– Вы не проголодались, дитя моё? – снова спрашивает Дядя.Его лицо, исполненное горечи, вдруг сразу постарело.– Нет, спасибо. Я поеду домой, если вы будете так любезны посадить меня в фиакр.– Я даже сам сяду с вами в фиакр. Я провожу вас. Как об огромном одолжении я прошу сесть в проезжающий мимо экипаж на «дутиках»; на меня чарующе действует эта мягкая езда в плавно подпрыгивающем фиакре.Мы оба молчим. Дядюшка уставился невидящим взором прямо перед собой, он выглядит усталым и раздосадованным.– У меня неприятности, – говорит он мне минут через десять, как бы отвечая на мой незаданный вопрос… – Поговори со мною, девочка, развлеки старика.– Дядя… я хотела вас спросить, откуда вы знаете всех этих людей? Ну. Можи и других…– Потому что уже лет пятнадцать или двадцать я бываю повсюду, а журналисты знакомятся легко; в Париже связи завязываются быстро…– Я хотела вас также спросить – но если вы сочтёте мой вопрос нескромным, можете отвечать, что хотите, – чем вы обычно занимаетесь… в общем, есть ли у вас какая-то профессия, вот! Мне интересно было бы это знать.– Есть ли у меня профессия? Увы, да! Это именно я «делаю» внешнюю политику в «Ревю дипломатик».– В «Ревю дипломатик»… Но это так же занудливо, как и всё прочее! Я хочу сказать (ничего себе ляпнула! Я чувствую, что заливаюсь краской), я хочу сказать, что это очень серьёзные статьи…– Не пытайтесь ничего подправить! Не подлаживайтесь! Вы не могли бы мне больше польстить; эти искупительные слова зачтутся вам. Всю мою жизнь ваша тётушка Вильгельмина, да и многие другие, смотрели на меня, как на достойного презрения типа, который только и знает, что развлекаться и развлекать других. Целых десять лет я мшу за себя, нагоняя тоску на своих современников. И при этом прибегаю к тому способу, который они предпочитают, опираюсь на документы, действую по шаблону, я пессимист и нытик!.. Я расплачиваюсь за свою вину, Клодина, я вырастаю в собственных глазах, я написал двадцать четыре статьи, две дюжины статей по поводу Эмской депеши, Эмская депеша – послание короля Вильгельма I Прусского из Эмса, где он лечился, канцлеру Бисмарку в связи с высказанными ему французским послом Бенедетти требованиями дать официальные заверения не допустить, чтобы принц Леопольд Гогенцоллерн выставил свою кандидатуру на испанский престол. Король счёл подобные требования бесцеремонными, а Бисмарк 13 июля 1870 г. опубликовал эту депешу в несколько фальсифицированном, оскорбительном для Франции виде. Это и послужило поводом к объявлению 19 июля 1870 г. Францией войны Пруссии.
а сейчас вот уже полгода как три раза в неделю я проявляю интерес к русской политике в Манчжурии, таким-то образом и добываю полезную звонкую монету.– Это фантастично! Я просто поражена!– А почему я вам всё это рассказываю, тут дело совсем другое. Я убеждён, что под вашей безумной амбицией казаться взрослой особой, которую никто не смеет поучать, в вас скрыта душа восторженной и пылкой одинокой девочки. Вы сами видели, могу ли я излить душу этому жалкому мальчугану Марселю, а ведь во мне накопилось столько нерастраченных отцовских чувств. Вот почему ваш дядюшка так разговорился.До чего он милый! У меня слёзы подступают к глазам. Музыка, какое-то взвинченное состояние… и ещё что-то непонятное. Именно такого отца, как он, мне недостаёт. О, я не хочу сказать ничего плохого о своём отце; не его вина, что он такой особенный… Но этого отца я бы обожала! И несмотря на то, что мне всегда так трудно бывает дать другим увидеть то доброе, что живёт во мне, я всё же отваживаюсь сказать:– Знаете, возможно, я окажусь довольно сносным отводным каналом…– Я в этом нисколько не сомневаюсь, нисколько не сомневаюсь. (Две большие руки обнимают меня за плечи, и он смеётся, чтобы скрыть свою растроганность.) Я хотел бы, чтобы у вас были какие-то огорчения, чтобы вы могли прийти ко мне и рассказать о них…Я сижу всё так же привалившись к его плечу, шины поскрипывают на скверной мостовой, тянущейся вдоль набережных, и колокольчик навевает всякие романтические грёзы о почтовой карете, движущейся сквозь ночную тьму.– Клодина, чем вы занимались в Монтиньи в это время?Я вздрагиваю: я совсем забыла о Монтиньи.– В это время… Мадемуазель хлопала в ладоши, призывая возобновить вечерние занятия. Целых полтора часа, до шести, мы портили зрение, читая свои уроки в сумерках, или, ещё хуже того, при свете двух слишком высоко подвешенных керосиновых ламп. Анаис жевала графит, мел или сосновую веточку, а Люс, ласкаясь как котёнок, выпрашивала у меня мятные, чересчур пряные леденцы… В классе стоял запах влажной пыли от подметавшегося в четыре часа пола, чернил и немытых девочек…– Немытых девочек? Вот чертовщина! Эта водобоязнь, кроме вас, не имела других исключений?..– Да нет, конечно; и Анаис, и Люс всегда казались мне довольно чистоплотными; но вот остальные, я их хуже знала, и, чёрт побери, гладко причёсанные волосы, хорошо натянутые чулки и белые блузки – знаете, порой это ни о чем не говорит!– Бог мой, ещё бы мне не знать! Я, к несчастью, не могу вам рассказать, насколько хорошо я всё это знаю.– По большей части остальные ученицы не придерживались моих представлений о том, что грязно и что чисто. К примеру, взять хотя бы Селени Нофели!– Ну что же! Посмотрим, что делала Селени Нофели!– Ну так вот, Селени Нофели, четырнадцатилетняя долговязая девчонка, в полчетвёртого, за полчаса до конца занятий, вскакивала с места и громко заявляла с серьёзным, убеждённым видом: «Пожалуйста, Мадемуазель, разрешите мне уйти, я должна сосать грудь у своей сестры».– Помилуй Бог! Сосать грудь у сестры?– Да, представьте себе, у её замужней сестры, которая уже отняла ребёнка от груди, было слишком много молока, и у неё от этого болели груди. Поэтому два раза в день Селени, чтобы облегчить эту боль, сосала её грудь. Она утверждала, что выплёвывает молоко, но всё равно не могла, помимо своей воли, не глотать его. Ну и наши дурочки относились к этой «грудняшке» с завистливым уважением. А когда я впервые услышала, как она про это рассказывает, я даже не смогла съесть свой завтрак. А на вас что, это совсем не производит впечатления?– Прекратите, Бога ради, иначе я и в самом деле подумаю, что на меня это производит впечатление. Вы раздвигаете передо мной странные горизонты состояния учебных заведений Френуа, Клодина!– А Элоиза Басселин однажды вечером видит, как моя сводная сестра Клер моет ноги! «Ты что, – говорит она ей, – сошла с ума? Сегодня же не суббота, чтобы намывать ноги!» – «Но, – отвечает ей Клер, – я их мою каждый вечер». Тут Элоиза Басселин пожимает плечами и бросает ей уходя: «Дорогая моя, в твои шестнадцать лет у тебя уже появились смешные причуды старой девы!»– Боже праведный!– О, я бы могла вам рассказать ещё много других историй, но приличия не позволяют.– Ба, старому-то дядюшке!– Нет, я всё же не хочу… Да, кстати, моя сводная сестра выходит замуж.– Любительница мыть ноги? В семнадцать лет? Да она свихнулась!– Это почему же? – встаю я на дыбы. – В семнадцать лет ты не какая-нибудь глупая девчонка! Я тоже прекрасно могла бы выйти замуж!– И за кого же?Застигнутая врасплох, я начинаю хохотать.– А это уж совсем другое дело. Мой избранник заставляет себя ждать. Пока что вроде бы никто не спешит. Моя красота не произвела ещё достаточного шума в мире.Дядя Рено вздыхает, откидываясь на спинку сиденья.– Увы! Вы недостаточно уродливы, чтобы засидеться. Найдётся какой-нибудь господин, влюбится в эту гибкую фигурку, в таинственный свет этих удлинённых глаз… и не станет у меня племянницы, и в этом будет ваша большая вина.– Значит, мне не стоит выходить замуж?– Не подумайте, Клодина, что я требую от вас такого родственного самопожертвования. Но я, по крайней мере, прошу вас не выходить замуж за неведомо кого.– Вот и выберите мне сами подходящего мужа.– Ну, на это не рассчитывайте!– Почему же? Ведь вы так мило ко мне относитесь!– Потому что не люблю, когда у меня под носом съедают слишком вкусные пирожные… Вылезайте, моя милочка, мы приехали.То, что он сейчас сказал, звучит лучше всех комплиментов на свете, этих слов я никогда не забуду.Мели открывает нам дверь, придерживая грудь рукой, а в книжном логове я вижу папу, что-то серьёзно обсуждающего с господином Мариа. Этот волосатый учёный, о котором я так легко забываю, проводит в нашем доме целый час почти каждое утро, но я его редко вижу.Когда дядя Рено уходит, папа торжественно сообщает мне:– Дитя моё, я должен сообщить тебе счастливую новость.Что ещё такого злосчастного он придумал, великий Боже!– Господин Мариа любезно согласился быть моим секретарём и помогать мне в моих трудах.Какое счастье, что всё только этим и ограничивается! Я вздыхаю с облегчением и протягиваю руку господину Мариа.– Очень рада, сударь, уверена, что сотрудничество с вами сослужит папе огромную службу.Никогда ещё я не обращалась к этому робкому человеку с такой длинной речью – он старается укрыться среди густых зарослей своей шевелюры, бороды, ресниц, но ему не удаётся скрыть своё смущение. Я подозреваю, что этот честный малый, пустившись плыть по течению, «втрескался» в меня, как сказал бы Можи. Меня это нисколько не стесняет. Вот, действительно, человек, у которого даже мысли не появится проявить ко мне неуважение!Ещё одно письмо от Клер, которая мелет всякий вздор о своём будущем счастье. «Уж как ты, верно, развлекаешься!» – пишет она, чтобы сделать вид, будто думает обо мне. Развлекаюсь? Хм!.. Не могу сказать, что я скучаю, но я недовольна. Не подумайте только, что я влюблена в Марселя. Вовсе нет. Он вызывает у меня чувство недоверия, интерес, немного презрительную нежность и чисто физическое желание потрогать его. Да, это так. Я всё время испытываю желание причесать его, погладить по щеке, потянуть за уши, подёргать за кончики пальцев, как Люс, и так же, как с ней, приблизить свой глаз к его глазу, чтобы увидеть чудесное мерцание голубых искорок на его радужной оболочке. И при всём том, когда подумаешь хорошенько, он немного похож на своего отца, в несколько ослабленном варианте. О да, в ослабленном варианте!И по-прежнему никакой весточки от Люс. Очень странно такое долгое молчание!
У меня наконец есть костюм, после двух примерок в «Нью Британиа» вместе с Марселем, двух сеансов, от которых можно было умереть со смеху, хоть я и старалась держаться серьёзно, как настоящая дама. Мой «племянник» был великолепен. Устроившись на стуле в трёх шагах от меня, в маленькой зеркальной кабинке, он с удивительной непринуждённостью, которой я восхищалась, заставлял волчком вертеться портниху-юбочницу Леон и господина Рея, закройщика.– Эту вытачку на бёдрах надо передвинуть чуточку назад, вам так не кажется, мадемуазель? А юбка, пожалуй, недостаточно длинна; спустите до самого пола, ничуть не помешает бегать, но мадемуазель, впрочем, ещё не привыкла ходить в очень длинной юбке… (Злобный взгляд Клодины, которая не произносит ни слова…) Да, рукав сидит хорошо. Нужны два маленьких карманчика полумесяцем на жакете для больших пальцев, когда руки ничем не заняты… Клодина, ради Бога, постойте две секунды спокойно! Фаншетта меньше крутится, чем вы.Ошеломлённая портниха не знала, что и думать. Ползая на коленках по ковру, она поглядывала исподлобья, явно спрашивая себя: «Он не брат ей, раз не говорит ей «ты», но может ли он быть её жиголо?» И вот наконец последняя примерка, «с примеркой покончено», и мы вместе вышли на улицу; Клодина такая прямая в своей блузке с белым воротником, в соломенной шляпке-канотье, с трудом удерживающейся на коротких непокорных волосах. Марсель, искоса взглянув на меня, сказал:– Я точно знаю, на кого вы сейчас похожи, Клодина, но оставлю свое мнение при себе.– Почему же? Раз уж начали, так говорите.– Ну нет! Мое уважение к семье, к семейной чести!.. Но этот накрахмаленный воротник, короткие завитки волос и эта гладкая юбка, о-ля-ля! Папа, пожалуй, сморщил бы нос.Встревожившись, я спрашиваю:– Вы думаете, ему это не понравится?– Не беда! Свыкнется". Папа вовсе не святой, хоть и выглядит этаким защитником оскорблённой нравственности.– Слава Богу, конечно, не святой. Но у него есть вкус.– У меня тоже есть вкус! – восклицает уязвлённый Марсель.– У вас, у вас прежде всего… свои вкусы, и притом неординарные.Он натянуто улыбается, пока мы поднимаемся по унылой лестнице на улице Жакоб. Мой «племянник» соблаговолил перекусить вместе со мной в моей комнате, я размещаю прямо на коленях у нас рахат-лукум, перезрелые бананы, подаю холодный грог с солёным печеньем. На улице тепло, а в моей темноватой комнате свежо и прохладно. Я рискую задать наконец вопрос, который не даёт мне покоя уже много дней.– Марсель, что это за история с лицеем Буало?Упираясь в подлокотники низенького кресла, грызя солёное печенье, которое он держит кончиками тонких пальцев. Марсель с проворством ящерицы оборачивается ко мне и пристально смотрит на меня.Щёки его пылают, брови сошлись, рот полуоткрыт от удивления – какой прекрасный разгневанный божок! «Сам с ноготок», но до чего красив!– Ах, вы слышали это? Поздравляю, у вас превосходный слух. Я Мог бы вам ответить, что… вас это не касается…– Да, но я говорю с вами достаточно любезно, почему же вы должны отвечать мне так грубо?– История с лицеем Буало? Настоящая подлость, никогда об этом не забуду, пока жив! Всё мой отец – может быть, это позволит вам лучше узнать его, ведь вы так ему верите. Он тогда такое мне устроил…Просто невероятно, до чего у этого мальчугана взъерошенный вид. Меня распирает от любопытства.– Расскажите мне эту историю, прошу вас.– Ну ладно… Вы слышали о Шарли?– Ещё бы не слышать!– Ну так вот. Я поступил экстерном в лицей Буало, а Шарли как раз должен был оканчивать его на следующий год. Мне внушали отвращение все эти не слишком чистоплотные юнцы с красными обветренными руками, с грязными воротничками. Только он… Мне казалось, что он похож на меня, лишь немного старше! Он долго не заговаривал со мной, посматривал на меня и всё, а потом без всякого повода мы вдруг сблизились, невозможно было устоять перед притягательной силой этих глаз… Я был просто одержим им, но не осмеливался ему об этом сказать, а он был – я должен ему верить, – шепчет Марсель, опуская ресницы, – одержим мною, потому что…– Он вам это сказал?– Нет, он мне написал об этом. Увы!.. Но подождите. Я ответил и был ему так благодарен! И с тех пор мы стали встречаться, но за стенами лицея, у бабушки или ещё где-нибудь… Благодаря ему я смог узнать и полюбить многое, о чём прежде ничего не знал…– Многое!– О, не торопитесь видеть тут всякие «люсизмы», – протестует Марсель, протягивая руку. – Просто дружеский обмен мыслями, комментариями по поводу прочитанных книг, маленькими сувенирами…– Совсем как в пансионе!– Если угодно, да, как в пансионе. И главное – эта чудесная переписка, почти ежедневная, до того самого дня…– О, вот чего я опасалась!– Да, папа украл у меня письмо.– «Украл» – сильно сказано.– Ну, одним словом, он говорит, что подобрал его на полу. Человек не столь недоброжелательный, как он, возможно, догадался бы, сколько за всеми этими нежными фразами скрывается… чистейшей литературы. Но он! Он словно взбесился – ах, когда я вспоминаю об этом, я просто не знаю, что готов ему сделать, – он отвесил мне пощёчину! А потом, как и обещал, поднял такой «тарарам» в лицее.– Откуда вас и… попросили уйти?– Если бы дело этим ограничилось! Нет, выгнали как раз Шарли. Посмели сделать это! Иначе папа, возможно, поднял бы «тарарам» в своих грязных газетёнках. Он на такое вполне способен.Я жадно слушаю и восторженно смотрю на него. На его пылающие щёки, потемневшие синие глаза и трепещущий рот с растянутыми уголками губ, верно, от желания заплакать – никогда мне не встретить девочку такую красивую, как он!– А то письмо ваш отец, конечно, сохранил? Он смеётся тонким голоском.– Ему этого очень хотелось, но я достаточно ловок, я вернул себе письмо, подобрав ключ к ящику его стола.– О, покажите мне его, я умоляю!Он инстинктивно прикасается рукой к нагрудному карману и говорит:– При всём желании я бы не смог этого сделать, моя дорогая, письма со мной нет.– А вот я совершенно убеждена в обратном: оно у вас. Марсель, миленький, хорошенький мой Марсель, вы плохо отблагодарили бы за доверие, за чудесное доверие, оказанное вам вашим другом Клодиной!Я тяну к нему коварные руки, придав взгляду всю возможную нежность.– Маленькая проныра! Не собираетесь же вы забрать его у меня силой? Хватит, оставьте, Клодина, вы мне сломаете палец. Да, оно будет вам показано. Но вы его забудете?– Клянусь головой Люс!Он достает женский бумажник благородного зелёного цвета, вынимает оттуда тонкий листок бумаги, старательно сложенный, исписанный бисерным почерком.Что ж, насладимся литературным творчеством Шарли Гонсалеса:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20
а сейчас вот уже полгода как три раза в неделю я проявляю интерес к русской политике в Манчжурии, таким-то образом и добываю полезную звонкую монету.– Это фантастично! Я просто поражена!– А почему я вам всё это рассказываю, тут дело совсем другое. Я убеждён, что под вашей безумной амбицией казаться взрослой особой, которую никто не смеет поучать, в вас скрыта душа восторженной и пылкой одинокой девочки. Вы сами видели, могу ли я излить душу этому жалкому мальчугану Марселю, а ведь во мне накопилось столько нерастраченных отцовских чувств. Вот почему ваш дядюшка так разговорился.До чего он милый! У меня слёзы подступают к глазам. Музыка, какое-то взвинченное состояние… и ещё что-то непонятное. Именно такого отца, как он, мне недостаёт. О, я не хочу сказать ничего плохого о своём отце; не его вина, что он такой особенный… Но этого отца я бы обожала! И несмотря на то, что мне всегда так трудно бывает дать другим увидеть то доброе, что живёт во мне, я всё же отваживаюсь сказать:– Знаете, возможно, я окажусь довольно сносным отводным каналом…– Я в этом нисколько не сомневаюсь, нисколько не сомневаюсь. (Две большие руки обнимают меня за плечи, и он смеётся, чтобы скрыть свою растроганность.) Я хотел бы, чтобы у вас были какие-то огорчения, чтобы вы могли прийти ко мне и рассказать о них…Я сижу всё так же привалившись к его плечу, шины поскрипывают на скверной мостовой, тянущейся вдоль набережных, и колокольчик навевает всякие романтические грёзы о почтовой карете, движущейся сквозь ночную тьму.– Клодина, чем вы занимались в Монтиньи в это время?Я вздрагиваю: я совсем забыла о Монтиньи.– В это время… Мадемуазель хлопала в ладоши, призывая возобновить вечерние занятия. Целых полтора часа, до шести, мы портили зрение, читая свои уроки в сумерках, или, ещё хуже того, при свете двух слишком высоко подвешенных керосиновых ламп. Анаис жевала графит, мел или сосновую веточку, а Люс, ласкаясь как котёнок, выпрашивала у меня мятные, чересчур пряные леденцы… В классе стоял запах влажной пыли от подметавшегося в четыре часа пола, чернил и немытых девочек…– Немытых девочек? Вот чертовщина! Эта водобоязнь, кроме вас, не имела других исключений?..– Да нет, конечно; и Анаис, и Люс всегда казались мне довольно чистоплотными; но вот остальные, я их хуже знала, и, чёрт побери, гладко причёсанные волосы, хорошо натянутые чулки и белые блузки – знаете, порой это ни о чем не говорит!– Бог мой, ещё бы мне не знать! Я, к несчастью, не могу вам рассказать, насколько хорошо я всё это знаю.– По большей части остальные ученицы не придерживались моих представлений о том, что грязно и что чисто. К примеру, взять хотя бы Селени Нофели!– Ну что же! Посмотрим, что делала Селени Нофели!– Ну так вот, Селени Нофели, четырнадцатилетняя долговязая девчонка, в полчетвёртого, за полчаса до конца занятий, вскакивала с места и громко заявляла с серьёзным, убеждённым видом: «Пожалуйста, Мадемуазель, разрешите мне уйти, я должна сосать грудь у своей сестры».– Помилуй Бог! Сосать грудь у сестры?– Да, представьте себе, у её замужней сестры, которая уже отняла ребёнка от груди, было слишком много молока, и у неё от этого болели груди. Поэтому два раза в день Селени, чтобы облегчить эту боль, сосала её грудь. Она утверждала, что выплёвывает молоко, но всё равно не могла, помимо своей воли, не глотать его. Ну и наши дурочки относились к этой «грудняшке» с завистливым уважением. А когда я впервые услышала, как она про это рассказывает, я даже не смогла съесть свой завтрак. А на вас что, это совсем не производит впечатления?– Прекратите, Бога ради, иначе я и в самом деле подумаю, что на меня это производит впечатление. Вы раздвигаете передо мной странные горизонты состояния учебных заведений Френуа, Клодина!– А Элоиза Басселин однажды вечером видит, как моя сводная сестра Клер моет ноги! «Ты что, – говорит она ей, – сошла с ума? Сегодня же не суббота, чтобы намывать ноги!» – «Но, – отвечает ей Клер, – я их мою каждый вечер». Тут Элоиза Басселин пожимает плечами и бросает ей уходя: «Дорогая моя, в твои шестнадцать лет у тебя уже появились смешные причуды старой девы!»– Боже праведный!– О, я бы могла вам рассказать ещё много других историй, но приличия не позволяют.– Ба, старому-то дядюшке!– Нет, я всё же не хочу… Да, кстати, моя сводная сестра выходит замуж.– Любительница мыть ноги? В семнадцать лет? Да она свихнулась!– Это почему же? – встаю я на дыбы. – В семнадцать лет ты не какая-нибудь глупая девчонка! Я тоже прекрасно могла бы выйти замуж!– И за кого же?Застигнутая врасплох, я начинаю хохотать.– А это уж совсем другое дело. Мой избранник заставляет себя ждать. Пока что вроде бы никто не спешит. Моя красота не произвела ещё достаточного шума в мире.Дядя Рено вздыхает, откидываясь на спинку сиденья.– Увы! Вы недостаточно уродливы, чтобы засидеться. Найдётся какой-нибудь господин, влюбится в эту гибкую фигурку, в таинственный свет этих удлинённых глаз… и не станет у меня племянницы, и в этом будет ваша большая вина.– Значит, мне не стоит выходить замуж?– Не подумайте, Клодина, что я требую от вас такого родственного самопожертвования. Но я, по крайней мере, прошу вас не выходить замуж за неведомо кого.– Вот и выберите мне сами подходящего мужа.– Ну, на это не рассчитывайте!– Почему же? Ведь вы так мило ко мне относитесь!– Потому что не люблю, когда у меня под носом съедают слишком вкусные пирожные… Вылезайте, моя милочка, мы приехали.То, что он сейчас сказал, звучит лучше всех комплиментов на свете, этих слов я никогда не забуду.Мели открывает нам дверь, придерживая грудь рукой, а в книжном логове я вижу папу, что-то серьёзно обсуждающего с господином Мариа. Этот волосатый учёный, о котором я так легко забываю, проводит в нашем доме целый час почти каждое утро, но я его редко вижу.Когда дядя Рено уходит, папа торжественно сообщает мне:– Дитя моё, я должен сообщить тебе счастливую новость.Что ещё такого злосчастного он придумал, великий Боже!– Господин Мариа любезно согласился быть моим секретарём и помогать мне в моих трудах.Какое счастье, что всё только этим и ограничивается! Я вздыхаю с облегчением и протягиваю руку господину Мариа.– Очень рада, сударь, уверена, что сотрудничество с вами сослужит папе огромную службу.Никогда ещё я не обращалась к этому робкому человеку с такой длинной речью – он старается укрыться среди густых зарослей своей шевелюры, бороды, ресниц, но ему не удаётся скрыть своё смущение. Я подозреваю, что этот честный малый, пустившись плыть по течению, «втрескался» в меня, как сказал бы Можи. Меня это нисколько не стесняет. Вот, действительно, человек, у которого даже мысли не появится проявить ко мне неуважение!Ещё одно письмо от Клер, которая мелет всякий вздор о своём будущем счастье. «Уж как ты, верно, развлекаешься!» – пишет она, чтобы сделать вид, будто думает обо мне. Развлекаюсь? Хм!.. Не могу сказать, что я скучаю, но я недовольна. Не подумайте только, что я влюблена в Марселя. Вовсе нет. Он вызывает у меня чувство недоверия, интерес, немного презрительную нежность и чисто физическое желание потрогать его. Да, это так. Я всё время испытываю желание причесать его, погладить по щеке, потянуть за уши, подёргать за кончики пальцев, как Люс, и так же, как с ней, приблизить свой глаз к его глазу, чтобы увидеть чудесное мерцание голубых искорок на его радужной оболочке. И при всём том, когда подумаешь хорошенько, он немного похож на своего отца, в несколько ослабленном варианте. О да, в ослабленном варианте!И по-прежнему никакой весточки от Люс. Очень странно такое долгое молчание!
У меня наконец есть костюм, после двух примерок в «Нью Британиа» вместе с Марселем, двух сеансов, от которых можно было умереть со смеху, хоть я и старалась держаться серьёзно, как настоящая дама. Мой «племянник» был великолепен. Устроившись на стуле в трёх шагах от меня, в маленькой зеркальной кабинке, он с удивительной непринуждённостью, которой я восхищалась, заставлял волчком вертеться портниху-юбочницу Леон и господина Рея, закройщика.– Эту вытачку на бёдрах надо передвинуть чуточку назад, вам так не кажется, мадемуазель? А юбка, пожалуй, недостаточно длинна; спустите до самого пола, ничуть не помешает бегать, но мадемуазель, впрочем, ещё не привыкла ходить в очень длинной юбке… (Злобный взгляд Клодины, которая не произносит ни слова…) Да, рукав сидит хорошо. Нужны два маленьких карманчика полумесяцем на жакете для больших пальцев, когда руки ничем не заняты… Клодина, ради Бога, постойте две секунды спокойно! Фаншетта меньше крутится, чем вы.Ошеломлённая портниха не знала, что и думать. Ползая на коленках по ковру, она поглядывала исподлобья, явно спрашивая себя: «Он не брат ей, раз не говорит ей «ты», но может ли он быть её жиголо?» И вот наконец последняя примерка, «с примеркой покончено», и мы вместе вышли на улицу; Клодина такая прямая в своей блузке с белым воротником, в соломенной шляпке-канотье, с трудом удерживающейся на коротких непокорных волосах. Марсель, искоса взглянув на меня, сказал:– Я точно знаю, на кого вы сейчас похожи, Клодина, но оставлю свое мнение при себе.– Почему же? Раз уж начали, так говорите.– Ну нет! Мое уважение к семье, к семейной чести!.. Но этот накрахмаленный воротник, короткие завитки волос и эта гладкая юбка, о-ля-ля! Папа, пожалуй, сморщил бы нос.Встревожившись, я спрашиваю:– Вы думаете, ему это не понравится?– Не беда! Свыкнется". Папа вовсе не святой, хоть и выглядит этаким защитником оскорблённой нравственности.– Слава Богу, конечно, не святой. Но у него есть вкус.– У меня тоже есть вкус! – восклицает уязвлённый Марсель.– У вас, у вас прежде всего… свои вкусы, и притом неординарные.Он натянуто улыбается, пока мы поднимаемся по унылой лестнице на улице Жакоб. Мой «племянник» соблаговолил перекусить вместе со мной в моей комнате, я размещаю прямо на коленях у нас рахат-лукум, перезрелые бананы, подаю холодный грог с солёным печеньем. На улице тепло, а в моей темноватой комнате свежо и прохладно. Я рискую задать наконец вопрос, который не даёт мне покоя уже много дней.– Марсель, что это за история с лицеем Буало?Упираясь в подлокотники низенького кресла, грызя солёное печенье, которое он держит кончиками тонких пальцев. Марсель с проворством ящерицы оборачивается ко мне и пристально смотрит на меня.Щёки его пылают, брови сошлись, рот полуоткрыт от удивления – какой прекрасный разгневанный божок! «Сам с ноготок», но до чего красив!– Ах, вы слышали это? Поздравляю, у вас превосходный слух. Я Мог бы вам ответить, что… вас это не касается…– Да, но я говорю с вами достаточно любезно, почему же вы должны отвечать мне так грубо?– История с лицеем Буало? Настоящая подлость, никогда об этом не забуду, пока жив! Всё мой отец – может быть, это позволит вам лучше узнать его, ведь вы так ему верите. Он тогда такое мне устроил…Просто невероятно, до чего у этого мальчугана взъерошенный вид. Меня распирает от любопытства.– Расскажите мне эту историю, прошу вас.– Ну ладно… Вы слышали о Шарли?– Ещё бы не слышать!– Ну так вот. Я поступил экстерном в лицей Буало, а Шарли как раз должен был оканчивать его на следующий год. Мне внушали отвращение все эти не слишком чистоплотные юнцы с красными обветренными руками, с грязными воротничками. Только он… Мне казалось, что он похож на меня, лишь немного старше! Он долго не заговаривал со мной, посматривал на меня и всё, а потом без всякого повода мы вдруг сблизились, невозможно было устоять перед притягательной силой этих глаз… Я был просто одержим им, но не осмеливался ему об этом сказать, а он был – я должен ему верить, – шепчет Марсель, опуская ресницы, – одержим мною, потому что…– Он вам это сказал?– Нет, он мне написал об этом. Увы!.. Но подождите. Я ответил и был ему так благодарен! И с тех пор мы стали встречаться, но за стенами лицея, у бабушки или ещё где-нибудь… Благодаря ему я смог узнать и полюбить многое, о чём прежде ничего не знал…– Многое!– О, не торопитесь видеть тут всякие «люсизмы», – протестует Марсель, протягивая руку. – Просто дружеский обмен мыслями, комментариями по поводу прочитанных книг, маленькими сувенирами…– Совсем как в пансионе!– Если угодно, да, как в пансионе. И главное – эта чудесная переписка, почти ежедневная, до того самого дня…– О, вот чего я опасалась!– Да, папа украл у меня письмо.– «Украл» – сильно сказано.– Ну, одним словом, он говорит, что подобрал его на полу. Человек не столь недоброжелательный, как он, возможно, догадался бы, сколько за всеми этими нежными фразами скрывается… чистейшей литературы. Но он! Он словно взбесился – ах, когда я вспоминаю об этом, я просто не знаю, что готов ему сделать, – он отвесил мне пощёчину! А потом, как и обещал, поднял такой «тарарам» в лицее.– Откуда вас и… попросили уйти?– Если бы дело этим ограничилось! Нет, выгнали как раз Шарли. Посмели сделать это! Иначе папа, возможно, поднял бы «тарарам» в своих грязных газетёнках. Он на такое вполне способен.Я жадно слушаю и восторженно смотрю на него. На его пылающие щёки, потемневшие синие глаза и трепещущий рот с растянутыми уголками губ, верно, от желания заплакать – никогда мне не встретить девочку такую красивую, как он!– А то письмо ваш отец, конечно, сохранил? Он смеётся тонким голоском.– Ему этого очень хотелось, но я достаточно ловок, я вернул себе письмо, подобрав ключ к ящику его стола.– О, покажите мне его, я умоляю!Он инстинктивно прикасается рукой к нагрудному карману и говорит:– При всём желании я бы не смог этого сделать, моя дорогая, письма со мной нет.– А вот я совершенно убеждена в обратном: оно у вас. Марсель, миленький, хорошенький мой Марсель, вы плохо отблагодарили бы за доверие, за чудесное доверие, оказанное вам вашим другом Клодиной!Я тяну к нему коварные руки, придав взгляду всю возможную нежность.– Маленькая проныра! Не собираетесь же вы забрать его у меня силой? Хватит, оставьте, Клодина, вы мне сломаете палец. Да, оно будет вам показано. Но вы его забудете?– Клянусь головой Люс!Он достает женский бумажник благородного зелёного цвета, вынимает оттуда тонкий листок бумаги, старательно сложенный, исписанный бисерным почерком.Что ж, насладимся литературным творчеством Шарли Гонсалеса:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20