогу от дома Малук. Иногда, когда Малук брала меня с собой за покупками, я хотела убежать от нее и вернуться к тебе.
Слава Богу, что она этого не сделала. Было страшно представлять ее одну на многолюдных улицах Тегерана, с их хаотичным движением, беспечными водителями и бессердечными, злобными и подозрительными полицейскими.
Конечно же, она не сбежала. И вообще ничего не предприняла. В этом-то и заключалась происшедшая с ней перемена. Махтаб поневоле постепенно ассимилировалась. Она покорилась. Боль и страх были для нее непосильным испытанием. Она была несчастной, больной, подавленной и… сломленной.
Эти два изменившихся человека вызвали перемены и в третьем – во мне. Долгие дни взаперти – я по-прежнему оставалась узницей в квартире Маммаля – способствовали размышлениям. Я облекала свои мысли в логические формулировки, анализируя и планируя свои действия тщательнее, чем когда бы то ни было. Факт был налицо – я никогда не смогу принять жизнь в Иране. Кроме того, я была твердо убеждена, что ни при каких обстоятельствах нельзя полагаться на внешнее спокойствие тронувшегося умом Махмуди. Сейчас он вел себя ровнее, разумнее, менее агрессивно, но все это до поры до времени. То было лишь затишье перед новой бурей.
Какая линия поведения была для меня оптимальной? Не вдаваясь в подробности – предугадать их я все равно не могла, – я пришла к некоторым общим выводам. Отныне я видоизменю и удвою свои усилия, направленные на то, чтобы выбраться из Ирана и вернуться в Америку вместе с Махтаб, однако теперь это будет иная, более тонкая тактика. Мне придется многое скрывать от дочери. Допросы, учиненные Малук, меня глубоко встревожили. Я не имела права обременять Махтаб излишней информацией, тем самым подвергая ее опасности. Я больше не должна заговаривать с ней о возвращении в Америку. Это решение далось мне нелегко, но оно носило временный характер. Я разделю с Махтаб любое радостное известие, как только оно появится. В глубине души я знала, что Махтаб желает подобного известия всем сердцем, так же как и я. Я не стану вселять в нее надежду. Не скажу ей ни слова до тех пор, пока мы не окажемся на пути в Америку, хотя я по-прежнему понятия не имела, как это осуществить.
Итак, в то время как Махмуди начал искать в жене и дочери духовную опору, мы – каждая по-своему – спрятались в свои панцири.
Между нами воцарился хрупкий мир; это было странное сосуществование – внешне оно казалось легче, спокойнее, безопаснее, внутренне было исполнено предельного напряжения. Наша повседневная жизнь улучшилась, однако подводные камни стали более устрашающими и зловещими, чем когда-либо.
Маммаль и Нассерин по-прежнему жили у родственников, однако Реза и Ассий вернулись в свою квартиру. Мы с Ассий возобновили нашу осторожную дружбу.
В тот год шестнадцатый день персидского месяца ордибехешта пришелся на 6 мая, это был день рождения двенадцатого имама – имама Мехди. Он исчез несколько веков назад, и шииты верят, что в последний день Страшного суда он вместе с Иисусом совершит второе пришествие. В день его рождения принято обращаться к нему с просьбами.
Ассий пригласила меня в дом к какой-то старушке, у которой подходил к концу сороковой год насра. Ее сделка с Богом заключалась в следующем: за исцеление дочери от практически безнадежной болезни она обязалась устраивать ежегодные празднования дня рождения имама Мехди.
Ассий сказала, что там соберется около двухсот женщин; мне вовсе не хотелось целый день слушать плач и молитвы, и я отказалась.
– Нет, я не пойду, – ответила я.
– Пожалуйста, пойдем, – настаивала Ассий. – Всякий, у кого есть заветное желание, платит деньги женщине, чтице Корана, и она за того молится. Меньше чем через год, до следующего дня рождения Имама Мехди, твое желание исполнится. Разве у тебя нет заветного желания? – Она тепло и искренне мне улыбнулась.
Она отгадала мое желание!
– Хорошо, – отозвалась я. – Если Махмуди меня отпустит.
К моему удивлению, он не возражал. Там должны были собраться чуть ли не все его родственницы, а Ассий присмотрит за мной и Махтаб. Кроме того, он хотел, чтобы я принимала участие в праздничных священнодействиях.
В назначенное утро дом наполнился людьми. Мужчины толпились у Резы, в то время как десятки женщин втискивались в машины, чтобы отправиться на празднование великого события в дом старушки, находившийся около аэропорта, примерно в часе езды от нас.
Этот день явился для меня полнейшей неожиданностью. В доме было полно женщин – без покрывал, все они были нарядно одеты – в яркие вечерние туалеты с глубокими вырезами на груди, у одних платья были расшиты блестками, у других – полностью обнажены плечи, некоторые надели брючные костюмы в обтяжку. Каждая постаралась причесаться и наложить на лицо яркую косметику. Золотые украшения так и сверкали. Из нескольких стереоколонок неслась громкая музыка бандери – барабаны и цимбалы. В гостиной яблоку негде было упасть: всюду танцевали женщины – руки над головой, бедра чувственно покачиваются. Ни на одной из них не было покрывала.
Ассий сдернула с себя чадру, и оказалось, что она в бирюзовом платье с вызывающим вырезом и увешана золотыми украшениями.
На Нассерин был темно-синий костюм, расшитый красным узором.
Здесь же присутствовали Зухра и Фереште, но почему-то без своей мамаши Амех Бозорг.
– Ей нездоровится, – объяснили они.
И немудрено, если учесть, что это за праздник. Амех Бозорг не любила чужой радости, вот и занемогла.
Вскоре началось веселье – группа женщин исполняла нечто похожее на танец живота. Некоторые пели. Вскоре к танцующим присоединились остальные в своих ярких одеждах.
Женщины по одной приближались к чтице Корана, сидевшей в углу, та объявляла желание каждой из них в микрофон, после чего нараспев читала молитву.
Фереште хотела хорошо сдать экзамены.
Зухра – мужа.
Ассий – чтобы Мехди смог ходить. Нассерин не хотела ничего.
Бурный праздник был в самом разгаре, когда Ассий обратилась ко мне:
– Разве у тебя нет желания?
– Есть, но я не знаю, как его загадать. Ассий сунула мне немного денег.
– Просто подойди к той женщине и отдай ей деньги, – сказала она. – Затем сядь рядом, и она за тебя помолится. Оглашать желание необязательно. Но когда она будет молиться, ты должна полностью на нем сосредоточиться.
Взяв Махтаб за руку, я направилась к святой. Вручив ей деньги, я молча села на пол возле нее.
Она накинула мне на голову кусок черной шелковистой материи и стала читать молитву.
Какая же я дура! – думала я. Конечно же, из этого ничего не выйдет. А вдруг выйдет? Надо испробовать любую возможность. И я сосредоточилась на своем желании: я хочу, чтобы мы с Махтаб вернулись в Америку.
Ритуал занял всего лишь несколько минут. Когда я направлялась обратно к Ассий, мне пришло в голову, что у меня могут возникнуть неприятности. Здесь были не только Ассий, Нассерин, Зухра и Фереште, но и множество других «племянниц» Махмуди, каждая из которых может – и наверняка не преминет – наябедничать Махмуди, что я загадала желание. И он призовет меня к ответу.
Я решила, что сразу по возвращении домой должна заморочить ему голову, упреждая всех остальных.
– Сегодня я загадала желание, – объявила я ему. – Попросила имама Мехди выполнить мою просьбу.
– Какую же? – подозрительно спросил он.
– Я попросила, чтобы мы втроем снова стали счастливой семьей.
Махмуди постепенно ослаблял бдительность: теперь, спустя почти месяц с тех пор, как он впервые принес мне на ночь Махтаб, мы снова жили почти семейной жизнью. Несколько дней в неделю он оставлял Махтаб со мной. Иногда он выпускал нас из дома одних, иногда – ревностно за нами следил. Это было странное, полумонастырское существование.
Выжидание давалось мне неимоверным трудом, но другого выхода не было. Теперь я играла в свою отчаянную игру не только с Махмуди, но и с Махтаб. Я усердно возносила молитвы Аллаху, и Махтаб следовала моему примеру. Постепенно Махмуди заглатывал эту наживку, ибо хотел верить, что впереди маячит нормальная жизнь. Тут надо мной нависла новая страшная опасность. Возобновив семейную жизнь, я должна была притворяться любящей женой. А что, если я забеременею? Я не хотела усложнять свои проблемы рождением нового человека в этой безумной стране. Я не хотела носить под сердцем ребенка того, кого ненавидела. Беременность могла накрепко привязать меня к Ирану.
Девятого июня мне исполнялось сорок лет. Я старалась об этом не думать. В тот вечер Махмуди вызвали в больницу, и он потребовал, чтобы мы с Махтаб спустились вниз, под надзор Ассий. Я пыталась возражать, но тщетно. Таким образом, в вечер моего юбилея мы с Махтаб, сметая кучи тараканов, сгрудившихся у лужиц, оставленных Мехди, расчистили пространство на полу у Ассий, расстелили одеяла и попытались уснуть.
Среди ночи зазвонил телефон. Ассий подняла трубку, и я услышала, как она повторяет:
– На, на.
– Это мои родные, – сказала я. – Я хочу с ними поговорить. У меня сегодня день рождения. – Я выхватила у нее трубку – подобной дерзости я давно себе не позволяла – и услышала голос моей сестры Кэролин.
Она сообщила мне последние новости о папином состоянии – оно было стабильным – и подробно рассказала о работе Джо на конвейере на «Ай-Ти-Ти Хэнкок» в Эсли, там же, где когда-то работала я. Мои глаза наполнились слезами, и застрявший в горле комок мешал говорить.
– Передай ему, что я его люблю, – это было все, что я смогла из себя выдавить. – И Джону передай… что я его тоже… люблю.
Махмуди вернулся из больницы только на следующий вечер. Он принес мне в подарок небольшой букет маргариток и хризантем. Поблагодарив, я тут же, желая опередить Резу и Ассий, выложила ему, что мне звонила Кэролин. К моему облегчению, он отнесся к этому известию скорее равнодушно, чем с раздражением.
Однажды Махмуди повел нас в гости – к пожилым мужу и жене, которые приходились Махмуди какими-то родственниками; надо было пройти пешком несколько кварталов по летнему солнцу. С ними жил их сын Мортезе, ровесник Махмуди. Некоторое время тому назад он потерял жену, и родители помогали ему воспитывать дочь Элхам, которая была на несколько лет старше Махтаб. Эта милая, красивая девочка была замкнутой и одинокой – отец и дед с бабушкой ею практически не занимались.
В самом начале разговора из слов Мортезе мне стало ясно: родственники настаивали на том, чтобы Махмуди предоставил мне большую свободу.
– Мы так рады тебя видеть, – сказал мне Мортезе. – Последнее время ты ни у кого не появлялась. Мы были в недоумении и беспокоились, все ли с тобой в порядке.
– Как видите, она прекрасно себя чувствует, – откликнулся явно смущенный Махмуди.
Мортезе работал в правительственном учреждении, контролировавшем телексную связь с заграницей. Он занимал важную должность – со всеми вытекающими отсюда привилегиями. В разговоре с нами он упомянул о том, что собирается свозить Элхам на каникулы в Швейцарию, а возможно, и в Англию.
– Было бы хорошо, если бы до отъезда она немного позанималась английским, – заключил он.
– О, я с удовольствием буду с ней заниматься, – предложила я.
– Прекрасная мысль, – согласился Махмуди. – Вы можете приводить ее к нам домой по утрам. И пока я на работе, Бетти будет ее обучать.
Позже, по пути домой, Махмуди признался, что очень доволен. Элхам была славной девочкой, воспитанной гораздо лучше, чем большинство иранских детей, и Махмуди хотел ей помочь. Он испытывал к ней особую нежность – ведь она потеряла мать и осталась сиротой, как и он в детстве. Более того, он был рад, что для меня нашлось занятие.
– Я хочу, чтобы ты была здесь счастлива, – сказал он.
– Я и сама этого хочу, – солгала я.
Уроки английского языка, которые я давала Элхам, как оказалось, тоже были ниспосланы мне Богом. Махмуди больше не уводил Махтаб к Малук, Махтаб нужна была нам с Элхам как переводчица, а когда занятия заканчивались, девочки весело играли.
Реза с Ассий собирались совершить паломничество в святую мечеть в Мешхеде, куда за чудодейственным исцелением когда-то ездила Амех Бозорг. Еще до рождения Мехди Реза и Ассий заключили наср, дав обещание совершить паломничество, если Аллах пошлет им сына. То, что Мехди был инвалидом и умственно отсталым, не имело значения – они должны были исполнить данный обет. Когда они предложили нам поехать с ними, я уговорила Махмуди согласиться.
Мешхед расположен у северо-восточной границы Ирана, и мы должны были лететь туда самолетом. А в последнее время то и дело происходили угоны самолетов, значит, существовала пусть и минимальная, но все же реальная возможность, что наш самолет неожиданно приземлится в Багдаде.
Кроме того, эта поездка, скорее всего, успокоила бы Махмуди. Мое желание присоединиться к паломникам служило несомненным доказательством того, что я все сильнее проникаюсь духом его страны.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47
– Она ела? – спросила я.
– Да, – заверил он.
Но ее тельце свидетельствовало об обратном. Она очень похудела.
Всю ночь Махмуди от нас не отходил. Махтаб была очень слаба и молчалива, однако моя забота принесла ей некоторое облегчение. Все втроем мы улеглись на кровать, уложив Махтаб посередине. Она чутко спала, часто просыпаясь от болей в желудке и приступов поноса. Всю ночь я не выпускала ее из объятий, время от времени забываясь коротким тяжелым сном. Я боялась задать Махмуди главный вопрос: что же будет теперь?
Утром, собираясь на работу, Махмуди сказал мне – доброжелательно, но уже без той нежности, что слышалась в его голосе ночью:
– Собери Махтаб.
– Пожалуйста, не уноси ее.
– Нет. С тобой я ее не оставлю.
В этот жуткий момент я не решилась ему возражать. Я была всецело во власти Махмуди и не могла подвергать себя риску вновь оказаться в изоляции. Махтаб, по-прежнему не говоря ни слова, позволила ему оторвать себя от матери, которая боялась умереть от разрыва сердца.
Со всеми нами происходило нечто очень странное. Мне понадобилось некоторое время, чтобы разобраться в едва заметных переменах в нашем поведении, но интуитивно я чувствовала – мы вступаем в новую фазу совместного существования.
Махмуди был подавлен, задумчив и менее агрессивен. Внешне он, казалось, успокоился и был в состоянии владеть собой. Однако в его глазах читалось усиливавшееся беспокойство. Он был озабочен проблемой денег.
– В больнице мне по-прежнему не платят, – жаловался он. – Я работаю даром.
– Это абсурд, – отвечала я. – В это трудно поверить. Где же ты берешь деньги?
– Мы живем в долг, я постоянно занимаю деньги у Маммаля.
И все же я ему не верила. Он просто хочет убедить меня в том, что не может изменить наши жилищные условия, думала я.
Однако по какой-то таинственной причине Махмуди постепенно смягчался. Он стал приводить Махтаб домой чуть ли не каждый вечер, за исключением тех, когда его вызывали в больницу. Через неделю-другую он начал оставлять Махтаб со мной на день, запирая за собой входную дверь на два замка – звук засова усиливал ощущение оторванности от мира.
Однажды утром он, как обычно, собрался на работу, и я ждала, когда раздастся знакомый звук задвигаемого засова, но ничего не услышала. До меня донеслись лишь удаляющиеся шаги Махмуди. Я подбежала к окну спальни и увидела, как он шагает по переулку.
Он что, забыл нас запереть? Или решил устроить нам испытание?
Я остановилась на последнем предположении. Мы с Махтаб ни шагу не сделали из квартиры; через несколько часов он вернулся в гораздо лучшем расположении духа. Теперь я не сомневалась – это была проверка. Он наблюдал за домом – или кого-нибудь для этого нанял, – и мы доказали свою благонадежность.
Махмуди все чаще и охотнее говорил о нас как о едином целом, пытаясь создать из своей семьи щит, за которым можно было бы укрыться от житейских невзгод. Дни слагались в недели, и во мне крепла уверенность, что он полностью возвратит мне Махтаб.
Махтаб тоже изменилась. Сначала она не желала рассказывать мне о подробностях своего пребывания у родственников.
– Ты плакала? – спрашивала я. – Просила папу отвести тебя обратно?
– Нет, – отвечала она тихим, испуганным голосом. – Не просила. И не плакала. Я ни с кем не разговаривала. Не играла. И вообще ничего не делала.
Лишь после многих попыток мне удалось ее разговорить, снять с нее напряжение, не оставлявшее ее даже со мной. Наконец я узнала, что она подвергалась многочисленным допросам, в чем особенно усердствовала Малук, жена племянника Махмуди. Малук выясняла, не водила ли мама ее в посольство и не пыталась ли мама бежать из страны. Но Махтаб на все вопросы отвечала односложным «нет».
– Я хотела оттуда убежать, мамочка, – сказала Махтаб так, словно я рассержусь на нее за то, что ей это не удалось. – Я знала дорогу от дома Малук. Иногда, когда Малук брала меня с собой за покупками, я хотела убежать от нее и вернуться к тебе.
Слава Богу, что она этого не сделала. Было страшно представлять ее одну на многолюдных улицах Тегерана, с их хаотичным движением, беспечными водителями и бессердечными, злобными и подозрительными полицейскими.
Конечно же, она не сбежала. И вообще ничего не предприняла. В этом-то и заключалась происшедшая с ней перемена. Махтаб поневоле постепенно ассимилировалась. Она покорилась. Боль и страх были для нее непосильным испытанием. Она была несчастной, больной, подавленной и… сломленной.
Эти два изменившихся человека вызвали перемены и в третьем – во мне. Долгие дни взаперти – я по-прежнему оставалась узницей в квартире Маммаля – способствовали размышлениям. Я облекала свои мысли в логические формулировки, анализируя и планируя свои действия тщательнее, чем когда бы то ни было. Факт был налицо – я никогда не смогу принять жизнь в Иране. Кроме того, я была твердо убеждена, что ни при каких обстоятельствах нельзя полагаться на внешнее спокойствие тронувшегося умом Махмуди. Сейчас он вел себя ровнее, разумнее, менее агрессивно, но все это до поры до времени. То было лишь затишье перед новой бурей.
Какая линия поведения была для меня оптимальной? Не вдаваясь в подробности – предугадать их я все равно не могла, – я пришла к некоторым общим выводам. Отныне я видоизменю и удвою свои усилия, направленные на то, чтобы выбраться из Ирана и вернуться в Америку вместе с Махтаб, однако теперь это будет иная, более тонкая тактика. Мне придется многое скрывать от дочери. Допросы, учиненные Малук, меня глубоко встревожили. Я не имела права обременять Махтаб излишней информацией, тем самым подвергая ее опасности. Я больше не должна заговаривать с ней о возвращении в Америку. Это решение далось мне нелегко, но оно носило временный характер. Я разделю с Махтаб любое радостное известие, как только оно появится. В глубине души я знала, что Махтаб желает подобного известия всем сердцем, так же как и я. Я не стану вселять в нее надежду. Не скажу ей ни слова до тех пор, пока мы не окажемся на пути в Америку, хотя я по-прежнему понятия не имела, как это осуществить.
Итак, в то время как Махмуди начал искать в жене и дочери духовную опору, мы – каждая по-своему – спрятались в свои панцири.
Между нами воцарился хрупкий мир; это было странное сосуществование – внешне оно казалось легче, спокойнее, безопаснее, внутренне было исполнено предельного напряжения. Наша повседневная жизнь улучшилась, однако подводные камни стали более устрашающими и зловещими, чем когда-либо.
Маммаль и Нассерин по-прежнему жили у родственников, однако Реза и Ассий вернулись в свою квартиру. Мы с Ассий возобновили нашу осторожную дружбу.
В тот год шестнадцатый день персидского месяца ордибехешта пришелся на 6 мая, это был день рождения двенадцатого имама – имама Мехди. Он исчез несколько веков назад, и шииты верят, что в последний день Страшного суда он вместе с Иисусом совершит второе пришествие. В день его рождения принято обращаться к нему с просьбами.
Ассий пригласила меня в дом к какой-то старушке, у которой подходил к концу сороковой год насра. Ее сделка с Богом заключалась в следующем: за исцеление дочери от практически безнадежной болезни она обязалась устраивать ежегодные празднования дня рождения имама Мехди.
Ассий сказала, что там соберется около двухсот женщин; мне вовсе не хотелось целый день слушать плач и молитвы, и я отказалась.
– Нет, я не пойду, – ответила я.
– Пожалуйста, пойдем, – настаивала Ассий. – Всякий, у кого есть заветное желание, платит деньги женщине, чтице Корана, и она за того молится. Меньше чем через год, до следующего дня рождения Имама Мехди, твое желание исполнится. Разве у тебя нет заветного желания? – Она тепло и искренне мне улыбнулась.
Она отгадала мое желание!
– Хорошо, – отозвалась я. – Если Махмуди меня отпустит.
К моему удивлению, он не возражал. Там должны были собраться чуть ли не все его родственницы, а Ассий присмотрит за мной и Махтаб. Кроме того, он хотел, чтобы я принимала участие в праздничных священнодействиях.
В назначенное утро дом наполнился людьми. Мужчины толпились у Резы, в то время как десятки женщин втискивались в машины, чтобы отправиться на празднование великого события в дом старушки, находившийся около аэропорта, примерно в часе езды от нас.
Этот день явился для меня полнейшей неожиданностью. В доме было полно женщин – без покрывал, все они были нарядно одеты – в яркие вечерние туалеты с глубокими вырезами на груди, у одних платья были расшиты блестками, у других – полностью обнажены плечи, некоторые надели брючные костюмы в обтяжку. Каждая постаралась причесаться и наложить на лицо яркую косметику. Золотые украшения так и сверкали. Из нескольких стереоколонок неслась громкая музыка бандери – барабаны и цимбалы. В гостиной яблоку негде было упасть: всюду танцевали женщины – руки над головой, бедра чувственно покачиваются. Ни на одной из них не было покрывала.
Ассий сдернула с себя чадру, и оказалось, что она в бирюзовом платье с вызывающим вырезом и увешана золотыми украшениями.
На Нассерин был темно-синий костюм, расшитый красным узором.
Здесь же присутствовали Зухра и Фереште, но почему-то без своей мамаши Амех Бозорг.
– Ей нездоровится, – объяснили они.
И немудрено, если учесть, что это за праздник. Амех Бозорг не любила чужой радости, вот и занемогла.
Вскоре началось веселье – группа женщин исполняла нечто похожее на танец живота. Некоторые пели. Вскоре к танцующим присоединились остальные в своих ярких одеждах.
Женщины по одной приближались к чтице Корана, сидевшей в углу, та объявляла желание каждой из них в микрофон, после чего нараспев читала молитву.
Фереште хотела хорошо сдать экзамены.
Зухра – мужа.
Ассий – чтобы Мехди смог ходить. Нассерин не хотела ничего.
Бурный праздник был в самом разгаре, когда Ассий обратилась ко мне:
– Разве у тебя нет желания?
– Есть, но я не знаю, как его загадать. Ассий сунула мне немного денег.
– Просто подойди к той женщине и отдай ей деньги, – сказала она. – Затем сядь рядом, и она за тебя помолится. Оглашать желание необязательно. Но когда она будет молиться, ты должна полностью на нем сосредоточиться.
Взяв Махтаб за руку, я направилась к святой. Вручив ей деньги, я молча села на пол возле нее.
Она накинула мне на голову кусок черной шелковистой материи и стала читать молитву.
Какая же я дура! – думала я. Конечно же, из этого ничего не выйдет. А вдруг выйдет? Надо испробовать любую возможность. И я сосредоточилась на своем желании: я хочу, чтобы мы с Махтаб вернулись в Америку.
Ритуал занял всего лишь несколько минут. Когда я направлялась обратно к Ассий, мне пришло в голову, что у меня могут возникнуть неприятности. Здесь были не только Ассий, Нассерин, Зухра и Фереште, но и множество других «племянниц» Махмуди, каждая из которых может – и наверняка не преминет – наябедничать Махмуди, что я загадала желание. И он призовет меня к ответу.
Я решила, что сразу по возвращении домой должна заморочить ему голову, упреждая всех остальных.
– Сегодня я загадала желание, – объявила я ему. – Попросила имама Мехди выполнить мою просьбу.
– Какую же? – подозрительно спросил он.
– Я попросила, чтобы мы втроем снова стали счастливой семьей.
Махмуди постепенно ослаблял бдительность: теперь, спустя почти месяц с тех пор, как он впервые принес мне на ночь Махтаб, мы снова жили почти семейной жизнью. Несколько дней в неделю он оставлял Махтаб со мной. Иногда он выпускал нас из дома одних, иногда – ревностно за нами следил. Это было странное, полумонастырское существование.
Выжидание давалось мне неимоверным трудом, но другого выхода не было. Теперь я играла в свою отчаянную игру не только с Махмуди, но и с Махтаб. Я усердно возносила молитвы Аллаху, и Махтаб следовала моему примеру. Постепенно Махмуди заглатывал эту наживку, ибо хотел верить, что впереди маячит нормальная жизнь. Тут надо мной нависла новая страшная опасность. Возобновив семейную жизнь, я должна была притворяться любящей женой. А что, если я забеременею? Я не хотела усложнять свои проблемы рождением нового человека в этой безумной стране. Я не хотела носить под сердцем ребенка того, кого ненавидела. Беременность могла накрепко привязать меня к Ирану.
Девятого июня мне исполнялось сорок лет. Я старалась об этом не думать. В тот вечер Махмуди вызвали в больницу, и он потребовал, чтобы мы с Махтаб спустились вниз, под надзор Ассий. Я пыталась возражать, но тщетно. Таким образом, в вечер моего юбилея мы с Махтаб, сметая кучи тараканов, сгрудившихся у лужиц, оставленных Мехди, расчистили пространство на полу у Ассий, расстелили одеяла и попытались уснуть.
Среди ночи зазвонил телефон. Ассий подняла трубку, и я услышала, как она повторяет:
– На, на.
– Это мои родные, – сказала я. – Я хочу с ними поговорить. У меня сегодня день рождения. – Я выхватила у нее трубку – подобной дерзости я давно себе не позволяла – и услышала голос моей сестры Кэролин.
Она сообщила мне последние новости о папином состоянии – оно было стабильным – и подробно рассказала о работе Джо на конвейере на «Ай-Ти-Ти Хэнкок» в Эсли, там же, где когда-то работала я. Мои глаза наполнились слезами, и застрявший в горле комок мешал говорить.
– Передай ему, что я его люблю, – это было все, что я смогла из себя выдавить. – И Джону передай… что я его тоже… люблю.
Махмуди вернулся из больницы только на следующий вечер. Он принес мне в подарок небольшой букет маргариток и хризантем. Поблагодарив, я тут же, желая опередить Резу и Ассий, выложила ему, что мне звонила Кэролин. К моему облегчению, он отнесся к этому известию скорее равнодушно, чем с раздражением.
Однажды Махмуди повел нас в гости – к пожилым мужу и жене, которые приходились Махмуди какими-то родственниками; надо было пройти пешком несколько кварталов по летнему солнцу. С ними жил их сын Мортезе, ровесник Махмуди. Некоторое время тому назад он потерял жену, и родители помогали ему воспитывать дочь Элхам, которая была на несколько лет старше Махтаб. Эта милая, красивая девочка была замкнутой и одинокой – отец и дед с бабушкой ею практически не занимались.
В самом начале разговора из слов Мортезе мне стало ясно: родственники настаивали на том, чтобы Махмуди предоставил мне большую свободу.
– Мы так рады тебя видеть, – сказал мне Мортезе. – Последнее время ты ни у кого не появлялась. Мы были в недоумении и беспокоились, все ли с тобой в порядке.
– Как видите, она прекрасно себя чувствует, – откликнулся явно смущенный Махмуди.
Мортезе работал в правительственном учреждении, контролировавшем телексную связь с заграницей. Он занимал важную должность – со всеми вытекающими отсюда привилегиями. В разговоре с нами он упомянул о том, что собирается свозить Элхам на каникулы в Швейцарию, а возможно, и в Англию.
– Было бы хорошо, если бы до отъезда она немного позанималась английским, – заключил он.
– О, я с удовольствием буду с ней заниматься, – предложила я.
– Прекрасная мысль, – согласился Махмуди. – Вы можете приводить ее к нам домой по утрам. И пока я на работе, Бетти будет ее обучать.
Позже, по пути домой, Махмуди признался, что очень доволен. Элхам была славной девочкой, воспитанной гораздо лучше, чем большинство иранских детей, и Махмуди хотел ей помочь. Он испытывал к ней особую нежность – ведь она потеряла мать и осталась сиротой, как и он в детстве. Более того, он был рад, что для меня нашлось занятие.
– Я хочу, чтобы ты была здесь счастлива, – сказал он.
– Я и сама этого хочу, – солгала я.
Уроки английского языка, которые я давала Элхам, как оказалось, тоже были ниспосланы мне Богом. Махмуди больше не уводил Махтаб к Малук, Махтаб нужна была нам с Элхам как переводчица, а когда занятия заканчивались, девочки весело играли.
Реза с Ассий собирались совершить паломничество в святую мечеть в Мешхеде, куда за чудодейственным исцелением когда-то ездила Амех Бозорг. Еще до рождения Мехди Реза и Ассий заключили наср, дав обещание совершить паломничество, если Аллах пошлет им сына. То, что Мехди был инвалидом и умственно отсталым, не имело значения – они должны были исполнить данный обет. Когда они предложили нам поехать с ними, я уговорила Махмуди согласиться.
Мешхед расположен у северо-восточной границы Ирана, и мы должны были лететь туда самолетом. А в последнее время то и дело происходили угоны самолетов, значит, существовала пусть и минимальная, но все же реальная возможность, что наш самолет неожиданно приземлится в Багдаде.
Кроме того, эта поездка, скорее всего, успокоила бы Махмуди. Мое желание присоединиться к паломникам служило несомненным доказательством того, что я все сильнее проникаюсь духом его страны.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47