– Мне плохо. Меня знобит. Я замерз.
– На вот, надень мой свитер. – Он быстро стянул с себя свитер и бросил на землю.
– Он пахнет, – сказал Хупер, – тобой пропах.
– Надевай. А потом еще куртку наденешь. Мне не холодно. Я у костра погреюсь.
Он увидел, что Хупер весь дрожит. Он стал бледный, как смерть, а глаза так и горели в темных глазницах.
– Киншоу...
– Чего?
– Не уходи.
– Я сказал, мы тут останемся.
– А вдруг ты передумаешь. Ты не передумаешь, нет? Не уйдешь опять искать эту дорогу?
– Нет, сейчас точно не уйду.
– Нет. Совсем. Я не хочу один.
– Может, утром. Погляжу с другой стороны. С веревкой.
– Нет, не надо. Не бросай меня тут.
– Ничего с тобой не будет.
– Нет, нет, нет! Останься. Ты обязан! А то я все скажу. Что ты ушел и меня бросил.
– Ну ладно.
– Что?
– Не пойду.
– Честное слово?
– Да.
– И зачем я только за тобой пошел?
– Ну, теперь-то чего уж.
– Ты не можешь уйти и меня бросить.
– Я же сказал.
– Тогда почему я не слышал?
– Не уйду. Ты прямо как маленький.
– Я спать не буду, буду за тобой следить, глаза не закрою, и ты никуда не уйдешь – я все увижу.
– Я же сказал: не уйду, не уйду, не уйду. И хватит сопли распускать.
– Нет, ты скажи: «Даю честное слово». Ну!
У Киншоу лопнуло терпенье. Он ведь уже дал честное слово.
– Нет, ты скажи, а то не считается. Ну, скажи!
Киншоу посмотрел на него даже с интересом. Он понял, что Хуперу плохо. Что он перепугался. С ним ужас что творилось. Он его таким еще никогда не видел. Ио все равно.
– Слушай, ты всегда такой трус? И в школе?
– Нет, не трус, никакой я не трус. Просто я тебе говорю, что ты должен сказать, и все.
– Ты струсил.
– А сам-то?
– Но я не стану реветь, как ты. Трясучка несчастная.
– Ничего не трясучка. Я тебя ненавижу.
Киншоу подальше запихал в костер большой сук. Он уже сам удивлялся, что это на него нашло, зачем надо было подначивать Хупера, свою власть проверять, что ли. Сейчас Хупер и так поджал хвост. Просто захотелось лишний раз в этом убедиться. И тошно стало, что Хупер так хнычет и клянчит.
Но тут Хупер сказал тихо:
– Если ты смоешься, а они придут и меня найдут, а потом тебя найдут, я тебя убью, я...
– Ну – что?
– Ничего. Вот погоди.
– Ах, напугал!
– Еще как напугаю. Уже напугал. И убежал-то ты со страху.
– Ври больше!
– Да, со страху. Плакал, когда ворону увидел, несчастную птицу какую-то! Плакса-вакса!
– Отцепись.
– Если только удерешь...
– Ох ты, господи, да сказал же я тебе, что убегать не собираюсь.
– А тогда дай честное слово.
Киншоу вскочил. Его уже мутило от одного голоса Хупера. Он заорал:
– Заткнись, слышишь ты? Заткнись! Я тебе башку расшибу, всю морду разукрашу, если ты сейчас же не заткнешься!
Хупер от изумленья сразу смолк. Он приподнялся на коленки и хотел отползти. Киншоу сел на него верхом.
– Ну, теперь заткнешься?
– Да. Я...
– Только пикни еще – изобью. Ты больной, так что я тебя одной левой сделаю. Заткнись лучше.
– Нет, ты не станешь, ты не будешь... – И Хупер опять заревел от страха.
Киншоу секунду смотрел на него. Ему хотелось его стукнуть. Потом он повернулся и зашагал прочь. Он испугался того, что натворил, испугался, что у него вырвалось такое. Он ведь чуть не излупил Хупера, чтоб только не вредничал, не ныл, не приставал. Он сам ужаснулся, что дошел до такого бешенства.
Он побрел по поляне, поддавая ногами корни, вороша листву. Где-то рядом какая-то зверюшка хрюкнула, а потом взвизгнула, предупреждая своих.
Немного погодя он медленно побрел обратно, растянулся возле костра и глядел в его красное нутро, пока глаза не разболелись. Он теперь был как будто весь пустой, но зато успокоился. Не тронет он Хупера. Потрескивал, полыхал костер. Хорошо возле костра. И возле реки хорошо. Правда, он отдал Хуперу все свои вещи, так что сучья и сухие листья кололись через рубашку и джинсы.
Он окликнул:
– Хупер?
Тот не ответил.
– Как ты там?
– Заткнись.
Киншоу дрогнул. Ему стало стыдно. Он вспомнил, как Хупер кричал: «Мамочка, мамочка». Его это особенно поразило.
– Да не стал бы я тебя бить.
И сразу он понял, что теперь – все, опять он отдал мяч Хуперу. Но все равно он сильней, он тверже, он не такая сопля, как Хупер. И ничего, как-нибудь обойдется. Больше не надо будет убегать, во всяком случае, из-за Хупера. Не то чтобы они поменялись ролями, но что-то все же переменилось. Киншоу теперь поверил в себя.
Вслух он сказал:
– Слушай, Хупер, ты не волнуйся. Будем тут вместе, пока за нами придут.
Хупер не шелохнулся. Он тихо лежал в темноте. Но Киншоу его слышал. Он старался не думать про то, что будет, если за ними никто не придет.
Глава девятая
Они пришли. Уже совсем утром.
Оба не спали давно, с самого рассвета. Как только стало светать, вокруг защебетали птицы, их было полно на каждой ветке. Значит, они и ночью тут сидели, только помалкивали.
Киншоу подумал: ну вот, уже сутки. Но как будто год прошел, даже пять. Все, что было до леса, отступило в такую даль, что и не упомнить.
Он посмотрел на Хупера. Тот не спал и лежал на спине с открытыми глазами.
– Пойду сучьев соберу. А то погаснет.
– Ну и пускай.
– Нет, спичек полкоробка осталось. А неизвестно, сколько нам еще тут быть. Чего же разбазаривать.
Хупер сел, а потом, немного пошатываясь, встал на ноги. Он сказал:
– Ну, все прошло. Теперь нормально.
– А там у тебя позеленело – где ушибся.
Хупер ощупал ушибленное место.
– Шишки нет.
– Нет. Пойду за сучьями.
Тумана не было. Рассвет проник лес насквозь и как муаром одел стволы. Сперва бледный, серый, он понемногу желтел, потом набрался золота и пошел рыжими пятнами понизу, там, где лежали сухие листья.
Киншоу бродил, собирал сучья и слушал, как чирикают птички. Всю ночь тут таились, стерегли его, что-то затевали, следили за ним во все глаза, держали в страхе.
А солнышко все открыло, суетились птички и букашки, кипела жизнь. Он вздохнул, наконец-то легко, всей грудью.
– Пойду искупаюсь, – он сказал попозже. Они поели на завтрак помидоров и печенья. Хупер растянулся на траве в солнечном ромбе. Одежда на нем была как жеваная. Прямо рядом с ним, под кустом, дрозд колотил улитку о ровный камень – норовил разбить раковину. Хупер следил за ним не отрываясь.
– А ты лучше не лезь в воду. В тебе небось еще простуда сидит.
– Я выздоровел.
– Смотри.
– А в общем-то мне и неохота купаться. Сейчас вот возьму печенье и погляжу, подлетит эта птица за крошками или нет.
– Не подлетит она.
– Почему это?
– Потому что дикая. Не в саду ведь.
– Дурак, птицы все дикие, всегда.
– Не подлетит она, раз ты тут.
– А вот посмотрим.
– Только еду зря переводить. Нам ее беречь надо.
– Я же ей одни крошки дам. И чего ты везде суешься, Киншоу.
Но говорил Хупер беззлобно и не отрывал глаз от птицы.
Киншоу разделся, пошел и лег в реку, на самое мелкое место. Камни холодили ему плечи и зад, но были гладкие, не кололись. Его обмывала вода, текла и текла, расходилась, сходилась. Он подвигал ногами, как ножницами. Свет делался лимонным, цедясь сквозь листья в вышине. Они все время тихонько подрагивали. Две птицы – одна белая, одна черная – раздвинули их и взвились в высокое небо.
Киншоу закрыл глаза. Плавать ему не хотелось, вообще не хотелось шевелиться. Он думал: до чего здорово, до чего здорово. Хупер все следил за дроздом. Тот наконец добыл улитку из разбитой раковины.
Везде, везде ворковали голуби.
И тут он услышал первый крик. Залаяла собака. Сперва далеко, но они очень быстро приближались. Раз-два – и очутились совсем близко. Хруст-хруст-хруст – хрустели кусты. Они уже подходили к самой поляне, но слов пока было не разобрать. Собака снова залаяла.
Он открыл глаза и увидел, что Хупер сидит и на него смотрит.
– Идут.
Киншоу не ответил, не шелохнулся, только снова глаза закрыл.
Он лежал, его обмывала вода, и он думал: «Ну их, не надо, пусть бы нас не нашли. Хоть пока бы. До чего тут здорово. Никуда не хочу отсюда».
Ему даже Хупер уже не мешал. В лесу он ему не мешал. Тут совсем другая жизнь. Ну, не нашли бы они дорогу – так умерли бы или бы выжили. Но ему именно так хотелось. Уйти, все переменить. И вот за ними идут, их заберут – обратно.
На мгновенье он просто ужаснулся. Потом вспомнил, что было со вчерашнего утра с Хупером. Все и так переменилось. Может, наладится еще.
Опять раздался крик. Когда он снова открыл глаза, он не увидел деревьев и солнца: их заслоняла чья-то голова.
Глава десятая
Это все Киншоу, все Киншоу, он меня в воду столкнул.
Киншоу дернулся как ужаленный, потрясенный таким наглым предательством.
– Врешь, врешь! Это не я, меня и не было даже, я до тебя пальцем не дотронулся, ты сам!
– Он меня сзади толкнул.
– Врешь, врешь, врешь!
– Чарльз, ну как ты разговариваешь? Что за тон?
– Не трогал я его!
– Но для чего бы тогда Эдмунду выдумывать? Я уверена, что ему совершенно незачем говорить неправду.
– Ну да! Этот врушка проклятый, этот подлюга что хочешь наговорит. Я его не трогал!
– Что это еще за выраженья? Мне очень за тебя стыдно.
Они сидели в малой столовой. За открытым окном гудел от пчел и зноя и пестрел цветами сад. Киншоу хотелось поскорей отсюда вырваться.
– Я бы насмерть мог разбиться, правда? Так голову об камень расшиб! Мог умереть.
– Нет, миленький. Вряд ли. Ты об этом не думай. Но, конечно, ты перенес ужасный испуг.
– А он как сядет на меня и давай лупить. Уже потом. Лупит и лупит.
Киншоу смотрел, как его мать склонилась над Хупером, изучая синяк. Он думал: ненавижу. Ненавижу обоих. Хупер отводил от него глаза.
Киншоу начал:
– Он рыбу ловил, руками, и поскользнулся. Упал и голову расшиб, вот и все. А меня тогда и не было даже.
Он заглотнул конец фразы. Оправдываться – толку чуть. Все молчали. Мама с мистером Хупером стояли бок о бок у кухонного стола, оба с каменными лицами. Киншоу отвернулся. Пусть чему хотят, тому и верят. Они сказали – он во всем виноват, во всем, он первый убежал в лес, это его затея. Хупер не виноват, он только пошел за ним. Ну, а почему он убежал – им и дела мало. Жажда приключений, они сказали, глупая выходка. И как им объяснить, что он уйти хотел насовсем, навсегда.
Он побрел к двери.
– Чарльз, постой. Гулять тебе нельзя.
Он запнулся.
– Возьми книгу и отправляйся к себе в комнату.
– Зачем? Я же чувствую себя хорошо.
– А тебе не приходит в голову, что это за то, что ты вел себя нехорошо?
– Нет, ничего я не вел, неправда, я его не трогал.
– Ах, сейчас не об этом речь. Я имела в виду, как это гадко вообще – убежать и еще подвести Эдмунда.
– А зачем он пошел, я его не звал.
– И вдобавок вы перенесли ужасный испуг.
– Ну, я-то не перенес.
– Незачем говорить дерзости и глупости, даже если тебе кажется, что ты очень храбрый. Уж я-то, наверное, знаю, что для тебя лучше.
– Со мной все нормально.
– Не говори «нормально», Чарльз, сколько раз тебя просить? Так вот, детка, тебе уже сказано – иди к себе в комнату. И что это за манера – дерзить и спорить? Тебе, в конце концов, всего одиннадцать лет. Ты бы хоть мистера Хупера постеснялся.
– А почему гулять-то нельзя?
– Потому что на тебя невозможно положиться. Неизвестно, что ты еще выкинешь. Я безумно огорчена, ты и представить себе не можешь, в каком мы сейчас состоянии и что мы вчера пережили, когда вернулись домой, а вас нет. Ну вот. Ты должен остаться в комнате и отдохнуть.
Мистер Хупер откашлялся.
– Может быть, во что-нибудь поиграть, – высказался он наконец, – в шашки, например... Наверное, им неплохо пойти в гостиную и поиграть в тихую игру, скажем, в шашки.
– Ну вот еще!
– Чарльз!
– Не играю я с ним в шашки! Я с ним вообще не играю!
– Чарльз, я запрещаю тебе разговаривать в подобном тоне. И немедленно извинись перед мистером Хупером. И перед Эдмундом. Как это можно? Он же твой друг.
Киншоу захотелось завизжать и орать и орать им обоим в лицо, пока до них, наконец, дойдет. Он сказал:
– Если хотите знать, так я бы обрадовался, если б он размозжил башку об этот паршивый камень, жалко, что я рано вернулся и его нашел, без меня бы он умер, и хорошо бы, и лучше б он умер!
Миссис Хелина Киншоу рухнула на стул, и с губ ее сорвался стон.
Киншоу сам ужаснулся.
– Я же говорил, говорил, он меня толкнул, он хотел, чтоб я разбился!
– Я тебя не трогал, Хупер, сам знаешь, и заткнись!
– Он меня все время лупил, так мне наподдавал!
– Врешь ты все, врушка несчастная! – и Киншоу бросился на него.
– Ну-ну!
Мистер Хупер его удержал. Длинные, костлявые пальцы мистера Хупера вцепились в руку Киншоу.
– Скверное поведение, очень скверное, – сказал он. – Удивляюсь, как вам обоим не совестно?
– Все равно он хулиган! – как маленький проскулил Хупер.
Киншоу вырвался от мистера Хупера. Он чуть не плакал, ведь тут хоть бейся головой об стенку. Он не мог сказать: я за ним ухаживал, вытащил его из воды, откачал, отпоил, отдал ему свитер, я ему вообще все отдал, я дрожал, как бы он не умер, я ему говорил: все хорошо, все нормально, ты только не бойся, ты потерпи, Хупер. Меня и не было, когда он свалился, я его не трогал, даже когда он орал, а я хотел, чтоб он перестал, не трогал я его. Все неправда.
Ничего этого он не сказал. Он смотрел, как Хупер сидит на стуле в малой столовой, и сам себе удивлялся. Он терпел его пока мог, до последнего. А теперь прямо взял бы и убил.
Он понял, что просто они его не знают, никто, они понятия не имеют, о чем он думает, их можно купить на любое вранье Хупера. И ведь врет-то он так нахально, ни на что не похоже, просто смех, сразу ясно, что врет. А они верят, до того они, выходит, мало его знают – ну, и верят. Киншоу показалось, что они далеко-далеко и он совсем один. Вот ведь думаешь, как будто тебя знают, должны бы знать. Но даже мама его не знала. Смотрела на него – и видела совсем другого человека. Она не знала, что у него на уме, она по-настоящему никогда ничего про него не знала.
Хупер – барахло. Теперь уж он убедился. О перемирии не могло быть и речи. Киншоу вдруг страшно устал.
– Пусть лучше оба идут наверх...
Миссис Хелина Киншоу хлюпнула носом и высморкалась.
– ...По-моему, это самое разумное. Оба в ужасном состоянии. Но, естественно, если вы против...
– Нет, что вы! О, я просто в отчаянии, даже плохо соображаю, раскалывается голова. Не знаю уж, как мне извиниться за Чарльза, я просто ума не приложу...
– Ну-ну, ничего, уже все в порядке.
– О, как вы снисходительны! Чарльз, глупенький, ничего не ценит, зато я, я...
Киншоу думал: замолчи ты, замолчи, замолчи. Ему хотелось тряхнуть ее за плечи, чтоб перестала плакать и так говорить с мистером Хупером. Ему было стыдно и тошно.
– Итак, отправляйтесь по комнатам. По-моему, с нас со всех довольно. Вполне. Эдмунд...
– Дайте мне аспирина. У меня опять голова болит.
– Сейчас, миленький. – Миссис Хелина Киншоу вскочила со стула. Нечего выделять собственного ребенка, подумала она, тем более, он во всем виноват. – Я сделаю тебе вкусное питье, и ты аспирина даже не заметишь.
– Малюточка! – выпалил Киншоу. – Да ничего он не болен. Посмотрели б на него, когда была гроза! Вот нюни распустил, вот трясся, даже описался со страху.
– Чарльз! – Мама повернулась от крана и выдавила из себя подобие улыбки. – Чарльз, я просто удивляюсь, и, честно говоря, мне стыдно. Откуда в тебе такая грубость? И почему ты такой злой? Я-то думала, ты уже большой мальчик и можешь понять, что человек не виноват, если он боится каких-то вещей. Самый смелый – вовсе не тот, у кого совсем не бывает страхов. Гроза на многих ужасно действует.
– Мне в грозу всегда плохо, – тут же вставил Хупер. – Меня в школе даже с занятий отпускали, и я всегда лежал, когда гром.
– Вот полоумный.
– Чарльз!
– Гром-то был всего ничего, а он нюни распустил.
– Я сейчас серьезно рассержусь. С меня довольно твоих грубостей! Мистер Хупер уже сказал: иди-ка лучше к себе.
Киншоу с отвращеньем повернулся и пошел. Когда он проходил мимо Хупера, тот изо всех сил лягнул его по лодыжке. Ногу пронзила боль, но Киншоу и виду не подал. Хупер внимательно, искоса за ним следил.
Мистер Хупер отступил, приглаживая волосы, длинный, тощий и серый, как какая-то жуткая птица. С каким бы удовольствием Киншоу харкнул ему в физиономию. Примериваясь к такой возможности, он перекатывал во рту слюну.
Как только захлопнул за собой дверь, он услыхал голос мамы. Она начала оправдываться.
Никогда раньше его не отсылали в комнату. Такого поведения он сам от себя не ожидал. Странно даже, как будто его подменили. Но иначе он не мог, надо было от них от всех защититься. Как только вернулись, он сразу понял, что Хупер нисколько не изменился. Он еще отыграется.
Киншоу понял, что он пропал. Не сладить ему с Хупером, куда ему. Вот он убежал, а Хупер увязался, прилип, вернуться заставил.
Он брел по деревянным ступеням, снова нюхал запах этого дома. И чем ближе подходил к своей комнате, тем ему делалось страшней. Все случившееся в лесу уже казалось немыслимым и стало неважно. Снова вступил в права этот дом, опять начал давить на его чувства и мысли.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19