— Неплохо для представителя страны, в которой культура кукол победила культуру масок.
— Боюсь, мне непонятна ваша классификация культур…
— О, это довольно условное деление. Хотя и показательное. В вашей стране последние сто лет популярны кукольные театры и куклы вообще. Но практически нет маскарадов или других практик, где широко использовались бы маски. У некоторых индейских и африканских племен, наоборот, больше развиты обряды с использованием масок.
— Сомневаюсь, что все культуры можно разбить на две группы по этим признакам. В Японии, насколько я понимаю, популярен не только театр Но, но и самые разнообразные куклы, от дарума до тамагучи.
— Япония много веков является страной двух религий, и в определенном смысле — двух культур. Надеюсь, вы понимаете, что «культура масок» и «культура кукол» не обязательно проявляются в театрах. Различие во внутреннем принципе. Если говорить языком прошлого, в одном случае дух вселяется в самого человека, в другом — в предметы, созданные человеком, в его орудия и его идолов. Танцы идут от культуры масок, литература — от культуры кукол. Маски древнее, но вот уже несколько веков так называемым «цивилизованным западным миром» правят куклы. Да и в других культурах они осели достаточно прочно. Однако в начале этого века культура масок стала незаметно возвращаться с некоторыми новыми технологиями, особенно с сетевыми. В этой связи очень любопытны ваши опыты по переносу традиции Morris Dance в киберпространство. Хотя это пока больше куклы, чем маски, не правда ли?
Японец заметно двинул скулами, улыбаясь под своей белой маской. Мне стало совсем не по себе. Еще один свидетель моих игр с виртуальными личностями, чего он хочет? Шантажировать меня? Если это противник, то значительно сильнее, чем «Аргус». Morris Dance, вот это да! Тонкий намек, которого не поймет ни один отечественный сотрудник безопасности. И в то же время для знающего человека в этой паре слов — все «Вольные Стрелки» и даже сама идея виртуальных перевоплощений, древний британский ритуал «оживления» легенды о Робине.
— Но это все немного в сторону. — Собеседник, очевидно, заметил мое замешательство, и тактично закрыл тему. — Я хотел спросить о другом. Что случилось с вашей «Glasperlenspiel»?
У него определенно была способность бить каждой новой фразой по новой болевой точке. Теперь я почувствовал укол горечи: «Игра в бисер» была моим любимым проектом в Университете до того, как я оттуда ушел.
Как-то раз после лекции о сетевых литературных играх ко мне зашла побеседовать (через Сеть) студентка из Пекина, сухонькое существо неопределенного возраста. Она спросила, нельзя ли сделать у меня курсовую на тему того, о чем я только что рассказывал на лекции. А рассказывал я о хайкай-но-ренга, старинной поэтической игре, возрожденной в Сети. Игра состояла в коллективном написании стихотворения-цепочки, где каждый игрок добавлял новую строфу. В начале века таких игр в Сети было много. Существовали и русские версии, но мне они не нравились: ренга без иероглифов теряла половину своего обаяния. Во время лекции я показывал настоящую японскую ренга на сервере Университета Мацуямы.
Визит китаянки, решившей работать в этом направлении, я воспринял чуть ли не с умилением. Чего я точно давно не встречал, так это молодого китайца или японца, увлекающегося древними искусствами Востока. Мало кто вообще знал, чем увлекаются современные китайцы. Установленная их властями Великая Электронная Стена позволяла нарушать границы китайского киберпространства только в одном направлении, отчего ее чаще называли Великой Мембраной. Китайцы прекрасно видели сети других стран, жадно впитывая любую полезную информацию. Тем временем жители других стран могли видеть лишь внешние, официальные серверы огромной китайской Сети, о которой ходили самые разные слухи.
Однако через пять минут беседы с китаянкой меня постигло жестокое разочарование. Бин, так ее звали, древними искусствами совершенно не интересовалась, и слыхом не слыхивала ни о Ли По, ни о Ту Фу, ни о Басе. Она была программисткой, такой же сухой в рассуждениях, как и с виду. Почти идеальный придаток компьютера. Таких людей я не любил жутко. К тому же на примере Бин я убедился, что Великая Мембрана — это не только электронная система, но и идеология. Разговаривать с человеком, который тянет из тебя информацию, а сам при этом ничего не сообщает — удовольствие ниже среднего.
Подавляя желание послать ее подальше, я потребовал, чтобы она рассказала, зачем ей поэтические игры. И пригрозил, что в случае отказа сообщить мне истинную цель ее работы я ничем не смогу ей помочь.
Тогда китаянка сообщила, что разрабатывает обучающие программы для маленьких детей (бедные дети, подумал я). В то время она работала над программой, обучающей собственно программированию. Ребенку предлагается конструктор из множества маленьких иконок, которые изображают различные действия-команды. Размещая иконки друг за другом с помощью мышки, ребенок пишет программу — только не командами-словами, а командами-рисунками. В поэтических играх на моей лекции Бин увидала нечто подобное, и заинтересовалась правилами, по которым новые строфы добавляются в цепочки ренга. Не исключено, что всю эту историю про детей она выдумала на ходу, чтобы не предавать свою мембранную идеологию.
Я решил наказать ее за невежество в области литературы, а заодно и за скрытность. И предложил в качестве курсовой ни много ни мало: создать язык для «Игры в бисер». Я объяснил ей основную идею, дал ссылку на книгу Гессе, и даже наметил два наиболее перспективных направления работы. С одной стороны, можно попробовать озвучить, оцветить и еще как-то ассоциировать различные графические элементы, из которых строится каждый китайский иероглиф. Тогда целый иероглиф, составленный из этих элементов, представлял бы собой некую ассоциативную композицию. С другой стороны, предлагалось создать графический язык программирования, в котором каждая черта иероглифа была бы командой, вызывающей звук, анимацию и все прочее. Целый иероглиф, написанный таким языком, был бы программой, которая раскрывает перед человеком всю систему ассоциаций. Где-то на стыке этих двух направлений и предлагалось искать язык для Игры.
Втайне я надеялся, что Бин быстро обломается с этим заданием, и вскоре просто забыл китаянку. Каково же было мое удивление, когда через месяц она прислала мне первые «поющие» и «рисующие» иероглифы. Я выбил под проект «Игры в бисер» солидный грант, пригласил еще трех программистов и двух филологов…
А еще через два месяца меня выгнали из Университета. Проект закрылся, Бин защитила диплом по обучающим программам и снова сгинула за Великой Стеной.
— Так как же с Игрой, профессор? — японец в маске терпеливо ждал ответа.
— Никак, господин Судзуки. Проект закрыт. Как и где его продолжать, я не представляю.
Японец кивнул. Видимо, ничего другого он и не ожидал услышать.
— Я внимательно следил за этим проектом. Очень жаль, что он закрыт. Надеюсь, вы сможете продолжить работу в будущем. Я даже готов предложить вам посильную помощь, но немного погодя. Сейчас у нас небольшие трудности… с безопасностью общения. А вопрос требует серьезной дискуссии.
— Спасибо. Буду рад возобновить работу.
Японец продолжал:
— А пока, в знак дружбы, я хотел бы преподнести вам маленький подарок. Это, конечно, не партия Игры, а лишь одно звено цепочки в моем исполнении. Я — как бы это лучше сказать? — позаимствовал все материалы по проекту «Игры в бисер» из электронных архивов вашего Университета. Все равно они там вряд ли кому-то понадобятся. А я немного поиграл с вашим языком и кое-что туда добавил. Жаль, что вы используете лишь внешнюю визуализацию, а не… — Судзуки сделал элегантный жест в сторону шнура за головой, словно поправлял несуществующие волосы, стянутые сзади в хвостик.
— У нас имплантация чипов запрещена, — сказал я, стараясь сделать вид, что очень сожалею.
— Я знаю. Вы не находите это странным? Впрочем, наверное нет. Однако телепатов и аппаратуры для чтения мыслей в вашей стране тоже официально не существует. А это уже странно.
— Но какая тут связь? Разве что законы исходят от одних и тех же людей…
— Вы мыслите категориями прошлого века, Виктор. Люди давно уже не воюют из-за технологий. Теперь технологии борются за людей. Выражаясь поэтически, WWW — это и есть Третья Мировая война. Воюющие стороны сдерживают друг друга, совершенствуются в естественном отборе, все как полагается. Телепатический мониторинг, как и средства контроля электронных коммуникаций — это технологии. Человек с имплантированными чипами — еще одна технология. Причем не подвластная первым двум, поскольку получается промежуточное существо: телепат не может прочитать то, что в электронной части такого мозга, а электронный жучок не может сканировать человеческие мысли.
— Вы хотите сказать…
— Это лишь возможное объяснение того, почему у вас запрещена имплантация чипов и официально не существует систем «чтения мыслей». Есть и другие варианты, например такой: еще одна технология, которая подавила все перечисленные. К тому же запреты на внутреннюю трансформацию с одновременным поощрением внешних эффектов вполне соответствуют концепции «культуры кукол», которую я уже упоминал сегодня.
— Возможно… Но все равно, в вашей модели борющихся технологий не так уж много нового. Вспомните Гомера. Богини не поделили яблоко, у Париса не было ножа — вот вам и Троянская война богов с использованием людей. У нас, согласно вашим предположениям, имеет место электронная версия древней Греции. Эллада.
— Хороший ход! Эллада… И Одиссей как первый герой «кибернетики», если вспомнить изначальный смысл этого слова… Интригующая трактовка! Заодно вы напомнили мне, что я отклонился от темы. Поэтому вернемся к моему подарку. Мне кажется, он вам и так понравится, даже с обычной визуализацией.
Он закрыл на миг глаза:
— Все, файлы у вас. Первый — сама программа, второй — транслятор. А теперь мне, боюсь, пора вас покинуть. Извините, дела…
— Можно один вопрос? — заторопился я. Вопрос мучил меня с самого начала разговора, но я решился только сейчас, боясь, что собеседник исчезнет навсегда. — Вы сказали, что в 45-м вам было восемь. Я слышал, что сейчас в Японии столько не…
— …не живут, потому что введена всеобщая и обязательная эвтаназия после пятидесяти лет жизни? Да, это так. Европейцам это кажется дикостью, я знаю. Зато на Островах решилась проблема перенаселения. К тому же введение закона о добровольном уходе неслучайно, оно совпало с возрождением духа бусидо. Говорят, очень дисциплинирует: все стремятся прожить каждый день с пользой.
От меня не ускользнула ирония, снова промелькнувшая в словах японца.
— Но как же тогда вы…
— О-о, я просто слишком стар, чтобы умирать добровольно. И слишком независим, чтобы меня могли принудить к этому. Однако приходится предпринимать некоторые меры… поэтому сейчас я должен с вами расстаться. К сожалению. До свидания.
Коротко поклонившись, странный гость исчез. Я запросил свой почтовый ящик и вызвал первый из пришедших на мое имя файлов. Замечательная черта работы в Нет-кафе: если тебе прислали вирус, грохнется не твой домашний компьютер, а этот, кафешный. «Если у вас нет дома, пожары ему не страшны…»
Комната окрасилась в ровный белый цвет, и прямо передо мной в этой белоснежной пустоте возник черный иероглиф. Без сомнения, это было произведение искусства.
Сколько я намучился с Бин, пытаясь объяснить ей, что такое каллиграфия! Еще до знакомства со мной она твердо усвоила восемь основных черт и два десятка их производных, на которых строятся все китайские иероглифы. Но она совершенно не понимала, к чему все эти художественные излишества, при которых даже простая точка может быть изображена пятьюдесятью способами. Тот факт, что слово при этом становится рисунком, ничуть не волновал китаянку. Напрасно я рассказывал ей, что в древности по почерку определяли даже чувственность человека: эта маринованная в софтах селедка не умела писать, она с детства сидела на клавишах! То, что в наше время было шуткой — «ты писать-то еще умеешь, Паркер?» — стало даже более печальной реальностью, чем предполагалось. Письмо не пропало совсем, оно превратилось в клинопись палмтопов и прочих устройств, которые якобы распознавали письменный ввод, а на деле лишь навязывали людям свои собственные системы стенографии. Стандартизированные «почерки» операционных систем, но не людей.
Иероглиф Судзуки, напротив, был выполнен со всем изяществом «искусства возвращения к образу». Половинка знака «ворота» выглядела как приоткрытая дверь в коридор. В нижней части другая группа штрихов складывалась в фигурку зверька, изогнувшегося в прыжке. И хотя каллиграфия изменила иероглиф, я без труда прочел его — современное японское «новоселье», или «новый дом».
Но знак был объемным! Заглянув справа, я увидел, что иероглиф трансформируется с этой стороны в короткую фразу на иврите: «Нет вещей». Даже форма штрихов здесь была иной: если с японской стороны они выглядели как растопыренные сосновые ветки, то буквы иврита напоминали подтеки воды на стене. Я встал с кресла и взглянул на иероглиф слева. В такой проекции штрихи становились округлыми и воздушными, как осенние листья на ветру… да это же русский! В сплетении линий читалось слово «эхо». Продолжая движение, я стукнулся о стену. Черт, забыл, что это голограмма. Ладно, развернем потом.
Вернувшись в кресло, я продолжал любоваться знаком с японской стороны… и вдруг понял, что здесь изображено. Котенок, играющий с собственным хвостом! В пустую новую квартиру, где нет еще никаких вещей и мебели, но зато есть эхо от голых стен, первым пустили игривого котенка, и он в этой пустоте ловит собственный хвост — такой образ мгновенно составился у меня в голове из всех замеченных деталей.
Но это еще и программа! В некоторых штрихах я узнавал команды языка, который разрабатывали мы с Бин. Вот этот кончик хвоста — явно что-то математическое… Я вызвал второй файл и запустил трансляцию.
Так и есть — кончик хвоста стал вращающейся спиральной галактикой. Под ней возникла известная формула Эйнштейна, только здесь она была переписана иначе: в левой части уравнения стояла «масса», а в правой — ее выражение через «энергию» и «время». Одновременно зазвучала сложная музыльная импровизация, в которой я узнал фрагмент из «Cats» Веббера и еще пару известных мелодий. А иероглиф продолжал разворачиваться в хоровод образов, словно трехмерная страница виртуальной энциклопедии или алхимическая диаграмма.
Так вот оно что! Судзуки добавил в наш язык Игры сетевые ссылки. И наверное, его программа сама отыскивает эти ассоциативные связки! Рядом с эйнштейновской формулой всплыла иллюстрация из старого английского издания «Алисы в стране чудес»: пожилой мужчина рассказывает что-то девочке, у которой на коленях сидит кошка…
К сожалению, это было последнее, что я успел разглядеть. Комната вспыхнула желтым. Музыка, образы и формулы исчезли, и в следующий момент меня окружали стены «Аргуса». Но теперь за столом сидел не тот, что в пиджаке, а второй, лысый.
— Шифровочками обмениваешься, умник? С хакерами из «Неко-8» дружишь?
Во мне начала закипать злоба.
— Какого черта вы лезете в мои дела?! Я собирался обо всем доложить… вашему начальнику.
— Доложишь, доложишь. Прямо мне и доложишь. Сейчас мы эту шифровочку Судзуки изъяли из твоей машины. Наши специалисты над ней поработают, а ты завтра утром должен быть здесь, у меня в кабинете. Будешь объяснять, о чем вы с ним договаривались.
Я был разъярен. Хватит, надоело играть в шпионов.
— Ничего я вам не должен. И объяснять мне вам нечего.
— Э-э, как ты заговорил… — Лысый сжал кулаки на столе. — Не заговаривайся, умник. Сам не придешь — тебе же хуже.
На улице я пожалел, что не остался проводить лекцию из дома. Хотелось, чтобы в первый раз все было гладко, вот и отправился для верности в Нет-кафе, где техника посовременней. С утра это казалось хорошей идеей — легкий морозец, безветрие и крупные хлопья снега, медленно падающие из ниоткуда, из небесной темноты, и несущие (не-сущие!) какое-то неземное умиротворение… Когда я вышел после лекции, ноги прохожих и очередная оттепель добивали утреннюю белизну, превращая ее в бурую жидкую массу. Все дороги были залиты этой слякотью, точно вареными мозгами.
Я прочавкал по вареным мозгам до Лиговского, зашел в первый попавшийся бар, сел за столик у окна и проторчал там несколько часов, разглядывая прохожих и потягивая глинтвейн —
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39