Каждый парус до северного горизонта, насколько хватало остроты нашего зрения, превратился в осколок фарфора, приклеенный на сапфирово-синий наст озера. Как наш легендарный «Джи-су» — мы ломали головы, пока он снимал носки с ботинками и закатывал штанины, — Дайсукэ решил по прямой добраться до набережной Монблан на противоположном берегу. Мы следили за его движениями, недоумевая, как же сами не догадались до такого важного и очевидного эксперимента. Когда же вокруг его босой ступни, толстой икры, а затем и колена в штанине озерная поверхность ожила в размере и наподобие вихревой ванны, он издал восторженный крик селезня. Итак, можно искупаться. Однако исключение, сделанное для нас озером, превращение хроносферы в передвижной лягушатник, заставило только острее почувствовать беспощадность правил.
Обратно, к условленному месту встречи на вокзале Корнавен, по набережным и променадам вдоль озера, как по аккуратной кромке гигантского ледника, где веселой погребальной ладьей застрял прогулочный пароход «Рона» с десятками окоченевших на палубе туристов. Не в состоянии покинуть берег и оторвать взгляд от хребта Салев и мерцающих за ним в дымке гор, вызывавших все более мучительные вопросы, мы дошли до мола с пляжем Паки. Видели людей, наподобие анатомических препаратов разложенных по водной поверхности. Видели прыгуна с вышки, запутавшегося в невидимом воздушном гамаке. На скамейках и каменных ступеньках, на домашних полотенцах и покрывалах собрались под тремя развесистыми буками бесчисленные праздные ленивцы. Они вели себя тихо, как и деревья, и были такими беззащитными, такими чересчур несерьезными для Женевы, что, глядя сквозь ветви на тенистые области высокогорного ледника, я оставил всякую надежду на жизнь вплоть до самого Монблана.
6
Путь в Японию и в Неведение ведет через деревню Бёнинген, вдоль по реке Лючине, мимо церкви Гшайг около Вильдерсвиля. Этот крюк будет стоить нам нескольких дней дороги, но что такое потраченные силы, когда речь идет о возможности встретить одного из наших. Есть надежда найти в районе Гриндельвальда , во-первых, Хаями, ЦЕРНиста в бессрочном отпуске, а также Дайсукэ или Каниси, считают Анна и Борис; по крайней мере, попытаться отыскать их знаки или послания. Я ничего не знал о концепте Неведения. Хотя после своевольного демарша Лапьер, Гутсранда и Карстмайера в Женеву особый путь развития был им предначертан. Оказывается, десять человек по окончании третьей ежегодной конференции объявили о создании коммуны Неведения. Сейчас у них было не меньше троих детей, ребят-эльфят.
— Которые должны были раствориться в воздухе. — Борис размышляет над гипотезой, что в реальном времени РЫВОК стал грандиозной четырехмерной полоской размером в три секунды, приклеенной к оборванному краю мира в 12:47:42 нулевого дня.
Если бы секунды были точно пригнаны одна к другой, мы все в одночасье, будто окунувшись в релятивистский источник молодости, скинули бы с себя по пять — сильно состаривших нас — лет, а вместе с ними и все наши молниеносные злодеяния. Мечты о компенсации — вот исток наших нелогичных и псевдологичных размышлений. Была бы нить континуума туга, стоять нам сейчас с нашими ожившими мертвецами на Пункте № 8 да слушать так и не прозвучавшую речь Мендекера во славу ДЕЛФИ со товарищи. Несуществующие эльфийские шаги, на много тысяч километров, шаги небытия. Вот и сейчас мы прокладываем несуществующий путь сквозь старый буковый лес вдоль Лючи-ны с водой в виде морщинистого и закрученного бурунчиками клея, влитого в русло ручья между мшистых камней.
На тропинках и мостиках не насажено ни единой фигурки путешественника, так что мы отлично разговариваем, идя почти вплотную, меняясь местами, так что Борис больше не стиснут в середине нашей тройки. Говорим о теории Спящего Королевства, о первом, самом примитивном, очевидном и в некотором смысле самом страшном объяснении, до которого мы догадались сразу, уже на Пункте № 8 и во время первого женевского похода. Теория эта подтвердилась сейчас со звоном пощечины, которую повар отвесил поваренку. Все дела пошли дальше, притом именно тем образом, каким намеревались. Но в течение трех секунд. Продолжились тишина, шорохи, шумы, неистовый скрежет, музыка, вся и повсюду, молниеносное вступление и обрыв великого песнопения, записанного на магнитофонную ленту, которая обматывает мумию Земли. Все пошло дальше, как только стронулось с места время. Просто. Как в сказке. В первые дни мы легко согласились с теорией Спящего Королевства. Она стала нашей практикой и нашей главной надеждой. Пункт № 8, ЦЕРН, абсолютно тихая, абсолютно неподвижная, точно залитая стеклом Женева — вот территория, которую охватывали увитые шиповником замковые стены. Бесконечные болезненные вопросы, словно побеги шиповника, заполнили все коридоры, чуланы и альковы замка. РЫВОК дал наиважнейший ответ: принц может появиться. Однако почему, удовольствовавшись легким поцелуем, он выпрыгнул из башенного оконца и был таков, заново парализовав всех жильцов замка (а нас опять-таки нет)? Мучительные вопросы. Раз мировой мотор, кратко вздрогнув, немедленно заглох, напрашивается вывод о механической природе принца, даже, скорее, электромеханической, прототип морозильной машины времени размаха ДЕЛФИ или АЛЕФа. ЦЕРНоцентрично и необоснованно предполагать, что Женева — эпицентр катастрофы, а не просто место, где катастрофа нас застигла. И все же мы не можем думать иначе, ни я, ни Анна с Борисом. Наверное, большинство хронифицированных направляются теперь в Женеву, гадая, неужели группе Мендекера удалось отыскать маленький красный рычажок на оборотной стороне Земли или же построить мощный агрегат ГЕРАКЛИТ, который заставит все течь своим чередом.
Пощечина достигла цели. Мир ледников и глубокой заморозки, где мы вынуждены жить, где мы сейчас медленно поднимаемся горными тропами по восточному склону Шиниге Платте, вновь глядя на ледники Юнгфрау и Мёнха (или их совершенные бездвижные копии), сделал следующий шажок, но не только: если бы мы порезали для повара луковицу, он обнаружил бы перед собой нужные ему колечки или кубики, если отодвинуть поваренка в сторону, пощечина просвистела бы в воздухе, а если кого-то из нас осенила бы идея вложить повару в руку топор, трех секунд вполне хватило бы для (вновь кристаллизованного) несчастного случая. Эффекты Спящего Королевства обсуждались уже на первой, полуспонтанной конференции в отеле «Хилтон». Мы собрались в ресторане, одна половина которого была, видимо, зарезервирована для пока не появившегося общества, и наша захватническая групповая хроносфера не обезобразила изысканный хилтоновский натюрморт поломанными манекенами, за исключением официанта, которого Мёллер и Торгау непрофессионально грубо ликвидировали, усадив в плюшевое кресло. Именно эта манипуляция и подняла вопрос о поведении слона в посудной лавке: к чему можно прикасаться? Что произойдет с потревоженными людьми и предметами при возвращении к нормальной жизни?
— То же самое, что и с нами. — Слова Пэтти Доусон прозвучали спокойно и пугающе правдоподобно. Она стояла между Мендекером и Хэрриетом на разделительной линии между нами и поедающими ланч фотоэкземплярами, у которых то и дело пропадали различные напитки, чтобы появиться на нашей половине деликатными стараниями Анри Дюрэтуаля, которому доставляла удовольствие роль призрачного официанта. Любое движение в нулевом времени, будь то машинально отодвинутая рука застывшего человека, перемещенный официант или уже первый наш шаг с исходной позиции Пункта № 8, должны в момент запуска внешнего времени привести к парадоксальным и бесконечно быстрым изменениям. Последствия окажутся совершенно непредвиденными, даже если только небольшим массам, как, например, шестидесяти восьми человеческим телам и их жертвам и игрушкам, будет сообщено это сумасшедшее ускорение, каковое уже согласно Ньютону навряд ли, а по мысли Эйнштейна и вообще никоим образом не может существовать. Ожидаются сквернейшие увечья пространственно-временного континуума. Не вызывало вопросов, что бесконечно ускоренные тела взорвутся, как маленькие солнца; непонятно было, как именно: то ли вдоль мировых линий многократно запутанной гипотетической пряжи — ариадновой нити каждого из нас — вспыхнет своего рода термоядерный трассирующий след с разрушительной силой в несколько ядерных боеголовок на одну человеческую голову, то ли возникнет мрачнейшая перфорационная линия из мириада крошечных черных дыр. Для второго случая рисовались столь драматические нарушения, что у ЦЕРНистов пропало всякое желание теоретизировать дальше. Вскоре все они стояли рядом с Доусон, Хэрриетом и Мендекером, укрепив свой бастион двумя сдвинутыми столами под дамастовой скатертью, чтобы отделить нас от болванчиков (спонтанное и прочно укоренившееся определение Шпербера), прервавших процесс еды, питья, курения, рыганья, словно ожидая приказа ЦЕРНистов. На седьмой или восьмой день нового времясчисления физики были запущенны и помяты, наравне с большинством зомби, как обозвал нас Борис, дав чрезвычайно подходящую кличку участникам хилтоновской конференции. До сих пор никому не удавалось нормально поспать. Что и было заметно по серым, отекшим, вялым — а у мужчин вдобавок небритым — лицам. Добавьте к этому следы солнечных ожогов из-за вечной жары, кажущееся привыкание к которой не отменяет использование солнцезащитного крема с высокой степенью защиты, как ранним утром, так и во время долгих ночных прогулок. Благородные и состоятельные едоки ланча в «Хилтоне», набальзамированные каким-то своим времязащитным кремом, не вызывали у нас ни малейшего сожаления ввиду гипотезы, что на пути в их сферу мы сгорим, как кометы, или взорвемся подобно ходячим пароваркам. Они и им подобные болванчики торчат там снаружи, на пляже Паки все дни напролет по уши в воде и только радуются, если мы близко к ним не подходим. Но у четверых или пятерых из нас, в том числе у двух ЦЕРНистов, были семьи прямо в Женеве. Как они, должно быть, завидовали семейству Тийе, целиком перенесенному в иное, наше измерение, даже несмотря на то, что оба крепких белокурых телохранителя уже производили не очень-то лояльное впечатление, а Ирен и Марселя отмечали те пугающие спокойствие и расслабленность, какие бывают у детей, когда им приходится сталкиваться с чересчур серьезными и страшными вещами. Из клана Тийе выступили вперед разоблачители Штайнгертнер и Малони в костюмах агентов ЦРУ на Бермудах — темных очках и гавайках. Мы, мол, журналисты, еще перед экскурсией в ЦЕРН хорошо знали, что через несколько месяцев кольцо ускорителя ЛЭП со всеми детекторами отправится на свалку. Видимо, некоторым ЦЕРНистам это пришлось совсем не по душе. Пэтти Доусон возразила, что консервация проекта требовалась, чтобы начать строительство новой, гораздо более крупной установки, Большого адронного коллайдера . Но речь-то не о большинстве ЦЕРНистов, а конкретно о собравшихся здесь, о команде Мендекера, запальчиво крикнул Штайнгертнер. Они-то не первый год уже хвастают в статьях, что вот-вот обнаружат следы бозона Хиггса.
— О хиггс! Грааль! — заорал Малони. — Да вы из-за него совсем рехнулись!
Пять лет простоя, значит, показались мендекерцам невыносимыми. А теперь, парализовав ЦЕРН, Женеву, а чего доброго, и весь восток Швейцарии, они заявляют, что, мол, любая попытка вернуться будет стоить нам жизни, да еще и обернется ядерными взрывами! Несколько мгновений потрепанные жертвы времекрушения имели, пожалуй, кровожадный вид.
7
Оранжевые и темно-зеленые вагоны ЖДБО разъехались друг от друга на расстояние нескольких шпал. Ничего больше не произошло за три секунды РЫВКА, не считая минимальных жестов по-отпускному веселых пассажиров на скамейках, твердо уверенных, что вдоль Черной Лючины они доедут до Гриндельвальда или спустятся в долину Лаутербрунненталь по Белой Лючи-не. С той поры, как мы уверились в правоте сказки перед голыми физическими умствованиями первых недель, нам кое-чего недостает, одной малости, приятность обладания коей мы раньше не спешили признавать, — а именно, надежды, что ты, как камикадзэ, низринешься навстречу смерти, а за тобой протянется шлейф грандиозной катастрофы. Но теперь, если принц вторично войдет в замок или же люди Мендекера опять запустят генератор ГЕРАКЛИТ, скажутся лишь искажения, изменения, исправления, наши кропотливые собственноручные дела.
Я задаюсь вопросом, что представляют себе Анна с Борисом, когда думают о тонком трехсекундном пространстве событий, приросшем к прошлому. Может, вспоминают официанта в ресторане «Хилтона», который вдруг обнаружил, что у него изъят поднос, а сам он брошен в кресло в пустом зале, откуда мы испарились, как призраки в рассветный час. Или конную статую генерала Дюфура на женевской Новой площади, за краткий миг длиной в полдесятилетия покрытую розовой лаковой краской, от треуголки до основания пьедестала, заодно с четырьмя полицейскими перед ней, которые наверняка чуточку переместились на тонком трехсекундном фрагменте. А если Анне с Борисом по душе альянс удачной стилизации и чистого ужаса, они вспоминают здание ООН, где на газоне перед колонным входом во Дворец Наций разместился живописный Голый Завтрак из семнадцати дипломатов обоих полов (о, эти Сатаровы позы, вино и виноград, хрустальные бокалы, изобилье снеди!), в то время как в Зале Совета неподалеку от человеко-почтового ящика Шпербера происходит убийство сербского эмиссара, которому в полнейшей тишине и в благоприятных условиях самой длительной в истории анестезии вонзили в спину декоративную шпагу из представительского зала по соседству, так что ее вишнево-красный клинок, пронзая сердце, упирается в разложенные перед эмиссаром документы, доказательства его военных преступлений. В трехсекундный промежуток, отпущенный ему для смерти, он, вполне возможно, умер, еще успев заметить розу на пустом пюпитре справа.
Насколько известно Анне с Борисом, группа «Спящая Красавица» по-прежнему анонимна. Злоумышленники, как и прочие хроноклоуны, видимо, по праву доверяли одноименной теории, согласно которой повару не грозит взрыв, если пошевелить его рукой, запястьем, ладонью, вооружив его топором. Смерть поваренка. Падение с подоконника. Пронзенное сердце. После РЫВКА группа достигла желаемого, в то время как композиции проказников не успели никого насмешить в трехсекундном мире. Эффектные и впечатляющие человеческие инсталляции требуют определенной тренировки и стоят немалых трудов — по крайней мере, для одиночного оформителя. Или мысли Анны с Борисом обращаются к некоему сложнейшему и многозначительному детищу их собственных рук. Как и большинство из нас, они одобрили в «Хилтоне» первое правило хронотикета, рекомендующее как можно меньше передвигать, переменять, переворачивать в мире безвременья. Пока мне совершенно неясно, чем они занимались два прошлых года и не существует ли наряду с неизбежной, волнующей радостью, которая до сих пор электризует каждый мой шаг, и иных причин, чтобы считать нашу встречу счастливым случаем. В первые дни нового времясчисления мы гораздо лучше понимали друг друга, чем в прежние мюнхенские годы. Сплотившись перед лицом окоченелости многотысячных женевских фотоэкземпляров в большую интернациональную — со Шпербером, Дайсукэ, Дюрэтуалем — семью, мы скоро поделились самым сокровенным, узнали о бразильских трансвеститах Дюрэтуаля (в одного из них, Хорхе, он был по-настоящему влюблен), о разросшейся и уже тогда не очень-то оплакиваемой семье Шпербера в Базеле, о тяжелобольном отце Анны в клинике Хайдельберга. Я признался, что в поисках Карин придется пройти все побережье Балтийского моря, умолчав, однако, — да и как об этом рассказать? — что меня разрывают сомнения, что я выброшен времекрушением на кальвинистский берег вместе с коллегой-приятелем и его женой, которую я несколько недель тому назад с рабочими вопросами на уме застал в фотолаборатории и неожиданно поцеловал в приглушенно сглаживающем, внезапно беспощадном и порнографическом красном свете, который повелел нам обнажить половые органы, а затем бойко и для обоих, пожалуй, пугающе профессионально, обработать друг друга со сноровкой рутинных работников аварийной интимной службы, ничего не боящихся (тупой скальпель, выскользнувший из чехла, слезный вкус твоей зияющей фиолетовой раны, позже, на кончиках моих пальцев) и не теряющих время попусту, ведь в запасе оказалось лишь несколько минут, прежде чем мобильный телефон Анны заставил нас одуматься или же малодушно струсить — состояние, в котором мы пребываем по сей день, когда уже ни один электрический звонок не может никого спугнуть, а время не может ни просочиться, ни испариться, по крайней мере в колоссальном пространственном Снаружи, по ту сторону наших тел.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36
Обратно, к условленному месту встречи на вокзале Корнавен, по набережным и променадам вдоль озера, как по аккуратной кромке гигантского ледника, где веселой погребальной ладьей застрял прогулочный пароход «Рона» с десятками окоченевших на палубе туристов. Не в состоянии покинуть берег и оторвать взгляд от хребта Салев и мерцающих за ним в дымке гор, вызывавших все более мучительные вопросы, мы дошли до мола с пляжем Паки. Видели людей, наподобие анатомических препаратов разложенных по водной поверхности. Видели прыгуна с вышки, запутавшегося в невидимом воздушном гамаке. На скамейках и каменных ступеньках, на домашних полотенцах и покрывалах собрались под тремя развесистыми буками бесчисленные праздные ленивцы. Они вели себя тихо, как и деревья, и были такими беззащитными, такими чересчур несерьезными для Женевы, что, глядя сквозь ветви на тенистые области высокогорного ледника, я оставил всякую надежду на жизнь вплоть до самого Монблана.
6
Путь в Японию и в Неведение ведет через деревню Бёнинген, вдоль по реке Лючине, мимо церкви Гшайг около Вильдерсвиля. Этот крюк будет стоить нам нескольких дней дороги, но что такое потраченные силы, когда речь идет о возможности встретить одного из наших. Есть надежда найти в районе Гриндельвальда , во-первых, Хаями, ЦЕРНиста в бессрочном отпуске, а также Дайсукэ или Каниси, считают Анна и Борис; по крайней мере, попытаться отыскать их знаки или послания. Я ничего не знал о концепте Неведения. Хотя после своевольного демарша Лапьер, Гутсранда и Карстмайера в Женеву особый путь развития был им предначертан. Оказывается, десять человек по окончании третьей ежегодной конференции объявили о создании коммуны Неведения. Сейчас у них было не меньше троих детей, ребят-эльфят.
— Которые должны были раствориться в воздухе. — Борис размышляет над гипотезой, что в реальном времени РЫВОК стал грандиозной четырехмерной полоской размером в три секунды, приклеенной к оборванному краю мира в 12:47:42 нулевого дня.
Если бы секунды были точно пригнаны одна к другой, мы все в одночасье, будто окунувшись в релятивистский источник молодости, скинули бы с себя по пять — сильно состаривших нас — лет, а вместе с ними и все наши молниеносные злодеяния. Мечты о компенсации — вот исток наших нелогичных и псевдологичных размышлений. Была бы нить континуума туга, стоять нам сейчас с нашими ожившими мертвецами на Пункте № 8 да слушать так и не прозвучавшую речь Мендекера во славу ДЕЛФИ со товарищи. Несуществующие эльфийские шаги, на много тысяч километров, шаги небытия. Вот и сейчас мы прокладываем несуществующий путь сквозь старый буковый лес вдоль Лючи-ны с водой в виде морщинистого и закрученного бурунчиками клея, влитого в русло ручья между мшистых камней.
На тропинках и мостиках не насажено ни единой фигурки путешественника, так что мы отлично разговариваем, идя почти вплотную, меняясь местами, так что Борис больше не стиснут в середине нашей тройки. Говорим о теории Спящего Королевства, о первом, самом примитивном, очевидном и в некотором смысле самом страшном объяснении, до которого мы догадались сразу, уже на Пункте № 8 и во время первого женевского похода. Теория эта подтвердилась сейчас со звоном пощечины, которую повар отвесил поваренку. Все дела пошли дальше, притом именно тем образом, каким намеревались. Но в течение трех секунд. Продолжились тишина, шорохи, шумы, неистовый скрежет, музыка, вся и повсюду, молниеносное вступление и обрыв великого песнопения, записанного на магнитофонную ленту, которая обматывает мумию Земли. Все пошло дальше, как только стронулось с места время. Просто. Как в сказке. В первые дни мы легко согласились с теорией Спящего Королевства. Она стала нашей практикой и нашей главной надеждой. Пункт № 8, ЦЕРН, абсолютно тихая, абсолютно неподвижная, точно залитая стеклом Женева — вот территория, которую охватывали увитые шиповником замковые стены. Бесконечные болезненные вопросы, словно побеги шиповника, заполнили все коридоры, чуланы и альковы замка. РЫВОК дал наиважнейший ответ: принц может появиться. Однако почему, удовольствовавшись легким поцелуем, он выпрыгнул из башенного оконца и был таков, заново парализовав всех жильцов замка (а нас опять-таки нет)? Мучительные вопросы. Раз мировой мотор, кратко вздрогнув, немедленно заглох, напрашивается вывод о механической природе принца, даже, скорее, электромеханической, прототип морозильной машины времени размаха ДЕЛФИ или АЛЕФа. ЦЕРНоцентрично и необоснованно предполагать, что Женева — эпицентр катастрофы, а не просто место, где катастрофа нас застигла. И все же мы не можем думать иначе, ни я, ни Анна с Борисом. Наверное, большинство хронифицированных направляются теперь в Женеву, гадая, неужели группе Мендекера удалось отыскать маленький красный рычажок на оборотной стороне Земли или же построить мощный агрегат ГЕРАКЛИТ, который заставит все течь своим чередом.
Пощечина достигла цели. Мир ледников и глубокой заморозки, где мы вынуждены жить, где мы сейчас медленно поднимаемся горными тропами по восточному склону Шиниге Платте, вновь глядя на ледники Юнгфрау и Мёнха (или их совершенные бездвижные копии), сделал следующий шажок, но не только: если бы мы порезали для повара луковицу, он обнаружил бы перед собой нужные ему колечки или кубики, если отодвинуть поваренка в сторону, пощечина просвистела бы в воздухе, а если кого-то из нас осенила бы идея вложить повару в руку топор, трех секунд вполне хватило бы для (вновь кристаллизованного) несчастного случая. Эффекты Спящего Королевства обсуждались уже на первой, полуспонтанной конференции в отеле «Хилтон». Мы собрались в ресторане, одна половина которого была, видимо, зарезервирована для пока не появившегося общества, и наша захватническая групповая хроносфера не обезобразила изысканный хилтоновский натюрморт поломанными манекенами, за исключением официанта, которого Мёллер и Торгау непрофессионально грубо ликвидировали, усадив в плюшевое кресло. Именно эта манипуляция и подняла вопрос о поведении слона в посудной лавке: к чему можно прикасаться? Что произойдет с потревоженными людьми и предметами при возвращении к нормальной жизни?
— То же самое, что и с нами. — Слова Пэтти Доусон прозвучали спокойно и пугающе правдоподобно. Она стояла между Мендекером и Хэрриетом на разделительной линии между нами и поедающими ланч фотоэкземплярами, у которых то и дело пропадали различные напитки, чтобы появиться на нашей половине деликатными стараниями Анри Дюрэтуаля, которому доставляла удовольствие роль призрачного официанта. Любое движение в нулевом времени, будь то машинально отодвинутая рука застывшего человека, перемещенный официант или уже первый наш шаг с исходной позиции Пункта № 8, должны в момент запуска внешнего времени привести к парадоксальным и бесконечно быстрым изменениям. Последствия окажутся совершенно непредвиденными, даже если только небольшим массам, как, например, шестидесяти восьми человеческим телам и их жертвам и игрушкам, будет сообщено это сумасшедшее ускорение, каковое уже согласно Ньютону навряд ли, а по мысли Эйнштейна и вообще никоим образом не может существовать. Ожидаются сквернейшие увечья пространственно-временного континуума. Не вызывало вопросов, что бесконечно ускоренные тела взорвутся, как маленькие солнца; непонятно было, как именно: то ли вдоль мировых линий многократно запутанной гипотетической пряжи — ариадновой нити каждого из нас — вспыхнет своего рода термоядерный трассирующий след с разрушительной силой в несколько ядерных боеголовок на одну человеческую голову, то ли возникнет мрачнейшая перфорационная линия из мириада крошечных черных дыр. Для второго случая рисовались столь драматические нарушения, что у ЦЕРНистов пропало всякое желание теоретизировать дальше. Вскоре все они стояли рядом с Доусон, Хэрриетом и Мендекером, укрепив свой бастион двумя сдвинутыми столами под дамастовой скатертью, чтобы отделить нас от болванчиков (спонтанное и прочно укоренившееся определение Шпербера), прервавших процесс еды, питья, курения, рыганья, словно ожидая приказа ЦЕРНистов. На седьмой или восьмой день нового времясчисления физики были запущенны и помяты, наравне с большинством зомби, как обозвал нас Борис, дав чрезвычайно подходящую кличку участникам хилтоновской конференции. До сих пор никому не удавалось нормально поспать. Что и было заметно по серым, отекшим, вялым — а у мужчин вдобавок небритым — лицам. Добавьте к этому следы солнечных ожогов из-за вечной жары, кажущееся привыкание к которой не отменяет использование солнцезащитного крема с высокой степенью защиты, как ранним утром, так и во время долгих ночных прогулок. Благородные и состоятельные едоки ланча в «Хилтоне», набальзамированные каким-то своим времязащитным кремом, не вызывали у нас ни малейшего сожаления ввиду гипотезы, что на пути в их сферу мы сгорим, как кометы, или взорвемся подобно ходячим пароваркам. Они и им подобные болванчики торчат там снаружи, на пляже Паки все дни напролет по уши в воде и только радуются, если мы близко к ним не подходим. Но у четверых или пятерых из нас, в том числе у двух ЦЕРНистов, были семьи прямо в Женеве. Как они, должно быть, завидовали семейству Тийе, целиком перенесенному в иное, наше измерение, даже несмотря на то, что оба крепких белокурых телохранителя уже производили не очень-то лояльное впечатление, а Ирен и Марселя отмечали те пугающие спокойствие и расслабленность, какие бывают у детей, когда им приходится сталкиваться с чересчур серьезными и страшными вещами. Из клана Тийе выступили вперед разоблачители Штайнгертнер и Малони в костюмах агентов ЦРУ на Бермудах — темных очках и гавайках. Мы, мол, журналисты, еще перед экскурсией в ЦЕРН хорошо знали, что через несколько месяцев кольцо ускорителя ЛЭП со всеми детекторами отправится на свалку. Видимо, некоторым ЦЕРНистам это пришлось совсем не по душе. Пэтти Доусон возразила, что консервация проекта требовалась, чтобы начать строительство новой, гораздо более крупной установки, Большого адронного коллайдера . Но речь-то не о большинстве ЦЕРНистов, а конкретно о собравшихся здесь, о команде Мендекера, запальчиво крикнул Штайнгертнер. Они-то не первый год уже хвастают в статьях, что вот-вот обнаружат следы бозона Хиггса.
— О хиггс! Грааль! — заорал Малони. — Да вы из-за него совсем рехнулись!
Пять лет простоя, значит, показались мендекерцам невыносимыми. А теперь, парализовав ЦЕРН, Женеву, а чего доброго, и весь восток Швейцарии, они заявляют, что, мол, любая попытка вернуться будет стоить нам жизни, да еще и обернется ядерными взрывами! Несколько мгновений потрепанные жертвы времекрушения имели, пожалуй, кровожадный вид.
7
Оранжевые и темно-зеленые вагоны ЖДБО разъехались друг от друга на расстояние нескольких шпал. Ничего больше не произошло за три секунды РЫВКА, не считая минимальных жестов по-отпускному веселых пассажиров на скамейках, твердо уверенных, что вдоль Черной Лючины они доедут до Гриндельвальда или спустятся в долину Лаутербрунненталь по Белой Лючи-не. С той поры, как мы уверились в правоте сказки перед голыми физическими умствованиями первых недель, нам кое-чего недостает, одной малости, приятность обладания коей мы раньше не спешили признавать, — а именно, надежды, что ты, как камикадзэ, низринешься навстречу смерти, а за тобой протянется шлейф грандиозной катастрофы. Но теперь, если принц вторично войдет в замок или же люди Мендекера опять запустят генератор ГЕРАКЛИТ, скажутся лишь искажения, изменения, исправления, наши кропотливые собственноручные дела.
Я задаюсь вопросом, что представляют себе Анна с Борисом, когда думают о тонком трехсекундном пространстве событий, приросшем к прошлому. Может, вспоминают официанта в ресторане «Хилтона», который вдруг обнаружил, что у него изъят поднос, а сам он брошен в кресло в пустом зале, откуда мы испарились, как призраки в рассветный час. Или конную статую генерала Дюфура на женевской Новой площади, за краткий миг длиной в полдесятилетия покрытую розовой лаковой краской, от треуголки до основания пьедестала, заодно с четырьмя полицейскими перед ней, которые наверняка чуточку переместились на тонком трехсекундном фрагменте. А если Анне с Борисом по душе альянс удачной стилизации и чистого ужаса, они вспоминают здание ООН, где на газоне перед колонным входом во Дворец Наций разместился живописный Голый Завтрак из семнадцати дипломатов обоих полов (о, эти Сатаровы позы, вино и виноград, хрустальные бокалы, изобилье снеди!), в то время как в Зале Совета неподалеку от человеко-почтового ящика Шпербера происходит убийство сербского эмиссара, которому в полнейшей тишине и в благоприятных условиях самой длительной в истории анестезии вонзили в спину декоративную шпагу из представительского зала по соседству, так что ее вишнево-красный клинок, пронзая сердце, упирается в разложенные перед эмиссаром документы, доказательства его военных преступлений. В трехсекундный промежуток, отпущенный ему для смерти, он, вполне возможно, умер, еще успев заметить розу на пустом пюпитре справа.
Насколько известно Анне с Борисом, группа «Спящая Красавица» по-прежнему анонимна. Злоумышленники, как и прочие хроноклоуны, видимо, по праву доверяли одноименной теории, согласно которой повару не грозит взрыв, если пошевелить его рукой, запястьем, ладонью, вооружив его топором. Смерть поваренка. Падение с подоконника. Пронзенное сердце. После РЫВКА группа достигла желаемого, в то время как композиции проказников не успели никого насмешить в трехсекундном мире. Эффектные и впечатляющие человеческие инсталляции требуют определенной тренировки и стоят немалых трудов — по крайней мере, для одиночного оформителя. Или мысли Анны с Борисом обращаются к некоему сложнейшему и многозначительному детищу их собственных рук. Как и большинство из нас, они одобрили в «Хилтоне» первое правило хронотикета, рекомендующее как можно меньше передвигать, переменять, переворачивать в мире безвременья. Пока мне совершенно неясно, чем они занимались два прошлых года и не существует ли наряду с неизбежной, волнующей радостью, которая до сих пор электризует каждый мой шаг, и иных причин, чтобы считать нашу встречу счастливым случаем. В первые дни нового времясчисления мы гораздо лучше понимали друг друга, чем в прежние мюнхенские годы. Сплотившись перед лицом окоченелости многотысячных женевских фотоэкземпляров в большую интернациональную — со Шпербером, Дайсукэ, Дюрэтуалем — семью, мы скоро поделились самым сокровенным, узнали о бразильских трансвеститах Дюрэтуаля (в одного из них, Хорхе, он был по-настоящему влюблен), о разросшейся и уже тогда не очень-то оплакиваемой семье Шпербера в Базеле, о тяжелобольном отце Анны в клинике Хайдельберга. Я признался, что в поисках Карин придется пройти все побережье Балтийского моря, умолчав, однако, — да и как об этом рассказать? — что меня разрывают сомнения, что я выброшен времекрушением на кальвинистский берег вместе с коллегой-приятелем и его женой, которую я несколько недель тому назад с рабочими вопросами на уме застал в фотолаборатории и неожиданно поцеловал в приглушенно сглаживающем, внезапно беспощадном и порнографическом красном свете, который повелел нам обнажить половые органы, а затем бойко и для обоих, пожалуй, пугающе профессионально, обработать друг друга со сноровкой рутинных работников аварийной интимной службы, ничего не боящихся (тупой скальпель, выскользнувший из чехла, слезный вкус твоей зияющей фиолетовой раны, позже, на кончиках моих пальцев) и не теряющих время попусту, ведь в запасе оказалось лишь несколько минут, прежде чем мобильный телефон Анны заставил нас одуматься или же малодушно струсить — состояние, в котором мы пребываем по сей день, когда уже ни один электрический звонок не может никого спугнуть, а время не может ни просочиться, ни испариться, по крайней мере в колоссальном пространственном Снаружи, по ту сторону наших тел.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36