услышав голос Рудаки, Абориген поднял голову и Рудаки увидел, что перед ним его точная копия, или двойник, или брат-близнец (хотя братьев у него не было), в общем, понял, что пред ним сидит в его любимом кресле он сам в своем «празднично-похоронном» костюме и любимом галстуке в горошек.
Выскочив из дома, он остановился и посмотрел на окна своей квартиры – двойник смотрел на него из окна кухни и, казалось, ехидно ухмылялся.
«Что же это такое? – думал Рудаки. – Из собственного дома выселяют, надо Иве сказать, она это так не оставит. И костюм жалко, и галстук, хотя зачем мне теперь костюм, не в костюме дело… просто нахальство какое, что хотят, то и делают».
– Что хотят, то и делают! – сказал он громко, совсем как профессор Щетинин, погрозил Аборигену в окне кулаком и пошел за дом на бульвар, где сел на гнилую скамейку и закурил.
Уютный коротенький бульварчик за домом, когда-то чистый и ухоженный, теперь выглядел заброшенным: скамейки были поломаны, на дорожке под толстым слоем опавших листьев валялся всякий мусор, деревья, которые раньше аккуратно подстригали, теперь разрослись и почти сплелись кронами. Как и везде вокруг, на бульваре не было ни души, только ветер шелестел остатками листьев на деревьях. Похолодало. Рудаки закурил, достал из рюкзака шарф и снова закрутил его вокруг шеи. Он посмотрел на окна своей квартиры, выходящие на бульвар, и ему показалось, что в одном из них стоит его двойник, хотя расстояние было приличное и трудно было утверждать наверняка.
«Что же делать? – думал он. – Ива меня убьет, если я оставлю квартиру незапертой. – Надо пойти запереть», – сказал он себе, но не встал, а закурил еще одну сигарету.
Собственно, то, что Абориген в квартире оказался его двойником, волновало Рудаки теперь уже не очень, он вспомнил рассказы Штельвельда и Иванова о других двойниках, как выяснилось, не обязательно покойниках и успокоился.
«Я-то пока живой, – думал он, – нечего его бояться, надо пойти закрыть квартиру. Потом расскажу все Иве и всей компании – что-нибудь придумаем вместе, а может, Абориген и сам уйдет – ему ключ не требуется. Надо пойти закрыть».
Но он опять не встал, а продолжал курить и смотреть на окна своей квартиры.
Дело было в том, что профессор Рудаки, немолодой и много чего повидавший на своем веку человек, панически боялся Аборигенов, боялся почти до обморока, как некоторые дамы боятся пауков или мышей. Но идти было надо, и он встал, выбросил окурок, поднял воротник плаща и, подбадривая себя: «Чего там, заходить не буду, закрою дверь, а там пусть Ива разбирается», – решительной, как ему казалось, походкой направился к своему подъезду.
Только он завернул за угол дома, как увидел, что под его балконом стоит некто в широкополой черной шляпе и замахивается, явно намереваясь бросить в балконное окно камешек. Некто почувствовал его приближение, обернулся, и Рудаки с удовольствием узнал своего приятеля и соседа Кислякова, прозванного Крепляковым за любовь к крепленым винам.
Кисляков-Крепляков был свободный художник малых форм – резал и лепил из глины забавные фигурки в стиле нэцкэ и в мирное время успешно продавал их туристам на Андреевском спуске – местной разновидности Монмартра. Но не это и не любовь к крепленым винам выделяли его среди пестрого населения города, выделялся он удивительным сходством с Иисусом Христом, о котором он и сам прекрасно знал и которое культивировал. Рудаки вспомнил, как Кисляков когда-то поразил своим видом его жену Иву настолько, что, по ее словам, после того, как она его увидела, ей всю неделю снились сны на библейские сюжеты.
Эпоха конца света потрепала и Кислякова. Сейчас в своей мятой шляпе и со свалявшейся бородой он мало отличался от множества других городских бродяг.
– Аврам! – заорал он, увидев Рудаки. – А я тебя ищу. Вот думал, может, ты дома, звал тебя, потом решил камешек бросить, может, спишь, думаю, а ты гуляешь, я вот тоже гуляю – погода класс, но чую будет землетрясение, надо погреться, у Аврама, думаю, точно есть, а тут ты идешь.
Погреешь старика?
– Посмотрим, – сказал Рудаки, – домой еще попасть надо – у меня, видишь ли, Аборигены поселились.
– Аборигены… – Кисляков грозно потряс грязным кулачком. – Аборигенов мы живо выгоним. Пошли. Сколько их там?
– Я одного видел, – сказал Рудаки и они зашли в парадное.
В парадном было по-прежнему сумрачно.
– Ты первый иди, – тихо сказал Рудаки и пропустил Кислякова, – а то боюсь я их чего-то.
– Чего их бояться?!
Кисляков бодро пошел вверх по лестнице, оставив за собой плотный шлейф перегара. Когда Рудаки поднялся вслед за ним на второй этаж, он уже открыл дверь и вошел в квартиру. Оттуда доносились его бодрые крики:
– Ну, чего ты? Давай. Нету тут никого.
– Говоришь, нету никого? – повторил Рудаки и робко зашел в свою квартиру, сначала в коридор, а потом заглянул в комнату.
В его любимом кресле на этот раз сидел, развалясь, Кисляков, а не Абориген. Рудаки зашел в комнату, прошел мимо Кислякова и заглянул во вторую – там тоже никого не было. Он обследовал кухню, ванную и даже стенные шкафы и антресоли – нигде не было никого, а в шкафу как ни в чем не бывало висел «празднично-похоронный» костюм и рядом на дверце шкафа любимый итальянский галстук.
– Ну что? – спросил Кисляков. – Никого нет?
– Нет, – ответил Рудаки. – Пошли отсюда, запрем дверь и пойдем отсюда. Был он здесь, я же не пьяный, был, вот в этом кресле сидел, в котором ты, в моем костюме, а сейчас костюм в шкафу висит, ничего не понимаю, пошли скорее.
– Ты же подогреть обещал, – обиженно сказал Кисляков, – я тебя проводил, а ты подогреть обещал.
– Ничего я тебе не обещал, я сказал: посмотрим.
– Ну так посмотри, – Кисляков был настроен решительно и Рудаки, поняв, что просто так не отделается, стал открывать шкафы на кухне и в одном из них нашел бутылку с остатками то ли водки, то ли спирта – видно, Ива хранила для медицинских целей.
Кисляков, ходивший за ним по пятам во время поисков, выхватил бутылку, запрокинул голову и забулькал, одной рукой придерживая шляпу. Покончив с содержимым, он попросил закурить и хотел было снова устроиться в кресле, но Рудаки решительно пресек эти поползновения, буквально вытеснил Кислякова на площадку и с облегчением запер дверь на нижний и верхний замок:
– Все! Теперь пусть Ива решает, как дальше быть.
Попрощавшись с Кисляковым у подъезда и договорившись о встрече в скором – даст бог – времени на предмет более обстоятельной беседы и попутного (делов-то!) изгнания Аборигенов, буде таковые случатся в его квартире, Рудаки отправился в ставший уже привычным подвал в доме Иванова. Дорога была не близкой, и надо было спешить, чтобы не опоздать к общему сбору.
Он пошел короткой дорогой через земли Печерского майората. На пропускном пункте его профессорское удостоверение было воспринято с должным уважением – гусар откозырял и даже предложил подождать попутный транспорт до университета, но он отказался и пошел пешком, любуясь, как недавно Штельвельды, плодами реформаторской деятельности Гувернер-Майора.
«Хорошо было бы жить здесь, Ива давно мечтает, – думал он по пути, – но с другой стороны, какая разница, где жить, когда все это в один момент рухнет вместе со всеми своими роскошными домами и чистыми улицами, но с третьей стороны, – возразил он мысленно сам себе, – разница все же есть и немалая, хотя с четвертой или какой там стороны, все равно сюда не попадешь, разве что по протекции Штельвельда, если не врет он про разговор с Гувернер-Майором». Потом мысли его опять переключились на двойника. Что-то было не так. Что-то было такое в облике его двойника, что могло бы стать ключом, разгадкой всех этих историй с двойниками и воскресениями. Рудаки чувствовал это, но сначала не мог понять, что же так взволновало его во внешности двойника.
– Думай, – сказал он себе, – думай, и попытался вспомнить, как Абориген сидел в его кресле, в какой позе, хорошо ли был повязан галстук, был ли пиджак застегнут или расстегнут, – и как раз тут его осенило: – Микрофон!
К лацкану пиджака Аборигена был прикреплен маленькой прищепкой специальный студийный микрофон, такие цепляли на телевидении всяким там деятелям во время интервью, Рудаки вспомнил, как ему тоже цепляли, когда он пытался читать лекции по телевизору (было и такое в его жизни, надо же!).
– Но у Аборигена-то он зачем? – продолжал размышлять Рудаки. – Какое сейчас может быть телевидение. Единственное, что приходит в голову, так это то, что это я сам из того времени телевизионных лекций, как бы мой законсервированный телевизионный образ, как-то оживленный и перенесенный в мою квартиру.
– А что? – обрадовался он. Вписывается в теорию Штельвельда о лучах, способных оживлять компьютерные образы – вроде каких-то совершенных голограмм. Надо будет ему рассказать. Но с другой стороны, Иванов говорит…
Тут Рудаки услышал, как кто-то зовет:
– Профессор. Он не подумал, что это может относиться к нему, но все же повернул голову. Около него остановился открытый джип. В нем сидел тот самый «славянин», что спас его от пьяных погромщиков вчера вечером.
– Профессор, – сказал «славянин», – садитесь, подвезу куда вам надо.
– Откуда вы знаете, что я профессор? – немного растерявшись, спросил Рудаки.
– Гусары на пропускном пункте сказали, – ответил тот. – Подвези, говорят, тут профессора одного, он недалеко еще ушел – догонишь. Да вы садитесь. Вам куда?
– На Пушкинскую, – ответил Рудаки и сел в джип. – Спасибо.
– Сухое спасибо… – «славянин» засмеялся, видимо, эта бородатая шутка ему по какой-то причине нравилась.
– Заедем ко мне, – сказал Рудаки, – у меня есть чем размочить, как раз друзья сегодня собираются.
– Да я пошутил, – опять засмеялся «славянин». – И вообще я сегодня не могу пить, я на дежурстве сегодня, патрулирую, – он показал на короткий автомат, лежавший между ними на сиденье джипа. – Просто мне ваши шутки нравятся, а эта особенно. И вообще от русского языка я просто… как это?… тащусь.
– Так вы не…
Рудаки чуть было не сказал «русский», но вовремя остановился, взглянув на черную форму с шестиконечными звездами. Но тот понял и без продолжения:
– Да нет, я не русский, коренной сабра, русский выучил уже здесь у вас, когда нас выгнали.
Какое-то время они ехали молча по почти пустым улицам мимо красивых чистеньких домов реформированного Печерска. Рудаки думал о своем спутнике, о его, если подумать, ужасной судьбе – из жаркой цивилизованной страны попасть сюда, на эту полудикую холодную землю, а, гляди, не унывает, шутит, чужой жутко сложный язык ему, видите ли, нравится, и катастрофы и Аборигены его, похоже, не очень пугают. Он сказал ему:
– Нам, пожалуй, познакомиться следует, второй раз встречаемся, а не знакомы. Аврам Рудаки – преподаю в университете, – и протянул руку.
– Наум, – «славянин» ответил на рукопожатие, удерживая руль левой рукой, – Наум Га-Рицон, можно просто Нема, а вы что преподаете, профессор?
– Так, одну лингвистическую дисциплину, сейчас никому не нужную, не до этого сейчас, не до жиру, быть бы живу – вот, запомните поговорку.
– Поговорка хорошая – запомню, а насчет того, что ваша специальность не нужна, вы ошибаетесь, профессор.
– Да не зовите вы меня профессором, Аврам я, – прервал его Рудаки.
– Так вот, Аврам, – продолжал Га-Рицон, – ошибаетесь вы, скоро все наладится и ваша специальность и другие нужны будут, люди учиться пойдут…
– Сомневаюсь я что-то, – перебил его Рудаки, – а как же солнца эти, землетрясения, Аборигены, а теперь еще и Аборигенки, слышали?
– И слышал, и видел, – сабра был настроен решительно, – понятно, что выживают они нас, я уже пережил такое: из одного места меня уже выжили, похуже этих были – эти-то только пугают, а те стреляли, убивали всех подряд, – он стукнул кулаком по баранке, – но отсюда нас уже не выживут, как это? Свистки?
– Дудки, – поправил Рудаки и попросил: – Высадите меня здесь, пожалуйста. Если не хотите заехать на рюмку водки, то тут меня высадите, мне зайти в одно место тут надо.
– Не не хочу, а не могу – служба, – ответил «славянин» (Рудаки по-прежнему мысленно так его называл) и остановил машину.
Рудаки вышел, сказал: «Спасибо» и ждал, что тот опять повторит свою любимую шутку, но он лишь поднял руку, прощаясь, и тронул машину. Вскоре джип исчез за поворотом.
Рудаки стоял в самом начале Крещатика, на площади, которая называлась сначала площадью Сталина, потом Комсомола, а при последней власти Европейской. Очень им хотелось в Европу, прямо аж прыгали.
– И допрыгались, – сказал вслух Рудаки и пошел по Крещатику в сторону Пушкинской, заходить ему никуда не надо было – это он для «славянина» придумал, – надоел он ему своей решимостью и верой в светлое будущее, которую Рудаки отнюдь не разделял.
Он шел и думал сразу обо всем: и о двойнике, и об этом – как его? – Га-Ноцри, и о том, пришел ли уже кто в подвал из компании и, если пришел, то кто, незаметно прошел несколько кварталов и очутился у ставшего привычным подвала. У дверей стояли Иванов, Штельвельды, Урия и еще один незнакомый оборванец. Вид у всех был какой-то растрепанный, но решительный.
«Интересно, что там у них стряслось», – подумал Рудаки, подходя к подвалу.
8. Крысоловы
Утром поднялись поздно, и настроение у всех было не из лучших. Правда, Штельвельд проснулся, как всегда, бодрый и собрался было идти к озеру умываться, но Иванов ему отсоветовал.
– Вода здесь грязная, – сказал он, – сюда стоки со всего района сливают.
– Утки в грязной воде жить не будут, – привел веский аргумент Штельвельд, но умываться не пошел.
Когда проснулись, выяснилось, что Рудаки уже ушел. Проснулся раньше всех – он был известен в компании как «ранняя пташка» – и ушел, никому ничего не сказав, – компания даже немного на него обиделась. Потом долго будили Урию – тот мычал и не хотел просыпаться, пока Штельвельд не зачерпнул кружкой воды из озера и не плеснул немного ему в лицо.
– Видишь, чистая вода, – заметил он во время этой процедуры Иванову, – не пахнет ничем.
Иванов ухмыльнулся.
От холодной воды Урия проснулся и выразил свое отношение к происходящему в таких выражениях, что Ира покраснела и отвернулась.
– Ты полегче, – сказал ему Иванов, – при дамах.
– Сорри, – сказал Урия и попросил опохмелиться.
Штельвельд налил ему полкружки и с удивлением смотрел, как тот пьет – сам он никогда не опохмелялся и не пил утром или днем. Иванов тоже пить не стал, несмотря на то что Урия уговаривал присоединиться.
Выпили теплого чая из термоса, который, как выяснилось, принесла в своем рюкзаке заботливая Ира. После чая долго собирались, складывали спальники, искали куда-то запропастившийся нож Иванова, а когда нож нашелся, долго решали, брать дубину или нет.
С одной стороны, днем она была не нужна, да и тащить не хотелось, но с другой – уж больно хороша вещь. Наконец, решили ее спрятать на тот случай, если решат как-нибудь вечером опять прийти сюда на встречу с Немой.
Потом вдруг ни с того ни с сего разгорелся костер Аборигенов, хотя сами они ночью куда-то исчезли. Костер пришлось заливать водой. В общем, когда собрались, было уже довольно поздно и ослепительное третье солнце грело вовсю.
Еще за чаем начались споры о том, куда сначала идти и идти ли всем вместе или каждому по своим делам, а потом встретиться в подвале. Иванов хотел еще зайти в институт, там его, оказывается, ждали аспиранты.
– Какие сейчас аспиранты? – задал риторический вопрос Урия, а Штельвельд предположил, что у Иванова там «баба», и выразил желание идти вместе с ним, хотя раньше собирался по пути в подвал заглянуть с Ирой в Майорат и продолжить беседу с майором Ржевским – за ночь накопились у него к майору какие-то вопросы. Ира с Ивановым идти отказалась наотрез и насчет «бабы» сомневалась.
– Прямо, «баба», – заявила она Штельвельду, – у тебя одни «бабы» на уме.
Штельвельд на этот выпад ничего не ответил.
Урия никуда не спешил и лишь исподтишка вожделенно поглядывал на рюкзак Штельвельда, ожидая удобного момента, чтобы попросить еще «пару капель».
Они уже шли вдоль озера, но ничего так и не было окончательно решено. Так или иначе, пока, до выхода из леса, всем было по пути, и они шли гуськом, лениво продолжая свой спор на ходу. Уже все четыре солнца светили вовсю, серебристое отражение от озера слепило даже через темные очки. Все порасстегивали плащи и куртки, размотали шарфы, но все равно было жарко и идти было тяжело.
Наконец они добрались до леса и с облегчением вздохнули – лесная дорога к Выставке, на которую они вышли, была тенистой и из леса веяло прохладой. Пройдя немного по дороге, все, как будто сговорившись, остановились и сбросили рюкзаки.
– Привал! – протяжно крикнул Штельвельд и уселся у дороги, прислонившись к дереву.
Остальные тоже устроились вокруг, а Урия сел поближе к рюкзаку Штельвельда, многозначительно кашлянул и сказал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24