– Спасибо, я уже сыта… Мне хотелось бы рассказать, почему я приехала. – Люсия произнесла это, ожидая увидеть неодобрение на его лице, но увидела, напротив, живую заинтересованность.
– Вы с Тони разошлись во мнениях по какому-либо поводу? – с ходу догадался он.
– Да… Нет, это не главное. – Люсия потянулась к стакану с соком, чтобы скрыть замешательство, но передумала и, глядя Дэвиду прямо в глаза, призналась: – Я приехала, чтобы увидеть тебя… Но с Тони, конечно, все не очень благополучно… Что это я говорю? Я порвала с ним.
Дэвид погладил ее руку, затянулся сигарой. Его лицо приняло серьезное выражение. С минуту он молча рассматривал молочную пену в кофейной чашке, потом пристально посмотрел на свою разволновавшуюся спутницу. Теперь он выглядел совсем по-другому: ни тени лукавства, отсутствие какой бы то ни было светской маски. Его глаза словно раскрылись ей навстречу, их обычный легкий прищур исчез. Был только свет – яркий, как у кошек, податливый, лучистый.
– Тебе жаль его, ты стыдишься своего поступка?
– Да, немного.
– Я так и думал. Напрасно. Не казни себя. Мы обижаем человека не тогда, когда говорим ему «нет», а когда фальшивим с ним. Ты сказала, вот и умница.
– Я не сказала прямо.
– Это понятно под любым углом.
Люсии захотелось поведать ему обо всем, раскрыться, выставить на суд свою душу. Она говорила, что совсем не понимает Тони, не может простить ему то, что он невнимателен к ней: как можно не заметить страдания в глазах человека, которому постоянно твердишь о своей любви!
– Любовь ведь слепа, – остановил ее порыв Дэвид. Люсия задумалась. Такое простое объяснение почему-то не приходило ей на ум.
Лужи за окном стали гладкими, количество бегущих ног над дубовым подоконником заметно увеличилось. Она покончила с десертом и вопросительно посмотрела на Дэвида.
– Идем, я покажу тебе красивое и возвышенное, – предложил он, отодвигая стул.
Через полчаса они оказались на ступеньках затерявшейся в готических дворах картинной галереи.
– Это как музыка, сейчас сама все увидишь. Питер Кристофер – существо уникальное, – начал экскурсию Маковски. – Он такой же абстрактный, как его акварели. Я редко сочиняю, мне достаточно тех оттенков, которые может придать произведению исполнитель, но, когда вижу его картины, хочется написать музыку к каждой из них. Подвижную, рваную, контрастную.
– Вы знакомы?
– Да, с незапамятных времен. Помню, лет двадцать назад на вечеринке – невысокий, белокурый, лицо, сужающееся книзу. Он рассказал историю, благодаря которой я полюбил его с первого взгляда.
– Какую?
Дэвид сделал несколько шагов в сторону, не обращая внимания на лужицы в каменных выбоинах, остановился и посмотрел в облачное небо.
– Я говорю более пресно, но все же. Пит, творения коего мы собираемся увидеть, поднялся как-то в некие абстрактные горы. Как и мы с тобой, собственно. Идет по тропинке и видит: навстречу ему человек в длиннополой черной одежде. «Добрый день», – обращается он к горному человеку. «Добрый день», – отвечают ему. Думая заговорить для знакомства о погоде, Пит посмотрел в небо, а когда опустил голову – человека уже не было. На дороге сидела большая черная птица, взмахнула крыльями и улетела ввысь.
Люсия недоверчиво посмотрела на Дэвида, потом инстинктивно перевела взгляд на черепичные острия зданий.
Он засмеялся:
– У меня не получится, не экспериментируй. Впрочем, Пит признался, что дорога делала резкий поворот. Но он, как неизлечимый мечтатель, не стал заглядывать за каменную глыбу. Он верил, что черный человек улетел.
Люсии не терпелось спросить Дэвида, стал бы он смотреть за поворот, но она сдержалась.
Посетителей в галерее было мало. Боковая лестница вела наверх, в крохотный выставочный зал, под самую крышу. Люсии не верилось, что все происходит на самом деле, что это живой, настоящий Дэвид, что их голоса действительно звучат и что это не сон.
Стоило ей увидеть расплывчатый, выведенный по мокрому романтический мир в простеньких рамочках, она забыла обо всем на свете, даже о том, что ее талии слегка касается ласковая мужская рука. Предметы не имели границ, переливались друг в друга. Прозрачные, как тонкий лед, причудливые листья сдувал в грязь, ломая прожилки, белый ветер; сгущали синеву и размазывали по своим бокам оранжевые сгустки заката высокие сказочные замки; тревожное солнце прорывало плотные ряды белых, тугих облаков; скалы, как слизанные леденцы, выныривали из дымчатой водной глади. У каждого рисунка можно стоять часами. Полуреальность, которой едва касаются грубые человеческие мысли, складывалась мозаикой из акварельных пятен и штрихов пастели. В нее можно погружаться до самого дна.
– Ты не на шутку увлеклась, – ревниво прервал ее блаженство Дэвид.
– Я не думала, что все это можно выразить так просто: несколькими линиями, несколькими красками.
– Ты, если мне не изменяет память, психолог. Что говорит по этому поводу твоя наука?
– Не знаю, к сожалению. Я как раз хотела бы изучать психологию творчества. Давать советы домохозяйкам, действительно, не так уж трудно. А вот постичь внутренний мир людей неординарных…
– Все люди мыслят и чувствуют одинаково. Если вообще мыслят и чувствуют. Одни дают волю своему уму и восприятию, другие загоняют их в тупик – вот и вся разница.
– Но ведь талант дается не всем. Творчество – деятельность, доступная не каждому.
– Это такая же деятельность, как все остальные. Можно творчески класть стены, мыть машины, заниматься любовью с женщиной, изучать психологию, наверное, тоже.
– У меня есть надежды, как ты думаешь?
– Не исключено. Ты чуткая и не впитываешь подряд всю чушь, которою зачастую пичкают в университетах. – Дэвид наклонился и незаметно поцеловал ее в макушку.
– Но у меня хорошие отметки, – кокетливо похвасталась Люсия.
– И вопреки тому – светлая голова. Посмотри туда. – Дэвид указал на маленький рисунок в углу зала.
Огромная пенистая волна вздымалась, увлекая за собой крошечные, как щепки, тени кораблей: то ли стихия так фантастически сильна, то ли кораблики игрушечные.
– Что скажет о художнике исследователь психологии творчества? Что это: страх перед жизнью, ощущение собственной беспомощности или, может, жажда бунта, всплеск скопившейся энергии? – Дэвид говорил тоном искусствоведа. Витиеватый жест руки неожиданно превратил его вопрос в шутку.
Но Люсия продолжала внимательно водить глазами по рисунку.
– Почему бы не то и другое одновременно? – задумчиво произнесла она.
– Действительно. – Он смотрел на нее, как на младенца, делающего первые шаги. – Я напрасно развел единое по полюсам. – Дэвид приподнял рукав, чтобы взглянуть на циферблат. – Чуть не забыл: мы же собирались на мою репетицию.
«Мы»! Он сказал – «мы»! Это было слаще серенад, красноречивее любого признания в любви. Люсия бабочкой влетела в автомобиль. Одно-единственное слово окрылило ее в мгновение ока.
Провожая улыбкой фигурные крыши, в машине она размышляла о своем возлюбленном. Как неуловим, непостигаем его внутренний мир: он одинаково комфортно чувствует себя в любой обстановке, нисколько не кичится известностью и богатством, производит впечатление свободного человека – свободного от своей социальной роли, от привычного жизненного уклада, от стереотипов. Что это? Равнодушие ко всем возможным крючкам, за которые хватаются люди, чтобы почувствовать свою причастность к миру? Вызов всему окружающему, всему устоявшемуся? Стоит сделать для себя какой-то вывод о нем – он тут же убеждает в противоположном. Стоит прикоснуться к нему – он ускользает.
– У тебя с отцом много общего. – Дэвид неожиданно робко провел рукой по ее волосам.
– Папа – вещь в себе, я его не всегда хорошо понимаю, – возразила Люсия.
– Да? По-моему, Филипп – само простодушие. Кстати, он знает, что мы знакомы?
– Нет, я ему ни о чем не рассказывала. А что?
– Я думаю, он будет очень удивлен, когда узнает.
– Надо полагать. Но что в этом такого?
– Ничего, но будет проще, если ты скажешь, что была, к примеру, в библиотеке. Идет?
Люсия не успела ответить, как Дэвид перешел к другой теме. Он описал зал, который снимает для репетиций. Признался, что, играя с оркестром, чувствует себя еще более одиноким. Инструменты оживают, общаются между собой, а музыканты, как кукловоды или родители у песочницы, – каждый сам по себе, каждый в своей гармонии, каждый для самого себя – солист.
– Место, куда мы едем, ничем не примечательно, кроме разве что гардеробщика. Старик – существо уникальное. Еще ни разу он не пропустил меня, чтобы не попросить вытереть ноги о коврик.
– И ты слушаешься? – рассмеялась Люсия.
– А как же иначе? Он – хозяин своего маленького пространства.
Они вышли у современного стеклянного здания. Дэвид придерживал свою очаровательную подругу за талию, будто чувствовал, что, отстранись он, Люсия сочла бы это зависимостью от общественного мнения. В прозрачном холле их встретил пожилой, исполненный важности портье с необыкновенно пышными бакенбардами, в смешном старом пенсне, черном праздничном костюме и белой рубашке с застегнутым наглухо воротничком. Они вознамерились прошмыгнуть, как школьники, однако за их спиной уже раздавался хорошо поставленный, но неестественно высокий голос:
– Извольте вытереть ноги, господа!
Люсия давилась от смеха. Они поднялись наверх, и Дэвид, оставив ее в задних рядах почти пустого зала, исчез. Оркестр большей частью уже расположился на сцене и настраивался. Подумав, она пересела ближе. Вскоре из-за кулис выбежал маленький, юркий дирижер в джинсах и голубой рубашке с завернутыми рукавами. Последним появился Дэвид. Бодрый и довольный, он был словно окружен светом и представлял собой самое яркое пятно на картине, открывшейся взорам редких зрителей. Люсия оглянулась, ей пришла было в голову глупая мысль: вдруг здесь Лиз, – но в зале не было ни одного знакомого лица. Обычная репетиция. Так, наверное, проходит каждый его день.
Маковски бегло просматривал партитуру, не обращая внимания на суету вокруг. Наконец наступила тишина. По первым же протяжным, заигрывающим, переливающимся звукам оркестра она узнала Рапсодию в стиле блюз Гершвина. Рояль вступил незаметно, уводя оркестр от легкой игривости в монументализм, а затем, словно посмеиваясь над остальными инструментами, неожиданно оборвав грохот камней и журчание вод, приподнял занавес над солнечной лужайкой, где еле слышны крылья мотыльков. Оркестр подражал ему, поддакивал, пытался угнаться за сменой его настроений и, поняв в конце концов, что его дурачат, что пианист с ним, в общем-то, заодно, разразился шумным канканом с петушиными криками и шествием трубадуров. Маковски веселился, как ребенок. Когда дирижер, заметив ошибку, прервал игру, он расстроился, словно ему на полном ходу поставили подножку. Повторили медленную часть, начиная с какой-то легкой, как в раннем кинематографе, темы. Дэвид развлекался за своим инструментом, музыка веселила его, он был похож более на тапера, чем на пианиста с мировым именем. Люсия поразилась его актерским способностям, умению быть легким, если того требует замысел композитора. Она не могла представить его отрабатывающим технику игры. Самые сложные пассажи давались ему легко, без усилий.
Видеть Дэвида, слышать его игру она была готова вечно. Гордость и радость сопричастности переполняли ее. Два часа прошли незаметно. Оркестранты еще оставались на своих местах, когда Дэвид, шепнув что-то дирижеру, скрылся за кулисами, и вскоре очарованная слушательница и зрительница почувствовала руку на своем плече: он звал за собой, к выходу.
Ей хотелось описать свое восхищение, засыпать Дэвида комплиментами, но подобрать нужные слова было непросто. Люсия все же попыталась выразить восторг, как только они закрыли за собой дверь зала. Маковски, ступая на цыпочках и приложив указательный палец ко рту, запретил ей пустословить, увлек разгоряченную поклонницу в сторону от лестницы, взял за руки, любуясь ее темными, влюбленными глазами. Она не выдержала и бросилась ему на шею. Было трудно поверить, что это тот самый человек целует ее макушку, виски, оголившиеся руки. Стоило кому-то приоткрыть дверь, покинуть на минуту репетиционный зал – и их тайна была бы раскрыта. Проказница и боялась, и хотела этого. Страх уступал место желанию кричать на весь мир о своей любви, огромной, необыкновенной и – во что трудно было поверить даже сейчас – взаимной.
Опасность разоблачения настигла их с другой стороны: приподняв голову с плеча Дэвида, Люсия заметила пенсне и бакенбарды, промелькнувшие за пальмовым деревом на верхней площадке лестницы. Удовольствия это ей почему-то не доставило, и она поспешила выйти с Маковски на улицу. Портье в холле не было. Видение заставило девушку вспомнить, что их отношения с Дэвидом придется скрывать. Но когда он рядом, ни о каких преградах на пути к счастью думать невозможно…
– Я вынужден оставить тебя, но обещаю, что ненадолго, – произнес он в этот самый неподходящий момент, и она с трудом сдержала желание остановить Дэвида, стиснуть его в объятиях, украсть у всех.
– Еще самую малость, я прошу тебя, пройдемся хотя бы вон до того поворота, – попросила она, совсем по-детски глядя на него сбоку.
Он опустил голову, потер лоб и двинулся, небрежно и медленно передвигая ноги, в освещенные электрической радугой сумерки. Пройдя несколько метров не поднимая глаз, Дэвид поймал ее за руку.
– Я мало говорю о своих чувствах, я вообще сегодня мало говорю. Это, конечно, несправедливо по отношению к тебе – оставлять в невесомости. Девушки предпочитают твердую почву под ногами.
– Мне не нужна почва, мне нужен ты, мне все равно, как ты ко мне относишься, но можно я буду видеть тебя хоть иногда?
Он только крепче сжал ее хрупкую руку. Ответ последовал не сразу, но было заметно, что Дэвид взволнован:
– Мы будем встречаться, моя девочка, я никуда не исчезну. Тебя пугает разлука? Разлук не стоит бояться, даже длительных. Все мы у Бога на виду. Увидимся, если тому должно быть.
– Я не смогу ждать.
– А я и не заставлю тебя… – Маковски, будто почувствовав, что после этой фразы тревога оставила Люсию и робкая улыбка тронула уголки ее рта, поднял глаза. – Я приглашаю тебя послезавтра посетить мой дом. Придут гости. Я буду играть. Самая обыкновенная вечеринка, но в твоих силах сделать ее для меня необыкновенной.
– Как? Домой? – поразилась она. Ей вспомнились измученные глаза Лиз и неодобрительные взгляды яхтсменов. – А это удобно?
Он рассмеялся:
– Почему же нет? Мы уже довольно близко знакомы. К тому же там будет немало интересных людей. Мне будет приятно видеть тебя в своем доме.
– Я хотела спросить… Твоя жена. Как она отнесется к моему появлению?
– Так вот причина твоих сомнений! Не волнуйся, она будет рада встрече. Это не должно тебя беспокоить, если ты доверяешь мне. – Дэвид по-отечески обнял озадаченную девушку. – Послезавтра. Челси. Малбери-Уолк, пятнадцать. Восемь вечера. Запомнишь? – Он повторил координаты, загибая пальцы на ее ладони, поцеловал руку, остановил такси и, усадив Люсию на переднее сиденье, назвал адрес Филиппа. Машина тронулась. Дэвид исчез в сумеречной толпе.
* * *
– Люсия, звонила Соледад. Зайди к Филиппу. Он у себя, расскажет подробнее, – холодновато сообщила ей Эйприл.
Ее спокойный тон и без того часто раздражал Люсию. Она знала, что за ним ничего обидного не кроется, просто мать близнецов – очень уравновешенный человек, ее трудно задеть за живое. Но порой ее хладнокровность действительно переходит всякие границы! Так и сейчас. Скандала не избежать – Соледад не могла не рассказать о Маковски, а для Эйприл – все тихо и мирно. Вот бы и мне в ответственные моменты такую флегматичность, подумала Люсия, стуча в дверь отцовского кабинета. Филипп сидел сгорбившись, зарывшись в бумагах и, казалось, совсем не думал устраивать допрос.
– Наконец ты дома! – Он выбрался из вороха нотных тетрадей, потрепанных книг, свежих газет и предложил дочери стул: – Как прошел день?
– Спасибо. Хорошо.
– Мама звонила. Может, это не тема для обсуждения, но мне хотелось бы помочь тебе, у тебя, оказывается, не все просто.
Люсия зарделась. Она не могла запретить отцу говорить, у них никогда не было секретов друг от друга, но и позволить ему осудить свою любовь вслух было непросто.
– Не хочешь – не будем, – сказал Филипп, быстро взглянув на дочь. – Но ты выглядишь усталой, ты бледнее обычного, пропадаешь на целый день. Если бы я мог тебе чем-нибудь помочь…
– Папа, у меня все хорошо. Поверь мне, пожалуйста.
– Но у твоего друга Антонио не все хорошо, а он, насколько я могу знать, не совсем посторонний человек для тебя.
– Антонио?
– Соледад сказала мне, что он просил ее помочь вернуть тебя.
– Кого просил? Маму?
– Да. Она, конечно, вспылила.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32