Сам знаешь.
Киншоу снизу взглянул на него с тоской и отвалился на пятки.
– Собираешься ты костер разводить или нет, а, Хупер?
– Не притворяйся, как будто не слышал.
– Хватит умничать. Ты только болтаешь.
– Это я-то?
Нет, Киншоу подумал, нет. Ох, господи, боюсь я его, боюсь.
– Ты меня боишься. Потому и убежал. Ты меня с самого начала стал бояться. И нечего из себя строить.
Киншоу встал и, ни слова не сказав, пошел к реке за новым камнем. И услышал за собой шаги Хупера.
– Сам небось знаешь, что будет, если мы тут ночевать останемся, – сказал Хупер.
– Что будет? Ничего.
– Придется всю ночь костер жечь.
– Ну. – Киншоу поднял камень и на Хупера опять не взглянул.
– Тут мотыльков полно, – тихо выговорил Хупер, – их в лесу всегда много. И здоровенные – учти.
У Киншоу свело живот. В ноздри полезла затхлость Красной комнаты. Хупер увидел, какое у него лицо. И спокойно отошел, пошел к месту для костра.
– Подумаешь, мотыльки несчастные, – заорал Киншоу ему вслед. – Не очень-то я испугался.
Хупер оглянулся и хмыкнул.
«Ничего он мне не сделает, нет, что он мне может сделать? – думал Киншоу. – Просто болтает, дурак».
Но он знал, и Хупер знал, что вопрос не в том, чтобы что-то сделать. Хватит и того, что Хупер сейчас увидел его лицо. А на лице застыл ужас от одной мысли о тогдашнем страхе.
Киншоу захотелось на все плюнуть, махнуть рукой. Ему вечно не везло. Уж как Хупер испугался тогда грозы, а ведь прошло и хоть бы что, и Киншоу знал, что на этом не сыграешь. Он мог, конечно, позлить Хупера, хотя и то кто его знает, да у него и не поймешь, он не покажет виду. Но того страха не вернуть, разве только опять гроза подоспеет или еще какая-нибудь напасть, которая от Киншоу не зависит. А Киншоу совсем по-другому устроен, и Хупер его раскусил, он в самый первый день его раскусил.
Киншоу знал, что ему с Хупером не сладить. Приступы радости, торжества над Хупером – не в счет, они сразу проходили. Да и какая в общем-то разница, кто пойдет по лесу первый. Киншоу на себя обычно не очень надеялся, понимал, что ничего особенно не умеет. И до сих пор ему это было даже все равно. А теперь – нет, теперь заговорила гордость, ему надоело унижаться. Все получалось ужасно обидно.
Они, прутик за прутиком, складывали костер.
– Сколько сейчас времени?
Киншоу вынул часы из ранца. Он совершенно не представлял себе, который час.
– О, поздно. Уже три.
Хупер плюхнулся на камни.
– Что ж теперь будет? Что делать?
– Костер разводить.
– А потом?
– Потом поедим. Я рыбу поймаю. Я же сказал. Наткнем ее на палку, и она зажарится.
– Нет, а после? Как мы отсюда выйдем?
– Пойдем – пойдем и дойдем до ограды. Да мы скоро выйдем, не вечно же нам идти.
– Не скажи. Он большой.
– Он?
– Ну да. Барнардов лес.
– Ладно болтать! Лес – это еще где! А мы в Крутой чаще.
– Ничего подобного. С чего ты взял? Крутая чаща маленькая. А мы вон сколько оттопали.
– Значит, кружим, наверно. Какой же это Барнардов лес?
– Ну а почему нет? Скажи.
Киншоу вздохнул.
– Да потому что сперва надо выйти из Крутой чащи. Я по карте смотрел. Выходишь, проходишь поле, и тогда уже лес.
– Но можно и по-другому пройти.
– Как еще по-другому?
– Где они соединяются. Наверху. И никакого поля, а сразу попадаешь в лес. Там мы и прошли.
Оба долго молчали. Киншоу сел на землю и стал думать. Потом спросил:
– Это точно?
– Точно.
– Ой.
– Я думал, ты знаешь. Это каждый знает.
– Нет.
– Если б Крутая чаща – тогда бы что! Ерунда. А мы сошли с тропинки, когда оленя гнали.
– Все ты!
– Тебя никто не заставлял.
– А теперь мы, может, все глубже и глубже забираемся.
Хупер ворошил палкой листья.
– И мы не знаем, как идти туда, а как обратно.
– Ну да.
– И никак не поймешь. Не узнаешь. Мы неизвестно где.
– Да.
Лицо у Хупера побелело.
– Нас не найдут, – и у него сорвался голос, – хоть даже догадаются, хоть сто человек пошлют, и то не найдут.
Киншоу не ответил. Вдруг Хупер бросился ничком и начал колотить кулаками по земле, рвать ногтями листья. И хрипло, как-то горлом, вопить. И сучить ногами.
Киншоу смотрел на него с испугом. Он сказал:
– Ладно тебе, Хупер. Кончай. Как не стыдно.
Но Хупер его не слышал, он орал во всю мочь и потом заплакал. Киншоу стало совсем тошно, на него уже опять накатывал ужас. Он не знал, что делать, – и вовсе не из-за Хупера даже. Хотелось вскочить и бежать куда глаза глядят, за деревья, но он одумался. Так можно совсем заблудиться, и потом – нехорошо бросать Хупера. Поэтому он встал, нагнулся и схватил его за ноги.
– Хватит! Молчи, молчи, молчи! – Он поддал эти ноги вперед и тряхнул, стукнул об землю – раз, раз и еще. Но без толку: Хупер все вопил и колотился. Его голос отдавался эхом по всей поляне, высоко и гулко.
Киншоу совсем отчаялся, он потянул его, перевернул на спину и ударил по лицу – еще и еще.
– Молчи, Хупер. Молчи! О господи, да перестанешь ты или нет!
Хупер перестал. Он лежал на спине, высоко задрав коленки. Лес притих. Киншоу медленно отошел прочь. Сердце у него бухало. Раньше он Хупера не трогал. Ух, как нехорошо.
Тут же он подумал, что Хупер снова начнет орать или, чего доброго, вскочит и будет драться. Но тот не двигался, долго не двигался. Лес стоял тихо-тихо, и опять вылезло солнце. Потом на дереве, прямо над головой у них, как-то странно, надрывно закатилась птица.
Хупер опять перевалился на живот, уткнулся лицом в землю и заплакал. Он плакал, и плакал, и всхлипывал, и сопел. Киншоу бил ногой по корявому корню, смотрел и не знал, что сказать. Но Хупер, кажется, про него забыл, так что он, наконец, от него отошел и занялся костром.
Он вырыл круглую неглубокую яму, а рядом полукружьем уложил камни, как стенку. В яму он набросал листьев, а потом уложил прутья – колодцем. Киншоу отыскал длинную прямую палку и стал ее обстругивать: делать вертел. Он сидел на земле по-турецки и орудовал ножом. Тишина опять была мертвая, только хлюпал Хупер и шуршала вода.
Киншоу старался не вспоминать про то, что сказал Хупер. Может, это и неправда и ни в каком они не в лесу. И все обойдется. Они тут еще дня не провели, и еды у них полно. И скорей всего они сейчас где-то совсем недалеко от опушки. Но если уж ночевать, так самое лучшее – тут. Вода есть, огонь будет. Если дождь, можно спрятаться в кустах. Вообще место тут хорошее. И еще он радовался, что держится, все обдумывает и не распускает нюни, как Хупер.
И вдруг он вспомнил про веревку. И ему даже странно стало, как это он про нее сразу не подумал. Он положил на камни обструганную палку и пошел к ранцу. Сзади раздался шум – это насилу поднялся с земли Хупер. Сперва Киншоу на него и не оглянулся. Он разглядывал веревку. Моток был большой, крепкий. Наверное, длиннющая веревка.
Когда он повернулся, он увидел, что Хупер скорчился над водой и его рвет. Киншоу заволновался. Хупера перестало рвать. Он вытер рот рукавом.
– Ну как, все? – спросил Киншоу.
Хупер распрямился. Его передернуло. Он все смотрел вниз, на воду. Киншоу подошел ближе.
– Хупер, знаешь чего. Я, наверно, пойду погляжу, может, опушку найду.
Хупер тут же уставился на него в испуге. Лицо сделалось серое, как прокисшее молоко.
– Нет, ты заблудишься.
– Не заблужусь. Я привяжу к дереву веревку и буду все время разматывать. Кто-то в истории так делал, они тогда от быка спаслись. Или от кого-то там еще. В общем, это сила. Может, мы даже у опушки, а сами не знаем. Я пройду во все стороны и погляжу, может, где есть просвет. В общем, мы лучше разберемся, где чего. Так будет правильно.
– По-моему, глупости все это. А сам говорил, костер разведем, варить будем.
– Вот вернусь – и будем. Хочешь – пока разжигай.
Хупер посмотрел на воду.
– Может, я рыбу поймаю.
– Ну и порядок.
– Киншоу, только ты все равно не уходи.
Киншоу засомневался. Он подумал: боится один оставаться. И сказал:
– Я недолго.
– Мало ли что будет. Вдруг веревка оборвется.
– Я все равно вернусь.
– А вдруг...
– Ну что, что вдруг-то?
– Не знаю. Мало ли.
– Нет, ты скажи!
– Лес ведь. Мало ли чего.
– Ничего с тобой не случится. Вот посмотришь.
Хупер сел на корточки и стал водить по воде рукой, нашаривать рыбу.
– Ладно. Иди, раз ты такой дурак. Заблудишься и пускай, мне-то что.
Киншоу сказал:
– Я тут спички для костра оставил.
Хупер даже не взглянул в его сторону.
Он зашагал прочь от реки под прямым углом, к деревьям. На краю поляны он привязал веревку к ветке, на шесть узлов. И пошел, а веревка разматывалась.
Впереди были сплошные деревья. Они росли плотно, а чуть подальше опять мешались с ежевикой и пышным подлеском. Здесь пока было еще светло, а потом куда темнее. Значит, какая уж там опушка. Стояла тишина. Меньше пахло сыростью, чаще пролетали птицы и больше пели. Он свернул влево, и поляна скрылась из виду, но ничего – веревка сзади шуршала по стволам. Впереди начиналась непролазная заросль, и он решил туда не соваться: вдруг порвется веревка. Куда ни посмотришь – лесу не было конца. Ему стало тесно и душно, небо застила густая зеленая темень.
Кролик сидел на голом корне чуть не под ногами у Киншоу. Киншоу остановился. Он подумал: можно его убить. И мы его зажарим. Он и перочинный ножик захватил. А то – чего бы он зря болтал насчет охоты. Если кончатся запасы в ранце, а они все не найдут дорогу, им придется охотиться.
Кролик его не замечал. Киншоу не дыша подошел еще на шаг. Зверек повернул голову и пугливо на него посмотрел. Он увидел, как у кролика дрожат ноздри. Глазки были очень блестящие и почти прозрачные. Киншоу бросился вперед, упал на кролика и прижал его к земле. Мягкое тельце задрыгалось, затрепыхалось и вдруг стихло. Оно было теплое. Киншоу вспомнил, как он трогал того, другого кролика. Он осторожно отвел руки, потом крепко обхватил кролика с обоих боков и приподнял. Лапки отчаянно задергались, и глазки, он увидел, налились кровью и выкатились от ужаса. Он понял, что не может его убить. Легче уж убить Хупера.
Он нагнулся и отпустил кролика. На мгновенье тот так и замер, застыл, и на шерстке были примятины от его ладоней. А потом прыгнул в кусты, взбаламутив сухую листву.
Тогда Киншоу свернул вправо и шел, пока хватило веревки. Его встречали дубы с огромными стволами, морщинистыми и серыми, как слоновьи ноги. А среди них, несчастные, корежились деревца, загубленные теснотой и тьмою, все в лишаях и, как в светлую замшу, одетые мхом.
Киншоу думал: можно уйти. Бросить веревку и уйти куда глаза глядят.
Он разволновался от этой мысли. Он будет один-одинешенек, вольный как ветер, без всякого Хупера и даже без всякого ранца. Он ни капли не боялся. За день он убедился, что в самой природе для него нет ничего страшного, с этим он сладит, он находчивый. Он уже хотел остаться один в лесу, ему открылся совсем новый мир.
Но вот Хупер... Киншоу присел на траву и вспомнил, как того тошнило в воду. Хупер совсем не может один, тем более если что случится. Он от страха в штаны наложит, совсем ошалеет. И начнет носиться по лесу как полоумный. Киншоу понимал, что его нельзя бросить. Зачем-то Хупер за ним увязался. Хорошего мало, ведь он хотел от него избавиться. И потом, он еще боялся Хупера, он никак не мог его раскусить. Хупер хитрый, такой подведет, такому нельзя верить.
И все равно Киншоу чувствовал, что он за него отвечает, и беспокоился за него. Он понял, что кое в чем важном он лучше разбирается, и если уж кто может найти дорогу из лесу, так только он. А сбежит он – и с Хупером может ужас что случиться, и он будет виноват.
Он встал и пошел обратно, сматывая веревку в моток. Так он шел долго. Он думал: Хупер уже поймал рыбу и она, наверно, жарится на костре. Он проголодался. Ему вдруг ужасно захотелось поесть этой рыбы. Хупер, конечно, из всего сделает игру, а в общем-то – и правда, чем плохо?
Он дошел до поляны, но Хупера сперва не заметил. Костер так и стоял незажженный. Он подумал: «Ох, черт, уперся один, еще заблудится, а потом ищи его. Ох, черт».
Он сложил ладони рупором:
– Хупер!
Потом он заметил, что над краем берега торчит нога. Рыбу, значит, еще ловит.
– Хупер, толку от тебя чуть, я бы уже десять штук наловил, больше даже, а ты...
Он осекся.
– Ох, господи!
Хупер лежал ничком, и ноги торчали над берегом. На воде размывалось кровавое пятнышко, кровь, кажется, текла у него из головы.
– Ох, господи, господи!..
Киншоу встал на коленки и изо всех сил потянул Хупера за ноги. Он оказался здорово тяжелый, и его заклинило, не сдвинуть. Тогда Киншоу скользнул вниз, зашел в воду и поддел руками голову Хупера. На лбу оказалась большая шишка – он расшибся об камень. Из шишки и шла кровь. Но этот-то камень и держал лицо Хупера над водой. Киншоу, пыхтя, перевернул Хупера и потащил наверх. Он тянул его за ноги, а другой рукой придерживал, чтоб не скатывался. Он совсем замучился и, когда вылез из воды, даже заплакал.
Хупер лежал на земле совсем тихо. Его лицо странно светилось. Но кровь уже не текла. Киншоу не знал, что делать. Хупер вряд ли особенно наглотался, но на всякий случай полагалось выкачать из него воду. И вообще непонятно было, дышит он или нет.
Киншоу кое-как перевернул его на бок, стал стучать по спине и растирать ее широкими кругами – еще и еще. Все без толку. Потом наконец-то Хупер дернулся, перекатился на живот и стал дико давиться, хрипеть. Киншоу снова его перевернул и тут из носа и изо рта у него хлынули вода и рвота. Глаза у Хупера открылись и тут же закрылись.
Киншоу что-то слыхал насчет того, как надо дуть в рот, качать вверх-вниз руки, но подумал, что раз Хупера вырвало, значит, он дышит. Глаза у него опять выкатились.
В конце концов Киншоу, чуть не волоком, донес его до костра. Рубашка на Хупере и джинсы сверху промокли, хоть выжимай, и Киншоу сперва никак не мог их стянуть – Хупер был весь такой тяжелый. И они к нему прилипли. Потом Киншоу сообразил, как быть. Сам он тоже промок, но свитер и куртку он снял, когда ходил искать дорогу. Он натянул на Хупера свитер и укрыл его курткой. Больше он ничего не придумал. Хоть бы кто-нибудь еще тут оказался. Он испугался, что Хупер умирает.
«Если б зажечь огонь, – он думал, – можно обсохнуть». Но он весь дрожал, и с него капало на коробок, и он никак не мог зажечь спичку. Когда одна наконец-то зажглась, он лег и стал дуть на прутья, чтоб загорелись.
Он не сомневался, что Хупер умрет. Может, он только что упал, а может, сразу, когда Киншоу ушел с поляны. Он изо всех сил дул на огонь. Больше ему ничего не оставалось. Смотреть на Хупера он боялся, и сам он ужасно продрог.
Если Хупер умрет, он виноват будет. Не надо было уходить. Ведь говорил ему Хупер, что надо держаться вместе. «Одному опасно».
– Господи, господи! – У Киншоу вырвался задушенный всхлип.
Но огонь уже занялся, вверх от прутиков побежали зеленые и рыжие струйки. Пришлось отодвинуться от дыма.
Если Хупер умрет, если Хупер умрет, если... Он прямо не знал, что тогда будет. Он один останется – это уж точно. И зачем его сюда понесло, топал бы себе по дороге и уже бы добрался, куда надо, и ничего бы с ним не случилось. Хупер бы его не догнал, и все было бы хорошо. Пошел шестой час. Он смотрел, как пляшет огонь, и старался унять слезы.
Когда он услышал, как Хупер давится рвотой, он весь дернулся, будто у него за спиной зашевелился мертвец.
Хупер сидел, нагнувшись вперед. Киншоу подошел и сел на корточки рядом.
– Ну вот, ну вот и ничего!
Глаза у Хупера были открыты, но бегали-бегали, не могли остановиться.
Киншоу сказал:
– Видишь, костер горит. Двигайся поближе. Все нормально. Ты поправишься. Господи, я уж думал, ты умер, ты прямо как мертвый лежал.
Хупер поджал коленки, съежился. Он сказал:
– Я чуть не поймал рыбу. Правда. Я почти поймал, Киншоу, ты не думай, я ее чуть не поймал, только не так ухватил, она и вырвалась, а я...
– Да ладно тебе. Подумаешь. Ну ее, эту рыбу. Ты лучше ложись, уснешь, может.
– У меня голова болит.
– Ну да, ты же об камень расшибся. Но я посмотрел, у тебя в общем-то ничего страшного.
– И горло болит. Я пить хочу. Я хочу пить.
Хупера опять затрясло.
– Я тебе руками зачерпну...
– У меня кружка есть. Я принес. Она в рюкзаке.
Киншоу не сразу поднял рюкзачок, который так и валялся, где бросил его Хупер, когда полез купаться.
Кружечка оказалась крошечная. Киншоу вытряхнул рюкзак на траву. Оттуда вывалилась еда, про которую уже говорил Хупер: печенье, помидоры, и конфеты, и соль в бумажном пакетике. А еще карта всей Англии, фонарик, карандаш и клейкая лента. Видно, Хупер второпях пошвырял в рюкзак что попало. На самом дне Киншоу нашел три маленьких белых таблетки. Они немного запачкались. Он их понюхал, потом лизнул. И решил, что это аспирин.
– Знаешь чего, я дам тебе горячего попить. Поставлю кружку на огонь, и вода закипит. И я аспирин нашел.
– Меня от него рвет.
– Ну, сильней-то уж все равно не вырвет. Тебе полезно. У тебя голова пройдет. Я знаю, я положу туда желе, у меня кубиками, оно растает и получится как сахар.
Киншоу сам пришел в восторг от своей затеи, и у него отлегло от сердца, потому что Хупер, оказывается, и не думал умирать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19
Киншоу снизу взглянул на него с тоской и отвалился на пятки.
– Собираешься ты костер разводить или нет, а, Хупер?
– Не притворяйся, как будто не слышал.
– Хватит умничать. Ты только болтаешь.
– Это я-то?
Нет, Киншоу подумал, нет. Ох, господи, боюсь я его, боюсь.
– Ты меня боишься. Потому и убежал. Ты меня с самого начала стал бояться. И нечего из себя строить.
Киншоу встал и, ни слова не сказав, пошел к реке за новым камнем. И услышал за собой шаги Хупера.
– Сам небось знаешь, что будет, если мы тут ночевать останемся, – сказал Хупер.
– Что будет? Ничего.
– Придется всю ночь костер жечь.
– Ну. – Киншоу поднял камень и на Хупера опять не взглянул.
– Тут мотыльков полно, – тихо выговорил Хупер, – их в лесу всегда много. И здоровенные – учти.
У Киншоу свело живот. В ноздри полезла затхлость Красной комнаты. Хупер увидел, какое у него лицо. И спокойно отошел, пошел к месту для костра.
– Подумаешь, мотыльки несчастные, – заорал Киншоу ему вслед. – Не очень-то я испугался.
Хупер оглянулся и хмыкнул.
«Ничего он мне не сделает, нет, что он мне может сделать? – думал Киншоу. – Просто болтает, дурак».
Но он знал, и Хупер знал, что вопрос не в том, чтобы что-то сделать. Хватит и того, что Хупер сейчас увидел его лицо. А на лице застыл ужас от одной мысли о тогдашнем страхе.
Киншоу захотелось на все плюнуть, махнуть рукой. Ему вечно не везло. Уж как Хупер испугался тогда грозы, а ведь прошло и хоть бы что, и Киншоу знал, что на этом не сыграешь. Он мог, конечно, позлить Хупера, хотя и то кто его знает, да у него и не поймешь, он не покажет виду. Но того страха не вернуть, разве только опять гроза подоспеет или еще какая-нибудь напасть, которая от Киншоу не зависит. А Киншоу совсем по-другому устроен, и Хупер его раскусил, он в самый первый день его раскусил.
Киншоу знал, что ему с Хупером не сладить. Приступы радости, торжества над Хупером – не в счет, они сразу проходили. Да и какая в общем-то разница, кто пойдет по лесу первый. Киншоу на себя обычно не очень надеялся, понимал, что ничего особенно не умеет. И до сих пор ему это было даже все равно. А теперь – нет, теперь заговорила гордость, ему надоело унижаться. Все получалось ужасно обидно.
Они, прутик за прутиком, складывали костер.
– Сколько сейчас времени?
Киншоу вынул часы из ранца. Он совершенно не представлял себе, который час.
– О, поздно. Уже три.
Хупер плюхнулся на камни.
– Что ж теперь будет? Что делать?
– Костер разводить.
– А потом?
– Потом поедим. Я рыбу поймаю. Я же сказал. Наткнем ее на палку, и она зажарится.
– Нет, а после? Как мы отсюда выйдем?
– Пойдем – пойдем и дойдем до ограды. Да мы скоро выйдем, не вечно же нам идти.
– Не скажи. Он большой.
– Он?
– Ну да. Барнардов лес.
– Ладно болтать! Лес – это еще где! А мы в Крутой чаще.
– Ничего подобного. С чего ты взял? Крутая чаща маленькая. А мы вон сколько оттопали.
– Значит, кружим, наверно. Какой же это Барнардов лес?
– Ну а почему нет? Скажи.
Киншоу вздохнул.
– Да потому что сперва надо выйти из Крутой чащи. Я по карте смотрел. Выходишь, проходишь поле, и тогда уже лес.
– Но можно и по-другому пройти.
– Как еще по-другому?
– Где они соединяются. Наверху. И никакого поля, а сразу попадаешь в лес. Там мы и прошли.
Оба долго молчали. Киншоу сел на землю и стал думать. Потом спросил:
– Это точно?
– Точно.
– Ой.
– Я думал, ты знаешь. Это каждый знает.
– Нет.
– Если б Крутая чаща – тогда бы что! Ерунда. А мы сошли с тропинки, когда оленя гнали.
– Все ты!
– Тебя никто не заставлял.
– А теперь мы, может, все глубже и глубже забираемся.
Хупер ворошил палкой листья.
– И мы не знаем, как идти туда, а как обратно.
– Ну да.
– И никак не поймешь. Не узнаешь. Мы неизвестно где.
– Да.
Лицо у Хупера побелело.
– Нас не найдут, – и у него сорвался голос, – хоть даже догадаются, хоть сто человек пошлют, и то не найдут.
Киншоу не ответил. Вдруг Хупер бросился ничком и начал колотить кулаками по земле, рвать ногтями листья. И хрипло, как-то горлом, вопить. И сучить ногами.
Киншоу смотрел на него с испугом. Он сказал:
– Ладно тебе, Хупер. Кончай. Как не стыдно.
Но Хупер его не слышал, он орал во всю мочь и потом заплакал. Киншоу стало совсем тошно, на него уже опять накатывал ужас. Он не знал, что делать, – и вовсе не из-за Хупера даже. Хотелось вскочить и бежать куда глаза глядят, за деревья, но он одумался. Так можно совсем заблудиться, и потом – нехорошо бросать Хупера. Поэтому он встал, нагнулся и схватил его за ноги.
– Хватит! Молчи, молчи, молчи! – Он поддал эти ноги вперед и тряхнул, стукнул об землю – раз, раз и еще. Но без толку: Хупер все вопил и колотился. Его голос отдавался эхом по всей поляне, высоко и гулко.
Киншоу совсем отчаялся, он потянул его, перевернул на спину и ударил по лицу – еще и еще.
– Молчи, Хупер. Молчи! О господи, да перестанешь ты или нет!
Хупер перестал. Он лежал на спине, высоко задрав коленки. Лес притих. Киншоу медленно отошел прочь. Сердце у него бухало. Раньше он Хупера не трогал. Ух, как нехорошо.
Тут же он подумал, что Хупер снова начнет орать или, чего доброго, вскочит и будет драться. Но тот не двигался, долго не двигался. Лес стоял тихо-тихо, и опять вылезло солнце. Потом на дереве, прямо над головой у них, как-то странно, надрывно закатилась птица.
Хупер опять перевалился на живот, уткнулся лицом в землю и заплакал. Он плакал, и плакал, и всхлипывал, и сопел. Киншоу бил ногой по корявому корню, смотрел и не знал, что сказать. Но Хупер, кажется, про него забыл, так что он, наконец, от него отошел и занялся костром.
Он вырыл круглую неглубокую яму, а рядом полукружьем уложил камни, как стенку. В яму он набросал листьев, а потом уложил прутья – колодцем. Киншоу отыскал длинную прямую палку и стал ее обстругивать: делать вертел. Он сидел на земле по-турецки и орудовал ножом. Тишина опять была мертвая, только хлюпал Хупер и шуршала вода.
Киншоу старался не вспоминать про то, что сказал Хупер. Может, это и неправда и ни в каком они не в лесу. И все обойдется. Они тут еще дня не провели, и еды у них полно. И скорей всего они сейчас где-то совсем недалеко от опушки. Но если уж ночевать, так самое лучшее – тут. Вода есть, огонь будет. Если дождь, можно спрятаться в кустах. Вообще место тут хорошее. И еще он радовался, что держится, все обдумывает и не распускает нюни, как Хупер.
И вдруг он вспомнил про веревку. И ему даже странно стало, как это он про нее сразу не подумал. Он положил на камни обструганную палку и пошел к ранцу. Сзади раздался шум – это насилу поднялся с земли Хупер. Сперва Киншоу на него и не оглянулся. Он разглядывал веревку. Моток был большой, крепкий. Наверное, длиннющая веревка.
Когда он повернулся, он увидел, что Хупер скорчился над водой и его рвет. Киншоу заволновался. Хупера перестало рвать. Он вытер рот рукавом.
– Ну как, все? – спросил Киншоу.
Хупер распрямился. Его передернуло. Он все смотрел вниз, на воду. Киншоу подошел ближе.
– Хупер, знаешь чего. Я, наверно, пойду погляжу, может, опушку найду.
Хупер тут же уставился на него в испуге. Лицо сделалось серое, как прокисшее молоко.
– Нет, ты заблудишься.
– Не заблужусь. Я привяжу к дереву веревку и буду все время разматывать. Кто-то в истории так делал, они тогда от быка спаслись. Или от кого-то там еще. В общем, это сила. Может, мы даже у опушки, а сами не знаем. Я пройду во все стороны и погляжу, может, где есть просвет. В общем, мы лучше разберемся, где чего. Так будет правильно.
– По-моему, глупости все это. А сам говорил, костер разведем, варить будем.
– Вот вернусь – и будем. Хочешь – пока разжигай.
Хупер посмотрел на воду.
– Может, я рыбу поймаю.
– Ну и порядок.
– Киншоу, только ты все равно не уходи.
Киншоу засомневался. Он подумал: боится один оставаться. И сказал:
– Я недолго.
– Мало ли что будет. Вдруг веревка оборвется.
– Я все равно вернусь.
– А вдруг...
– Ну что, что вдруг-то?
– Не знаю. Мало ли.
– Нет, ты скажи!
– Лес ведь. Мало ли чего.
– Ничего с тобой не случится. Вот посмотришь.
Хупер сел на корточки и стал водить по воде рукой, нашаривать рыбу.
– Ладно. Иди, раз ты такой дурак. Заблудишься и пускай, мне-то что.
Киншоу сказал:
– Я тут спички для костра оставил.
Хупер даже не взглянул в его сторону.
Он зашагал прочь от реки под прямым углом, к деревьям. На краю поляны он привязал веревку к ветке, на шесть узлов. И пошел, а веревка разматывалась.
Впереди были сплошные деревья. Они росли плотно, а чуть подальше опять мешались с ежевикой и пышным подлеском. Здесь пока было еще светло, а потом куда темнее. Значит, какая уж там опушка. Стояла тишина. Меньше пахло сыростью, чаще пролетали птицы и больше пели. Он свернул влево, и поляна скрылась из виду, но ничего – веревка сзади шуршала по стволам. Впереди начиналась непролазная заросль, и он решил туда не соваться: вдруг порвется веревка. Куда ни посмотришь – лесу не было конца. Ему стало тесно и душно, небо застила густая зеленая темень.
Кролик сидел на голом корне чуть не под ногами у Киншоу. Киншоу остановился. Он подумал: можно его убить. И мы его зажарим. Он и перочинный ножик захватил. А то – чего бы он зря болтал насчет охоты. Если кончатся запасы в ранце, а они все не найдут дорогу, им придется охотиться.
Кролик его не замечал. Киншоу не дыша подошел еще на шаг. Зверек повернул голову и пугливо на него посмотрел. Он увидел, как у кролика дрожат ноздри. Глазки были очень блестящие и почти прозрачные. Киншоу бросился вперед, упал на кролика и прижал его к земле. Мягкое тельце задрыгалось, затрепыхалось и вдруг стихло. Оно было теплое. Киншоу вспомнил, как он трогал того, другого кролика. Он осторожно отвел руки, потом крепко обхватил кролика с обоих боков и приподнял. Лапки отчаянно задергались, и глазки, он увидел, налились кровью и выкатились от ужаса. Он понял, что не может его убить. Легче уж убить Хупера.
Он нагнулся и отпустил кролика. На мгновенье тот так и замер, застыл, и на шерстке были примятины от его ладоней. А потом прыгнул в кусты, взбаламутив сухую листву.
Тогда Киншоу свернул вправо и шел, пока хватило веревки. Его встречали дубы с огромными стволами, морщинистыми и серыми, как слоновьи ноги. А среди них, несчастные, корежились деревца, загубленные теснотой и тьмою, все в лишаях и, как в светлую замшу, одетые мхом.
Киншоу думал: можно уйти. Бросить веревку и уйти куда глаза глядят.
Он разволновался от этой мысли. Он будет один-одинешенек, вольный как ветер, без всякого Хупера и даже без всякого ранца. Он ни капли не боялся. За день он убедился, что в самой природе для него нет ничего страшного, с этим он сладит, он находчивый. Он уже хотел остаться один в лесу, ему открылся совсем новый мир.
Но вот Хупер... Киншоу присел на траву и вспомнил, как того тошнило в воду. Хупер совсем не может один, тем более если что случится. Он от страха в штаны наложит, совсем ошалеет. И начнет носиться по лесу как полоумный. Киншоу понимал, что его нельзя бросить. Зачем-то Хупер за ним увязался. Хорошего мало, ведь он хотел от него избавиться. И потом, он еще боялся Хупера, он никак не мог его раскусить. Хупер хитрый, такой подведет, такому нельзя верить.
И все равно Киншоу чувствовал, что он за него отвечает, и беспокоился за него. Он понял, что кое в чем важном он лучше разбирается, и если уж кто может найти дорогу из лесу, так только он. А сбежит он – и с Хупером может ужас что случиться, и он будет виноват.
Он встал и пошел обратно, сматывая веревку в моток. Так он шел долго. Он думал: Хупер уже поймал рыбу и она, наверно, жарится на костре. Он проголодался. Ему вдруг ужасно захотелось поесть этой рыбы. Хупер, конечно, из всего сделает игру, а в общем-то – и правда, чем плохо?
Он дошел до поляны, но Хупера сперва не заметил. Костер так и стоял незажженный. Он подумал: «Ох, черт, уперся один, еще заблудится, а потом ищи его. Ох, черт».
Он сложил ладони рупором:
– Хупер!
Потом он заметил, что над краем берега торчит нога. Рыбу, значит, еще ловит.
– Хупер, толку от тебя чуть, я бы уже десять штук наловил, больше даже, а ты...
Он осекся.
– Ох, господи!
Хупер лежал ничком, и ноги торчали над берегом. На воде размывалось кровавое пятнышко, кровь, кажется, текла у него из головы.
– Ох, господи, господи!..
Киншоу встал на коленки и изо всех сил потянул Хупера за ноги. Он оказался здорово тяжелый, и его заклинило, не сдвинуть. Тогда Киншоу скользнул вниз, зашел в воду и поддел руками голову Хупера. На лбу оказалась большая шишка – он расшибся об камень. Из шишки и шла кровь. Но этот-то камень и держал лицо Хупера над водой. Киншоу, пыхтя, перевернул Хупера и потащил наверх. Он тянул его за ноги, а другой рукой придерживал, чтоб не скатывался. Он совсем замучился и, когда вылез из воды, даже заплакал.
Хупер лежал на земле совсем тихо. Его лицо странно светилось. Но кровь уже не текла. Киншоу не знал, что делать. Хупер вряд ли особенно наглотался, но на всякий случай полагалось выкачать из него воду. И вообще непонятно было, дышит он или нет.
Киншоу кое-как перевернул его на бок, стал стучать по спине и растирать ее широкими кругами – еще и еще. Все без толку. Потом наконец-то Хупер дернулся, перекатился на живот и стал дико давиться, хрипеть. Киншоу снова его перевернул и тут из носа и изо рта у него хлынули вода и рвота. Глаза у Хупера открылись и тут же закрылись.
Киншоу что-то слыхал насчет того, как надо дуть в рот, качать вверх-вниз руки, но подумал, что раз Хупера вырвало, значит, он дышит. Глаза у него опять выкатились.
В конце концов Киншоу, чуть не волоком, донес его до костра. Рубашка на Хупере и джинсы сверху промокли, хоть выжимай, и Киншоу сперва никак не мог их стянуть – Хупер был весь такой тяжелый. И они к нему прилипли. Потом Киншоу сообразил, как быть. Сам он тоже промок, но свитер и куртку он снял, когда ходил искать дорогу. Он натянул на Хупера свитер и укрыл его курткой. Больше он ничего не придумал. Хоть бы кто-нибудь еще тут оказался. Он испугался, что Хупер умирает.
«Если б зажечь огонь, – он думал, – можно обсохнуть». Но он весь дрожал, и с него капало на коробок, и он никак не мог зажечь спичку. Когда одна наконец-то зажглась, он лег и стал дуть на прутья, чтоб загорелись.
Он не сомневался, что Хупер умрет. Может, он только что упал, а может, сразу, когда Киншоу ушел с поляны. Он изо всех сил дул на огонь. Больше ему ничего не оставалось. Смотреть на Хупера он боялся, и сам он ужасно продрог.
Если Хупер умрет, он виноват будет. Не надо было уходить. Ведь говорил ему Хупер, что надо держаться вместе. «Одному опасно».
– Господи, господи! – У Киншоу вырвался задушенный всхлип.
Но огонь уже занялся, вверх от прутиков побежали зеленые и рыжие струйки. Пришлось отодвинуться от дыма.
Если Хупер умрет, если Хупер умрет, если... Он прямо не знал, что тогда будет. Он один останется – это уж точно. И зачем его сюда понесло, топал бы себе по дороге и уже бы добрался, куда надо, и ничего бы с ним не случилось. Хупер бы его не догнал, и все было бы хорошо. Пошел шестой час. Он смотрел, как пляшет огонь, и старался унять слезы.
Когда он услышал, как Хупер давится рвотой, он весь дернулся, будто у него за спиной зашевелился мертвец.
Хупер сидел, нагнувшись вперед. Киншоу подошел и сел на корточки рядом.
– Ну вот, ну вот и ничего!
Глаза у Хупера были открыты, но бегали-бегали, не могли остановиться.
Киншоу сказал:
– Видишь, костер горит. Двигайся поближе. Все нормально. Ты поправишься. Господи, я уж думал, ты умер, ты прямо как мертвый лежал.
Хупер поджал коленки, съежился. Он сказал:
– Я чуть не поймал рыбу. Правда. Я почти поймал, Киншоу, ты не думай, я ее чуть не поймал, только не так ухватил, она и вырвалась, а я...
– Да ладно тебе. Подумаешь. Ну ее, эту рыбу. Ты лучше ложись, уснешь, может.
– У меня голова болит.
– Ну да, ты же об камень расшибся. Но я посмотрел, у тебя в общем-то ничего страшного.
– И горло болит. Я пить хочу. Я хочу пить.
Хупера опять затрясло.
– Я тебе руками зачерпну...
– У меня кружка есть. Я принес. Она в рюкзаке.
Киншоу не сразу поднял рюкзачок, который так и валялся, где бросил его Хупер, когда полез купаться.
Кружечка оказалась крошечная. Киншоу вытряхнул рюкзак на траву. Оттуда вывалилась еда, про которую уже говорил Хупер: печенье, помидоры, и конфеты, и соль в бумажном пакетике. А еще карта всей Англии, фонарик, карандаш и клейкая лента. Видно, Хупер второпях пошвырял в рюкзак что попало. На самом дне Киншоу нашел три маленьких белых таблетки. Они немного запачкались. Он их понюхал, потом лизнул. И решил, что это аспирин.
– Знаешь чего, я дам тебе горячего попить. Поставлю кружку на огонь, и вода закипит. И я аспирин нашел.
– Меня от него рвет.
– Ну, сильней-то уж все равно не вырвет. Тебе полезно. У тебя голова пройдет. Я знаю, я положу туда желе, у меня кубиками, оно растает и получится как сахар.
Киншоу сам пришел в восторг от своей затеи, и у него отлегло от сердца, потому что Хупер, оказывается, и не думал умирать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19