Я не хотела приводить его в изумление, указав, что в словах «я был просто обязан» коренится его простодушие и что, намереваясь быть расчётливым, он ведёт себя как поэт и фаталист. Его неблагодарное горячо любимое дело загоняло его в тупик, и я могла бы немало о нём узнать от него самого, если бы он, противясь осмысленной схватке, не прибегал к шарлатанству хищников, наставляющих своих отпрысков: «Смотрите: вот так я прыгаю, и так же должны прыгать вы». – «Почему?» – «Потому что так следует прыгать».
Я блуждаю в тени этого воспоминания. Если Дамьен ещё жив, ему за семьдесят. Пришла ли пора его избавления? Чего он стоит, добившись освобождения? Если он прочтёт эти строки и эту книгу, которой я пытаюсь внести свой личный вклад в сокровищницу познания чувств, он улыбнётся улыбкой невозмутимого ничтожного господина и пожмёт плечами. Если он женился на склоне лет на какой-нибудь славной особе, то он скрывает от неё свою былую сущность Дамьена: в ней – его последнее утешение и предсмертная тень. Какой другой конец приличествует Дамьену, как не преждевременная кончина? Однако преждевременная смерть не грозит человеку, давшему подобный обет завоевателя, одинокого и бесплодного беглеца; он давно созрел для смерти.
Он воплощал тип человека, которого другие мужчины единодушно называют «субъектом, не представляющим ни малейшего интереса». Я видела, как, сталкиваясь с обычными мужчинами, он мгновенно терялся, ощущая неловкость от их соседства. Если они рассказывали в его присутствии «бабские сплетни», он лишь подавал с места реплики. Однако вокруг него распространялось некое поле, столь же неуловимое, как запах духов, которое мало-помалу воспринимали присутствующие мужчины, и оно внушало им неприязнь. Они объясняли свои чувства как могли. «Чем он занимается, этот тип? – спросил меня один из них. – Я не могу его раскусить. Готов поспорить, что он педераст». Я позабавилась тем, что этот мнительный человек так наивно выдал свою собственную очевидную двойственность: он весь вспотел от волнения, был напряжён, как недотрога перед сильным соблазном, и бросал на подозреваемого презрительные взгляды, которые я подметила у одной из любовниц Дамьена, прежде чем она отдалась ему. Поначалу она тоже именовала его «субъектом». Когда она сидела рядом с ним, а затем вставала, она хлопала по своей юбке, точно стряхивая крошки, и меня поражал этот жест, смахивающий на болезненный тик.
– Оставьте её в покое, – сказала я Дамьену.
– Я ничего ей не говорю, – ответил он. Действительно, он всего лишь держался подле неё и говорил ей довольно банальные слова. Она же неизменно нервно вскакивала и не таясь направлялась к выходу, будь то терраса казино, окно гостиной или дверь, ведущая в сад… Он был вполне доволен и тоже поднимался с места. Вернувшись, она принималась искать Дамьена вслепую; иными словами, я видела, как раздуваются, втягивая воздух, крылья её безупречного маленького носика и как она двигает пустые стулья быстрыми резкими движениями. Она-то и навела меня на мысль, что все мы, находясь возле этого человека, дышали некоей сладостной отрадой, которую я, несомненно, ласкательно приписываю обонянию – самому благородному из наших органов чувств.
Дальнейшие отношения любовников разворачивались традиционно: юная женщина то краснела, то бледнела у всех на виду, делалась то угрюмой, то весёлой, казалась всё более старой, пока сопротивлялась, и резко помолодела, когда перестала сопротивляться. В час, когда, по выражению Дамьена, в соответствии с присущей ему убеждённостью, «я был просто обязан…», она бесследно исчезла, словно Дамьен бросил её на дно колодца.
Вероятно, он выглядит бледно в моём изложении, этот злополучный человек, раздававший наслаждения всем подряд, но, видимо, он был неспособен составить счастье одной-единственной женщины, даже если бы этого захотел. Он также заходил по-своему «слишком далеко» – в том смысле, что предоставлял даруемому им удовольствию неограниченный кредит. Что терзает любовника сильнее: навязчивая идея силы или навязчивая идея полового бессилия?
Что бы сказал Дамьен, встретив женщину, которая обманывает мужчин, великодушно симулируя наслаждение? На этот счёт я спокойна: он неизбежно сталкивался с Шарлоттой, и, должно быть, не раз.
Она потчевала его своими надтреснутыми руладами, отворачивая лицо, и между тем волосы падали ей на лоб, щёки, полузакрытые ясные глаза, неравнодушные к радости своего повелителя… У Шарлотт почти неизменно длинные волосы…
В то время, когда Дамьен не вызывал у меня никаких чувств – или мне это казалось, – я намекнула ему, что мы могли бы стать неплохой парой для путешествия, парой учтиво эгоистичных и покладистых спутников, обожающих долгие паузы…
– Я предпочитаю путешествовать только с женщинами, – ответил он.
Мягкий тон мог бы заставить проглотить эту колкость… Но он испугался, что я рассердилась, и «уладил» дело ещё более грубым оскорблением:
– Разве вы женщина? Уж не взыщите… Соперник, посрамлённый другим соперником, тем не менее отдаёт дань превосходящей скорости противника с его врождённой способностью покрывать дистанцию так, что ветер свистит в ушах. Слова Дамьена довольно долго причиняли мне боль; волею судьбы они стали одними из последних его слов. Мне не представилось больше случая признаться ему, что в тот период я в глубине души страстно желала быть женщиной. Я не намекаю на свой прежний облик, рассчитанный на публику, который я нарочито упорядочила, вплоть до его мифической стороны, внешних мелочей и костюма.
Я имею в виду ту неподдельную психическую дву-полость, поражающую некоторых людей недюжинного склада. Безапелляционные речи Дамьена рассердили меня, так как я надеялась тогда сбросить с себя эту двойственность, избавиться от её изъянов и преимуществ и швырнуть их ещё неостывшими к ногам мужчины, которому я предлагала недурное женское тело с его, возможно, призрачным призванием рабыни. Однако мужчина не ошибался на этот счёт. Он распознал во мне мужские черты, которые я была не в силах определить, и поспешил прочь, хотя испытывал искушение. Затем он вернулся, преисполненный досады и недоверия. Тогда мне и в голову не пришло воспользоваться предостережением, которое мне дал Дамьен.
Какая польза предупреждать слепца? Он полагается лишь на своё непогрешимое пресловутое чутьё и непременно хочет самолично набить себе шишек, не перекладывая ответственность на других. Так я набивала себе шишки тупым и добросовестным образом…
– Поистине, тут нечего гадать, – сказала мне как-то раз Маргарита Морено. – Почему ты никак не смиришься с мыслью, что некоторые женщины представляют для некоторых мужчин угрозу гомосексуализма?
– Должно быть, эти слова – бальзам для нашей с тобой гордости, Маргарита, если не для всего остального. Но коль скоро ты права, кто же будет считать нас женщинами?
– Сами женщины. Только женщин не оскорбляет и не вводит в заблуждение наш мужской ум. Загляни в свою память…
Я остановила её жестом, по заведённому между нами простому обычаю прерывать собеседницу на полуслове, как только та, что слушает поймёт, что хочет сказать другая. Маргарита Морено решила, что я перебила её из соображений приличия, и умолкла. Невозможно вообразить количество тем и слов, которые две женщины, способные сказать друг другу всё, исключают из разговора. Они предоставляют себе роскошь выбора.
– У стольких мужчин в душе есть что-то бабское… Я говорю: в душе, – продолжала Морено.
– Я слышала, – ответила я мрачным тоном.
– …Ибо в смысле нравственности они безупречны и даже весьма принципиальны!
Оживляясь, я кивнула в знак одобрения.
– …А также отважны в традиционном, я бы сказала, боевом значении слова. Но только послушай, какой они поднимают крик, когда их слегка коснётся божья коровка или пролетающая пчела; только погляди, как они бледнеют, стоит выползти чёрному таракану или его двоюродной сестре – уховёртке!..
– «Только погляди, как они…» Неужели их так много, Маргарита?
Она наклонила голову с серьёзным всеведущим видом, который кажется зрителю столь смешным на экране.
– А мы? Мы, подвергающие их «опасности гомосексуализма», наше число столь же велико?
– К сожалению, до этого очень далеко. Всегда можно договориться с тем, кто равен тебе, хотя бы в количественном отношении. Я ещё не закончила. Я остановилась на таракане. Но разве ты сама не видела, как они устраивают дикие сцены во время свидания наедине; разве ты не замечала, что они никогда не забывают неотрывно смотреть не на лицо, а на руки женщины, которую осыпают бранью?
– А если это мужчина?
– Они не станут устраивать сцен мужчине. Они его презирают ибо втайне боятся, и предпочитают вызывать его на дуэль, лишь бы избежать разговора с ним.
Я рассмеялась – хорошо оценивать издалека когти былых, ещё паясничающих свежих угроз, а также подтрунивать над ними…
– …Наконец, – продолжала ясновидящая, – если они часто ошибаются в выражении наших лиц, то более уверенно справляются, оказавшись позади нас, с выражением наших спин… Ах! Какой у них милый смех и как легко они могут расплакаться!
Она выругалась по-испански и состроила гримасу какому-то воспоминанию.
Затем она зевнула и перестала противиться сну.
Её пронзающий бесполый взор слегка смягчился, как только она положила голову на спинку кресла, погружаясь в кратковременный сон тренированных тружеников, которые знают, как восстанавливать свои силы, и набирают сон по минутам: десять минут дремоты в автобусе и метро, четверть часа забытья в репетиционном зале, на табурете, изображающем то письменный стол эпохи регентства, то изгородь из боярышника, да десять минут в объятиях Морфея под тропическими пальмами киностудий. Они спят сидя, спят, опершись на локоть, сном озабоченных усталых ответственных работяг… Во сне она была похожа отчасти на Данте, отчасти на хитрого идальго, отчасти на святого Иоанна Крестителя кисти Леонардо да Винчи. Если срезать драгоценную растительность с головы, спрятать грудь, руки, живот, что останется от нашей женской наружности? Сон ведёт бессчётное множество женщин к форме, которую они бы, несомненно, избрали, если бы состояние бодрствования не держало их в неведении относительно самих себя. То же самое можно сказать о мужчине… О, прелести спящего мужчины, вы всё ещё стоите перед моим взором! Он весь, от бровей до губ, за смеженными веками был воплощённой улыбкой, беспечностью и лукавством султана, сидящего у окна с деревянной частой решёткой… Я же, та, что «страстно желала», глупышка, быть женщиной до конца, рассматривала его с мужской досадой, этого человека, приходившего в волнение от красивого стихотворения или пейзажа, человека, у которого был такой милый смех…
С ним неизменно сталкиваешься не раз. Его вторичное появление пугает нас уже не столь сильно, ибо мы считали его неподражаемым в искусстве нравиться и вредить. Возникая снова, он становится меньше ростом.
Мы угрюмо приписываем ему туманные свойства, роковые признаки, которые он заслуживает, и анатомию, которая его опошляет. Созданный на потребу женщине и для вражды с ней, он тем не менее издалека узнаёт в другом мужчине свою породу, свой подвид, любовно таящий в себе угрозу; он быстро сокрушает себе подобного, если вынужден с ним сражаться, но преимущественно уклоняется от этой встречи, ибо чувствует себя обречённым, если женщина, говоря о нём, произносит «он» во множественном числе: «они»…
– Не правда ли, Маргарита, что палач серийного производства..?
Но Маргарита спала, повернув свой нос конкистадора навстречу судьбе. Глубокий сон придавал её маленькому решительному рту плаксивое выражение и покорность, в которой ей неизменно отказывает воинственная явь.
Я осторожно коснулась лёгкого одеяла и укрыла Химену и Сида, неразрывно слитых во сне в одном-единственном теле. Затем я вернулась на вахту за стол-конторку и принялась следить своим женским взором за маленькой грубой рукой садовника, водившей пером по веленевой бумаге бирюзового цвета.
Женщине требуется большое и редкое чистосердечие, а также достаточно благородная скромность, чтобы судить о том, что в ней делает неверный шаг, устремляясь от общепризнанного к закулисному сексу. Чистосердечие – это не дикорастущий цветок, как и скромность. Дамьен был первым, кто одним словом поставил меня на место. Я думаю, что, по его мнению, это было место зрителя, одно из тех избранных мест, откуда зритель, приходя в возбуждение, вправе броситься на сцену, чтобы неуверенно, как подобает новичку, принять участие в представлении. Я недолго заблуждалась относительно фотографий, где я изображена со стоячим воротником, в галстуке и узком пиджаке поверх гладкой юбки, с дымящейся сигаретой в руке. Я окидываю их менее проницательным взглядом, чем тот, что наверняка был присущ старому дьяволу живописи Болдини.
Впервые я встретилась с ним в его мастерской. Платье на большом незаконченном портрете женщины, платье ослепительно-белого, как мятные леденцы, атласа, неистово поглощало и отражало свет. Болдини отвернул от портрета своё лицо грифа и посмотрел на меня в упор.
– Это вы, – спросил он, – надеваете по вечерам смокинг?
– Возможно, это со мной случалось на костюмированных вечерах.
– Это вы представляете пантомиму?
– Да.
– Это вы появляетесь на сцене без трико? И танцуете – cosi, cosi? – в чём мать родила?
– Простите, я никогда не выходила на сцену голой. Возможно, так говорили и писали в газетах, но на самом деле…
Болдини даже не думал меня слушать. Он рассмеялся с хитрой гримасой и потрепал меня по щеке, нашёптывая:
– Славная мещаночка… Славная мещаночка…
Тотчас же он позабыл обо мне и принялся выплёскивать свою дьявольскую энергию на портрет женщины в мятном платье, что выражалось в прыжках амфибии, в кудахтанье, криках, колдовских прикосновениях кисти, итальянских романсах и монологах.
– Колоссальная ашипка! Колоссальная ашипка! – неожиданно взвизгнул он.
Он отпрыгнул от картины на три шага, нацелился на «ашипку», разбежался и моментально замазал её неуловимым движением.
– …исправлена как по волшебству!
Он больше не обращал на меня внимания. Платье, заполненное пустотой, платье приглушённо-белого цвета, разложенное на кресле, было его натурщицей. Этот тусклый белый цвет превращался на холсте от мазка к мазку в белизну сливок, снега, глазированной бумаги, свежевыплавленного металла, в белизну бездны и конфет, в белизну, созданную с помощью трюка…
Я помню, как мой пёсик Тоби дрожал, прижимаясь к моим ногам; он-то наверняка побольше меня знал о скакавшем перед нами уродливом колдуне…
Уязвлённая «славная мещаночка» с достоинством вышла из мастерской, поправляя узел галстука, купленного в Лондоне, и удалилась с самым что ни на есть задиристым видом, чтобы снова присоединиться к странной компании, существовавшей лишь за счёт былой роскоши своей затаённой жизни да былого иссякшего снобизма.
Какой же я была боязливой, какой женственной я была, несмотря на принесённые в жертву волосы, когда копировала мальчишку!.. «Кто будет считать нас женщинами? Сами женщины». Лишь они не обманывались на этот счёт. При помощи знаков отличия, как-то: плиссированной манишки, жёсткого воротничка, иногда жилета и неизменного шёлкового платочка в кармашке – я получила доступ в исчезающий мир, лежавший в стороне от других миров. Хотя его нравы, как хорошие, так и дурные, не менялись на протяжении двадцати пяти–тридцати лет, присущий ему кастовый дух, изживая себя, постепенно разрушил хилую секту, о которой я говорю, и теперь, содрогаясь от страха, она силилась выжить вне своей живительной атмосферы – атмосферы притворства. Она делала ставку на «личную свободу» и держалась на равных с невозмутимой и незыблемой твердыней педерастии. Она высмеивала, пусть и вполголоса, папашу Лепина. никогда не испытывавшего желания заигрывать с травести. Она требовала, чтобы праздники проходили при закрытых дверях; все являлись туда в длинных брюках и смокингах и вели себя пристойнейшим образом. Она рассчитывала сохранить за собой бары и залы ресторанов, дабы наслаждаться там греховными радостями жаке и китайского безика. Затем она отказалась от этих мест, и её ревностные приверженцы стали выходить из своих фаэтонов и переходить через улицу не иначе как облачившись с замиранием сердца в длинное строгое манто дамы-патронессы, скрывавшее брючную пару с пиджаком или визиткой с нашивками.
В самой известной – или в самой безвестной – из этих сект изысканные спиртные напитки, длинные сигары, фотографии всадника, уверенно восседающего на коне, и один-два томных портрета очень красивых женщин свидетельствовали о чувственной жизни и беззастенчиво-откровенном безбрачии.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16