уж он изо всех сил прижмет толстяка коленом к земле, когда будет отнимать у него асс! При мысли о будущей победе Клеон, сжав кулаки, попытался вскочить… и с трудом поднялся – цепь мешала ему двигаться. Пятно сырости, проступившее на стене, показалось ему похожим на лицо хозяина. Мальчик поднял руку, чтобы ударить, и не смог замахнуться. В изнеможении он снова опустился на подстилку.
Вдруг к звону кандалов присоединился другой звук. Клеон замер. Не поворачивая головы, он слушал. Вот заскрежетал ключ в замке, заскрипела дверь. Уже пришли за ним! Разве день кончился?
Дверь открылась, закрылась… Вместо грубого окрика в тишине эргастулума раздалось легкое постукивание сандалий. С лестницы спускалась Береника с корзиной в руке. Изумленный пастух рванулся к ней, и цепи зазвенели.
– Не надо, – остановила его Береника, – я сама подойду к тебе. Ох, какие тяжелые цепи они на тебя надели!.. Если бы отец был дома, он этого не позволил бы. – Она поставила корзинку на пол: – Вот. Здесь еда для тебя и немного воды обмыть кровь. – Она достала из корзины кувшин и, смочив губку водой, осторожно провела ею по лицу Клеона. – Александр побежал в большую кузницу, что стоит возле перевала. Ты, наверное, видел ее в день приезда?
Клеон молча кивнул. Ласковые пальцы девушки напомнили ему заботливые руки матери, когда она вот так же обмывала ему лицо после драк с деревенскими мальчишками. Он боялся говорить, чтобы не расплакаться.
– Проезжие часто чинят у Германика повозки и подковывают лошадей, – продолжала Береника, делая вид, будто не замечает слез, навернувшихся на глаза мальчика. – Германик – это кузнец. Возможно, кто-нибудь там даст Александру лошадь, чтобы съездить к отцу. Если отец успеет приехать до вечера, он расскажет господину правду о тебе. – Береника оглядела Клеона: – Теперь ты опять такой же, каким я видела тебя в первый раз. Только волосы взлохмачены. Дай-ка я тебя причешу. – Сняв с пояса гребенку, она пригладила волосы Клеона, потом обмыла ему руки и, опустившись на солому, разостлала кусок холста: – Поешь! Надо подкрепить силы. Вот лепешки, сыр, крутые яйца, ветчина и фляга с вином, – перечисляла она, выкладывая на холст еду. – Ну, чего ж ты плачешь?… Ешь! Сразу почувствуешь себя сильнее.
– Я был так одинок, – сдерживая слезы, сказал Клеон, – и ты пришла…
– Совсем ты не одинок: мы с Александром твои друзья… Конечно, ужасно потерять такого друга, как твой Лев. Брат говорит, что он был так умен, словно человек, только даром речи боги его не наградили.
Клеон перестал сдерживаться и заплакал:
– Он остался лежать в лесу, и волки его растерзают… Если твой брат мне друг, пусть он закопает Льва.
– Александра нет, он побежал за отцом. Как только ты поешь, я сама пойду в лес и похороню твою собаку или попрошу одного своего друга… Ну, съешь же хоть кусок окорока! Это поддержит твои силы. А они тебе будут очень нужны. – Девушка придвинулась ближе к Клеону и, хотя они были в эргастулуме одни, зашептала: – Тебе помогут уйти к Спартаку…
– Так, значит, правда?! Мардоний не солгал, что Спартак близко?
– Тшш!.. Если отец запоздает, я попрошу Гефеста – он что-нибудь придумает, чтобы оттянуть твое наказание. Ешь же, чтобы я успела пойти в лес и похоронить Льва.
– Ты найдешь то место по высокому кедру, что на опушке дубового леса… Хорошо, что ты мне все это сказала! А я уж думал сделать такое, чтобы меня скорее убили.
Береника с укором посмотрела на него:
– Разве мы знаем, что будет с нами через час?
– Так говорил и еще один мой друг… Теперь его, может быть, тоже убили…
– Ну вот, сейчас ты опять заплачешь! Ешь же скорее!..
Глава 9. Волнения в господском доме
Сцена в спальне отца расстроила Луция. Ему было неприятно, что он не сумел восстановить справедливость, как обещал Гаю, а главное – что отец все еще обращается с ним, как с мальчишкой, хотя он, если бы мог распоряжаться, вел бы хозяйство гораздо разумнее, чем отец.
Как большинство римлян, Луций считал, что раб – существо низшего порядка, но бессмысленная жестокость претила ему, она была невыгодна и, следовательно, глупа. Стремясь отделаться от неприятного чувства, Луций направился в библиотеку. Как всегда, вид этой комнаты помог ему вернуть утраченное душевное равновесие.
Чтобы предохранить книги от южного жара и сырости севера, библиотека была расположена в восточной части дома. Под высокими окнами, обращенными на восход, раскинулся розарий. Каждого, кто в утренний час входил в эту комнату, охватывало ощущение свежести и покоя. Окна по утрам были широко распахнуты; благоухающий ветерок колыхал сдвинутые в сторону шелковые занавеси и шуршал в развернутых папирусах на длинном столе, за которым молча трудились рабы, приводя в порядок отложенные библиотекарем свитки. При входе Луция все встали. Библиотекарь с поклоном подошел к молодому хозяину.
– Не прерывай свою работу, – остановил его Луций, – я сам найду что нужно.
Молодой человек направился к одному из шкафчиков, которые, вперемежку с высокими наполненными свитками корзинами, стояли вдоль стен. Но не успел он сделать и нескольких шагов, как в библиотеку вбежала одна из рабынь Фульвии:
– Ты здесь, господин?… Мы ищем тебя по всему дому и саду. Госпожа приказала, чтобы ты немедленно шел к ней.
«Опять какая-нибудь история с Гаем!» – подумал с досадой Луций, направляясь к лестнице на второй этаж.
Он не ошибся: рабыня привела его в спальню Гая; тут, кроме нянек, хлопотали чуть ли не все служанки Фульвии. При входе старшего сына она трагическим жестом указала на кровать, где, уткнувшись в подушки, рыдал Гай.
– Не знаю, что делать с этим ребенком! Никак не хочет успокоиться. Поговори хоть ты с ним…
– Что с тобой, Гай? – спросил Луций, подходя к кровати брата. – Почему ты плачешь?
– Хочу сицилийца! – закричал малыш. – Это мой раб!.. Отец подарил его мне!.. Как смели его увести? Как смели убить мою собаку?… Хочу… чтобы этого… Мардония… – всхлипывал он, – распяли на кресте…
Луций посмотрел на мать. Она ответила ему беспомощным взглядом:
– Вот так с самого утра, с тех пор, как принесли его из ванны. Я уже ходила к отцу, просила его за этого раба, но он непреклонен. Непреклонен! – повторила Фульвия с жестом отчаяния. – Твердит, что теперь дисциплина особенно необходима. Как будто какая-то дисциплина важнее здоровья ребенка! Ну, пусть даже этот пастух-сицилиец провинился в чем-то ужасном…
– Ни в чем он не провинился! – перебил ее Луций. – Я видел мальчика. Горе его непритворно.
– Но говорят, что старший пастух…
– Старший пастух убил собаку мальчика.
– Но она первая набросилась на них…
– Не потому.
– А почему же? – подняла брови Фульвия.
Луций оглянулся на рабынь:
– Я не публичный оратор. Мне не нужна аудитория.
Фульвия жестом приказала рабыням выйти.
– Так почему же он убил эту отвратительную собаку?
– Потому что он вор. Из рассказа сицилийца – правда, совершенно бессвязного – я понял, что старший пастух похищал ягнят… вероятно, с целью продажи – это мое предположение, – а собака сицилийца его поймала.
Гай притих, прислушиваясь к разговору брата с матерью. При последних словах Луция он снова начал кричать:
– Хочу, чтобы старшего пастуха распяли!..
– О боги!.. – Фульвия прижала пальцы к вискам. – Я не в силах это вынести! Я сойду с ума!.. Неужели действительно ничего нельзя сделать с этим старшим пастухом?… Я уверена, что мальчишка-сицилиец колдун. Я поняла это, как только взглянула на него. Он околдовал отца, и тот купил его и совершенно ненужную собаку, околдовал Гая, теперь – тебя… Я требую, чтобы ты успокоил Гая или поговорил с отцом. Пусть он прикажет выпустить мальчишку, а этого Мардония… или как там его… бичевать. Иначе колдун погубит нас всех.
– Приведите сицилийца, – рыдал Гай, – а то я умру… Вот умру!.. Буду все плакать, плакать… и умру…
– Хорошо, я сделаю еще одну попытку… – Луций пошел было к двери и остановился: – Слышишь, Гай, я иду к отцу. Но только при условии, что ты сейчас же перестанешь плакать. Стыдно! Ты мужчина. Будущий воин. Возможно, что тебя изберут консулом! Но если править Республикой будут плаксы, Рим погибнет.
Гай озадаченно посмотрел на брата:
– Я еще маленький.
– Это не оправдание! – строго сказал Луций. – Каждый человек сначала маленький, а потом вырастает. И все его качества и привычки вырастают вместе с ним. Маленький трус и лгун делается большим трусом и лгуном, а из храбрых и стойких мальчиков вырастают герои. Я хотел бы, чтобы мой брат вырос героем, а не мямлей и плаксой.
– Да, – вздохнул Гай, садясь в постели, – я попробую.
– Тогда сейчас же встань, умойся и поешь.
Гай, кряхтя, слез с кровати.
– Прикажи няньке, мама. Пусть она умоет меня.
– Отлично, – сказал Луций. – В таком случае, я иду.
Спускаясь с лестницы, молодой Станиен улыбался: «Чудесная мысль – напугать отца колдовскими чарами! Голова его забита суевериями. Кажется, я нашел средство предотвратить глупую жестокость».
Старый Станиен сидел на кровати и, перегнувшись через свой живот, как через стенку, следил, как раб затягивал его голени ремнями (Станиен даже в деревне носил сенаторские башмаки с высокой шнуровкой в четыре ремня).
– Что там еще? – сердито спросил он, когда Луций заглянул в дверь.
– Я узнал сейчас нечто очень важное для нашей семьи. Но сообщить тебе это могу только наедине.
Сенатор встал, топнул ногой, потом – другой, пробуя, не туго ли затянуты ремни, и приказал рабу:
– Выйди!
Когда тот закрыл дверь, Луций с таинственным видом приблизился к отцу:
– Я узнал, что он колдун.
– Кто? Это раб? – изумился сенатор.
– Нет. Сицилиец.
– О-о? – Склонив голову набок, Станиен хитро прищурился: – С каких это пор ты стал верить россказням старух? Я уже слышал это от твоей матери.
Подражая Хризостому, Луций покачал головой:
– Нельзя пренебрегать подобными предупреждениями. А что, если мать оказалась прозорливее нас с тобой?… Не забудь, эти головорезы-гладиаторы рядом. Твоя несправедливость может возмутить наших рабов, и они присоединятся к ним. Мы будем одни перед многочисленными врагами… – Видя, что отец хочет возразить, он поспешно добавил: – Даже те, кто нам; предан, будут раздражены…
Старший Станиен возмущенно вздернул голову.
– Они сочтут несправедливым это наказание, – сказал Луций. – Какими-то путями им становится известным все, что у нас тут делается. А ты даже не захотел выслушать сицилийца, чтобы установить истину… Ты прав: я не верю в колдунов, но… я считаю, что в минуту опасности лучше быть суеверным, чем неосмотрительным.
Речь сына произвела на сенатора впечатление. Затрудняясь принять какое-нибудь решение, он глядел в пол и жевал губами. Казалось, он внимательно рассматривает мозаику под своими ногами.
Луций начал терять терпение.
– Н-не знаю, – промямлил наконец Станиен. – Если я отменю наказание, они сочтут это трусостью.
– Они сочтут это милосердием, отец.
– Милосердием?… Это очень опасно! Во всей истории Рима нет ни одного случая, чтобы человек, поддавшийся милосердию, не погиб. Сила – вот что помогло Риму стать властелином мира!
– А разве сила на твоей стороне? – спросил молодой Станиен.
– Ты забываешься! – вспыхнул сенатор.
– Нет, отец. Мы с тобой можем говорить откровенно. В Риме нас защищает твое звание, богатство, весь строй Республики. Здесь же мы одиноки. Рабов много, а нас только трое!.. Да-да, трое! Никто, кроме Хризостома, не станет защищать нас с оружием в руках.
– Возмутительные речи! – вскипел Станиен и, как всегда после вспышки, тут же обмяк: – Может быть, ты и прав… – Он снова пожевал губами. – Не знаю… Подумаю… Иди… И пошли ко мне Мардония. Я его заставлю рассказать мне истину!
– Опять Мардония?! Или ты хочешь погубить себя и всех нас? Разве он скажет тебе правду?
– Но-но! – вспылил Станиен. – Кто ты такой, чтобы учить меня?
– Я не учу тебя, отец…
– Ты всего-навсего мой сын! – не слушая Луция, кричал сенатор.
– Я умоляю тебя, отец, а не учу. Я умоляю тебя: пожалей хоть Гая, если не жалеешь меня и мать!
Толстяк отдувался, не в состоянии вымолвить ни слова. Луций поспешил воспользоваться этой невольной паузой:
– Если бы видел, как Гай плакал, требуя, чтобы ему вернули его раба – этого мальчишку, которого ты ему подарил!.. И как мужественно взял он себя в руки!.. – И Луций описал отцу сцену в детской.
Гней Станиен умиленно улыбнулся:
– Так он хочет стать достойным звания консула?… Ишь, маленький честолюбец!.. Ну хорошо… Не надо Мардония. Я все обдумаю сам.
– А что сказать Гаю? Может быть, ты хочешь его видеть, отец?
– Нет! – отрезал Станиен, испугавшись встречи со своим своевольным сынишкой. – Я должен сперва подумать. И вообще мне это надоело! – выкрикнул он, снова распаляясь. – Никогда еще наказание раба не вызывало в моем доме столько волнений! Довольно толковать об этом сицилийском мальчишке, у меня есть и другие заботы!
Луций, зная отца, понял, что ничего больше не добьется, и со вздохом вышел.
Глава 10. Пробуждение Долговязого
Долговязый проснулся от птичьего щебета и блеяния голодных овец. Высунул голову из шалаша… Что это? Мерещится ему или действительно нет ни одной овцы на пастбище?… Все загоны были заперты. Сбившись в кучи у выходов, овцы блеяли на разные голоса: одни – гневно, другие – печально, третьи – словно подпевая, чтобы не отстать от подруг. Больше всех бесились полугодовалые ягнята; стуча раздвоенными копытцами в тростниковые стены, они влезали друг на друга и подпрыгивали, в надежде очутиться по ту сторону загородки.
«Вот те на! – подумал Долговязый. – А где же хваленый сицилиец со своим псом?» Он бросился открывать ближайший загон. «Ну погоди же ты! – ворчал Долговязый, выпуская овец. – Я этого так не оставлю. Пусть только приедет старший пастух или вилик, я им расскажу о твоем усердии! Ну как я один переведу овец на новое пастбище?… Вместо того чтобы помочь мне убрать загоны да погрузить на лошадей плетенки и колья, он сбежал куда-то!.. Да еще – с собакой!»
Наконец он выпустил всех овец и унес наевшихся малышей в их загон. Лучшее время пастьбы – с рассвета до восхода солнца – уже прошло.
Овцы без всякого порядка разбрелись по лугу и щипали траву. Долговязый не мог представить себе, как один соберет их и погонит на водопой. Все теперь приходилось делать самому: и маток доить, и смотреть, чтобы сотня не ушла в лес, и молоко сливать и заквашивать. «Как это я раньше один управлялся!» – недоумевал он, отирая катившийся по лицу пот.
Уж солнце высоко поднялось, а Клеон все не возвращался. Залпом выпив кружку овечьего молока, Долговязый сунул за пазуху лепешку и, решив, что Клеона не дождешься, погнал овец на водопой к ручью.
Ну и пришлось же ему побегать, чтобы собрать стадо! Он с досадой швырнул бич и, отдуваясь, уселся под пинией у входа в пещеру, из которой вытекал ручей. По стволам деревьев вился дикий виноград. Долговязый сорвал темную спелую гроздь и, заедая кисловатые ягоды лепешкой, впервые в это утро спокойно поел. Жужжание пчел и стрекотание цикад навевало сладкую дремоту; пастуху не хотелось выбираться из прохладного оврага, но он опасался, как бы не застал его здесь Мардоний или раб с сыроварни, который мог приехать за молоком, не зная, что пастухам приказано перейти на новое пастбище. «И так уж ославити меня лентяем, – подумал он, со вздохом поднимаясь на ноги. – А какая охота стараться, если ягнят все равно не уберечь?… И куда только запропал этот малый, не понимаю. Уж не сбежал ли совсем? С него станется!»
Он перегнал овец на опушку леса и растянулся под деревом.
Наступило самое жаркое время дня. Все, казалось, уснуло. Даже птицы на ветвях умолкли. Только гудели шмели, жужжали пчелы да беспрерывно стрекотали цикады. Боясь поддаться дремоте, Долговязый перевернулся на живот и, подперев подбородок ладонями, стал смотреть, как пляшут над цветами бабочки и деловито копошатся в душистых венчиках пчелы. Мало-помалу голова его отяжелела, веки закрылись сами собой, руки опустились… Припав к ним носом, Долговязый сладко захрапел.
– Эй, Долговязый!.. Эй!.. Эй!..
«Кто это орет? – еще не разомкнув век, подумал Долговязый. – Клеон или Мардоний?… Мардоний?!» Долговязый в один миг очутился на ногах: Клеона нет, сам он уснул… Не случилось ли чего с овцами?
Овцы стояли, опустив голову к траве, и, казалось, тоже дремали.
– Да поди же сюда, Долговязый!
Пастух оглянулся. В густой зеленой листве деревьев он увидел блестящие глаза и черные рожки лесного бога Сильвана. Мышцы на его груди и обнаженных загорелых руках были напряжены: он что-то тащил за собой волоком. Козлиные ноги бога не были видны за кустарником, но по тому, как он ковылял, угадывалось, что вместо ступней у него копыта.
Онемев от изумления и страха, Долговязый смотрел, не двигаясь, как приближается к нему бог леса. Еще шаг, еще… и «Сильван» очутился на солнце.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28