OCR Busya
«Хуан Мирамар «Несколько дней после конца света» (Серия 700; Вып. 42)»: Ника-Центр, Эльга; Киев; 2004
ISBN 966-521-290-7
Аннотация
Что ждет этих, таких знакомых, людей (а может быть, это мы с вами?) после вселенской катастрофы, грянувшей ниоткуда и влекущей в никуда? Свет четырех солнц пугающе омывает Город (вернее, то, что от него осталось), раздробленный на многочисленные майораты, раввинаты, патриархаты и так далее, и тому подобное… Что спасет этих людей: бегство на далекую планету, могущественный покровитель?… А может – их неиссякаемое чувство юмора, умение дружить и поддерживать друг друга? Сумеют ли они, мечась между сном и явью, разобраться в себе, сделать свой единственно верный выбор?
В философско-фантастическом романе Мирамара «Несколько дней после конца света», немного грустном и очень ироничном, больше вопросов, чем ответов. Но он заставляет думать, а это – уже немало.
Хуан Мирамар
Несколько дней после конца света
А зовется наш город – Федор-Кузьмичск… а прежде имя ему было Южные Склады, а совсем прежде – Москва.
Татьяна Толстая. «Кысь»
1. Рудаки
Рудаки вышел из подвала, когда четвертое солнце почти зашло. Уже стало довольно прохладно, и, остановившись перед дверью, он поплотнее закутал шею шарфом и даже думал было поднять воротник плаща, но потом передумал и только чуть поправил рюкзак.
Четвертое солнце весь день ходило близко к горизонту, а сейчас, перед закатом, казалось, просто перекатывалось по; земле как шар, выглядывая из-за стен. Он глубоко вдохнул; холодный воздух.
«Как в Финляндии», – подумал он и вспомнил, как они жили в Финляндии: широкое, почти всегда пустое шоссе перед общежитием и сразу за ним блекло-синее озеро и совершенно дремучий лес; аспирантское общежитие, где они жили, – двухэтажный сарай с маленькими оконцами, сложенный из грубого серого камня и напиханный внутри всеми прелестями цивилизации вплоть до кондиционеров и микроволновки на кухне.
«Так же холодно в тени, и такое же яркое низкое солнце, – продолжал он вспоминать, выходя со двора на улицу и привычно радуясь безлюдью. – Жутко было холодно там в тени, какой-то даже ледок чувствовался в воздухе, и солнце низкое всегда, как вот сейчас».
– Очень похоже на Финляндию, – сказал он наконец вслух, что стало у него в последнее время уже привычкой, опять поправил на спине рюкзак и пошел вниз по широкой Безаковской, бывшей Пушкинской, бывшей Петлюровской, а сейчас Земле Софийского патриархата и как улице пока безымянной.
Идти предстояло далеко, до самого Голосеевского леса, где он с Ивановым и Штельвельдом договорился в очередной раз ждать Капитана Нему этой ночью. Он свернул на Красноармейскую, которая чудом избежала переименований при всех последних властях и принадлежала теперь Белым Братьям. Эта мистическая секта, наделавшая в мирное время много шума своим совращением молодых умов и, казалось бы, искорененная советской властью, теперь вдруг опять возникла и развила в ожидании конца света бурную деятельность. Сектанты заявили свои права на «позвоночник» города, как они выражались, – две длинные улицы, Красноармейскую и знаменитый Крещатик, делившие пополам правобережный город. Права свои Братья защищали активно, и на Красноармейской вполне можно было угодить под перекрестный огонь их автоматов и карабинов Черных гусар из Печерского майората, то и дело пытавшихся захватить «позвоночник».
Он шел и внимательно смотрел то вперед, то по сторонам, но, видимо, опасаться было некого – Красноармейская была пуста, только собачья «свадьба» весело перебежала улицу далеко впереди.
Профессор сравнительной типологии Аврам Рудаки, «лицо персидской национальности», как он себя называл, был похож на странную нездешнюю птицу – маленькая головка с длинным хищным носом венчала долговязую фигуру в широком плаще до пят, рюкзак на спине казался сложенными крыльями. Он широко шагал по круто спускающейся с холма Красноармейской своими длинными ногами, наклоняясь вперед, и, казалось, вот-вот расправит сложенные крылья и тяжело взлетит над поблескивающей в косых лучах плиткой тротуара.
Шагая по Красноармейской, он привычно перебирал в памяти события последних лет: ужас и панику первого дня, когда на небе с небольшим промежутком появились четыре солнца; давку на вокзале, когда он отправлял в Россию семью дочери; страшные слухи первых дней, толпы на папертях и непрерывный колокольный звон; первое землетрясение и переселение в подвал.
Вспомнил, как исчезла в одночасье власть, как бежали из города на своих «мерседесах» толстомордые «народные избранники» и как бандиты приходили в университет, умоляя, предлагая огромные деньги испуганным профессорам, чтобы только те объяснили, что произошло и что делать; как началось движение луддитов, как громили компьютеры, как исчезли деньги, как потом все понемногу привыкли и стали как-то жить.
– Если это жизнь… – сказал он вслух и увидел, что из подъезда к нему идут двое, один из них, повыше, держал в' руке древко с остатками какого-то флага.
«Интересно, какой там был флаг?» – некстати подумал он и, сунув руку в карман, нащупал там пугач, подарок Вольфа Штельвельда, и тут же вспомнил предупреждение Иванова: «Вот им тебя и пристукнут, как только вытащишь».
– Дывы, жид! – сказал высокий своему товарищу, но тот никак не прореагировал: вытаращив глаза, он старался удержать подступавшую к горлу водку. Перегаром несло от них так, что даже Рудаки, человек привычный и сам не без греха, поморщился.
«Хулиганье, – довольно спокойно подумал он, – может, и обойдется».
– Какой я жид, – сказал он высокому. – Я профессор из университета, домой иду.
– Профессор, что жид. Скажи, Тарас? – парировал высокий.
– Хуже, – лаконично дополнил Тарас, справившись со своим организмом.
«Начинается дискуссия, можно и мирно разойтись, не впервой», – подумал Рудаки и подал свою реплику:
– Это смотря какой профессор.
Его оппоненты не успели высказаться – тишину безлюдной улицы разорвал грохот автоматной очереди. Стреляли совсем рядом. Обернувшись, Рудаки увидел открытый джип, который быстро ехал по тротуару, стоявший рядом с водителем человек в черном держал автомат. Джип подъехал вплотную, человек с автоматом открыл заднюю дверцу и крикнул:
– Садись! Чего ты ждешь?! Бикицор!
Рудаки с трудом втиснулся на заднее сиденье – мешал рюкзак, а снять его он не успел, – и джип тут же рванул с места. Садясь в джип, он заметил краем глаза, что парочка с непонятным флагом опять скрылась в подъезде.
Джип мчался по пустой улице, сразу набрав большую скорость. Человек с автоматом обернулся к Рудаки носатым профилем:
– Ты шо, совсем? – он покрутил пальцем у виска. – У них же футбол сегодня с Патриархатом. Видишь, все попрятались. Скоро громить пойдут – проигрывают они Патриархату.
– Спасибо, – сказал Рудаки и только сейчас сообразил, что его спасители из Еврейской самообороны Подольского раввината. Оба были в черной форме с шестиконечными звездами на погонах.
– Спасибо, – сказал он еще раз и привычно подумал: «Вот опять меня за еврея приняли, и из-за этого одни чуть не убили, а другие спасли».
– Сухое спасибо… – обернувшись, сказал тот, что вел джип, и Рудаки несколько удивился, увидев его явно славянское лицо. Только он успел подумать, что, наверное, у них наемники в Самообороне, как «славянин» и носатый начали о чем-то громко спорить на иврите.
– Куда вы меня везете? – спросил он.
– К нам на Подол отвезем, отсидитесь там до ночи, – носатый перешел на «вы». – А вы где живете?
– На Пушкинской, в подвале, но мне в Голосеево нужно. Высадите меня где-нибудь здесь, – попросил Рудаки, заметив, что они доехали уже до Лыбедской и джип сворачивает налево, к землям Печерского майората.
– Давай, если ты такой рисковый, – сказал «славянин» и остановил джип.
– Спасибо еще раз, ребята, – Рудаки неловко вылез из джипа, зацепившись рюкзаком, – с меня причитается.
– Не за что, – ответил носатый, – и не бойтесь, в Голосеево они не пойдут.
– И вообще, к нам перебирайтесь, – добавил он, – у нас спокойно.
– Спасибо, – еще раз сказал Рудаки.
– Сухое спасибо… – опять намекнул «славянин» и добавил: – Шутка.
Джип резко взял с места и исчез за поворотом.
Рудаки поправил рюкзак и пошел наискосок через площадь в сторону моста, который ему надо было перейти, чтобы попасть в Голосеево. Площадь была совершенно безлюдна, как и отходившие от нее улицы. Он пересек сквер с разбитым памятником чекистам – памятник раскололся надвое во время землетрясения, и сейчас один чекист с укоризной смотрел с земли на своего товарища по борьбе с контрреволюцией. За сквером дымилось высокое здание Института информации – пожар охватил два этажа где-то посередине, но его никто, похоже, не собирался тушить.
«Чего только не было в моей жизни, – подумал Рудаки, равнодушно глядя на пожар. – Империя была с такими вот символами имперского могущества, как этот памятник, – нерушимой казалась, вечной, а рухнула в одночасье и как-то удивительно быстро забылась, как будто и не было ее, потом Украина, но и она тоже исчезла, и тоже как и не было ее, вспоминается сейчас, как булгаковский Петурра – был, был и исчез, а какие потуги были: в Европу собирались, а где теперь, между прочим, и Европа – тоже, наверное, остались майораты и патриархаты, как и здесь.
Но вот что интересно, – он уже шел по мосту и увидел сверху, что вдали на Красноармейской, откуда он только что приехал, собралась довольно большая толпа. – Матч закончился, должно быть, – отметил он и продолжал вспоминать:
– Но вот что интересно, пережили все это без особых потрясений, никаких баррикад не было, стрельбы почти никакой – все как-то развалилось само собой в один момент. Впрочем, в последний раз не до стрельбы было – все так перепугались этой игры природы, что не до стрельбы тут, каждый шкуру свою спасал… не известно от чего, правда, как выяснилось, шкуре ничего не угрожало, но это уже позже выяснилось».
Где-то справа, в районе вокзала, раздались автоматные очереди, но стрельба быстро затихла.
«А теперь вот опять начинают стрелять, отошли немного от первого страха и уже постреливают. Этот вот из Самообороны лихо с автоматом управлялся, – подумал Рудаки и оглянулся, но мост был безлюден и только собиравшаяся далеко внизу толпа все разрасталась».
Он уже прошел мост, когда со звуком оборванной басовой струны село четвертое солнце и сразу сделалось темно и похолодало. Он поднял воротник плаща и зашагал быстрее. От неба, усыпанного крупными звездами, на дорогу падал отсвет, и дорогу было хорошо видно.
«Звезды-то какие, как в Сирии или в Египте, – подумал он, взглянув на небо, – и каждую ночь другие. А как все испугались сначала, когда заметили, а теперь и к этому привыкли, как к четырем солнцам и землетрясениям, – живучая скотинка человек».
Тут его мысли переключились на то, что идти лучше не через лес, а мимо Сельхозакадемии, по дороге, а то в лесу страшновато.
«Еще полчасика и буду на озере, – он машинально взглянул на левую руку, где должны были быть часы, и улыбнулся, – вот и время перестали считать, уже больше года, как никто не считает, а рефлекс остался».
На озеро Рудаки пришел приблизительно через час – пришлось обходить стаю одичавших собак, которых он издали заметил на дороге. К озеру он вышел на свет костра.
«Эти уже и сюда добрались», – подумал он, подходя к костру, у которого сидели Аборигены. Они неподвижно сидели на корточках вокруг костра, и его отсветы поблескивали на блестящих коричнево-глянцевых телах. Аборигены были' рослые с какими-то негроидными лицами и действительно выглядели, как туземцы с какого-нибудь южного острова. Когда Рудаки вышел на поляну, один из Аборигенов встал и тонко крикнул:
– Тумба!
– Тумба-тумба! – хором откликнулись остальные, их голоса звучали гулко, как в бочку, над озером разнеслось эхо, и с шумом взлетели из камышей утки.
– Тумба! Тумба-тумба! – Аборигены продолжали свой странный речитатив, а Рудаки, хотя и знал, что Аборигенов бояться не надо, все же вытащил пугач и, неуверенно потрясая им, крикнул:
– А ну цыц! Вот я вам!
Аборигены замолчали, как будто вслушиваясь, и Рудаки, сбросив рюкзак, стал собирать ветки для костра, далеко обходя Аборигенов. Взять у них огня он побоялся, и когда наконец развел свой маленький костер, вдруг почувствовал, что зверски устал.
– Километров пять отмахал, – сказал он вслух, – хорошо еще, что евреи подвезли.
Он сел на землю у костра, привалившись к дереву. Некоторое время было тихо, только потрескивали ветки в кострах, а потом опять встал Абориген и тонко крикнул:
– Тумба!
– Тумба-тумба! – хором откликнулись остальные.
Повторив несколько раз свое странное заклинание, Аборигены опять затихли.
«Тумба-тумба… – подумал Рудаки, – у нас на службе когда-то давно возникла дискуссия – стол „двухтумбовый“ или „двухтумбовый“, где ударение надо ставить. Чуть до драки не дошло. Эх, эх! – он вздохнул и плотнее закутался в плащ. – Были времена… „двухтумбовый“… „двухтумбовый“… Все кончилось, куда-то бежим, сами не знаем куда. Ведь не известно, кто такой этот капитан Нема… Ну встречал я его когда-то давно на сборах. Вроде ничего был мужик, не дурак и не партиец, водку пили вместе, разговоры разговаривали, власть ругали, а теперь „капитан Нема“ – тоже мне, остряк самоучка. А, ладно, посмотрим – вариантов все равно не много, точнее, совсем нет».
Он встал и подбросил в костер сухие ветки. Костер вспыхнул и осветил край озера – темную воду, камыши у берега. Опять с шумом взлетели утки.
«Все время они здесь зимуют, на этих озерах, вода теплая – стоки со всего района в них сливают, – отметил про себя Рудаки и пошевелил палкой в костре, – интересно, кто этим сейчас занимается, канализацией, там, водопроводом, даже электричество есть. Наверное, майорат какой-нибудь, которому сейчас этот лес принадлежит. Надо будет спросить у Иванова или у Вольфа, когда придут».
И тут ему вспомнилась передача, которую он видел по Би-би-си когда-то давно. В ней рассказывалось об одном инженере, шведе, кажется, или норвежце, который работал на электростанции во время гражданской войны сербов и хорватов. Стрельба вокруг, сербы бьют хорватов, хорваты – сербов, а этот инженер идет на работу под пулями, чтобы у людей был свет.
«Вот кто настоящий герой, – думал Рудаки, – а не эти которые режут друг друга под разными красивыми лозунгами».
Позади него зашуршали ветки, как будто кто-то выходил из леса. Он насторожился, прислушался, но шум не повто рился, и он, чтобы успокоиться, стал вспоминать, как выглядят при дневном свете эти озера и лес – «любимое место отдыха горожан», как писали когда-то – вековые дубы на склонах, солнечные просеки, цепь из шести озер.
Шести или пяти, засомневался он, и тут шорох за спиной повторился, и уже ясно было слышно, как кто-то бродит там, в лесу, ломая ветки. Он вскочил и вытащил пугач, опять вспомнив предостережение Иванова и решив им пренебречь, – с пугачом не так страшно. Шум в лесу приближался, уже было понятно, что там идет кто-то большой (или что-то, мелькнула мысль), идет, не скрываясь, и прямо на него.
Вдруг встал один из Аборигенов, повернулся на шум и застыл в позе бегуна на старте, согнув в локтях руки и выставив вперед ногу. Остальные Аборигены даже не пошевелились и продолжали сидеть, пристально глядя на огонь.
«Медведь? – подумал Рудаки. – Хотя какие тут медведи рядом с городом».
Зашуршало сильнее, и из кустов вышла высокая белая лошадь, опустила голову на длинной шее и шумно выдохнула воздух. Освещенная вспышками пламени от костров, она выглядела величественно и жутко.
«Nightmare, – успел подумать он. – Ефремов этот образ использовал, кажется, в «Лезвии бритвы»».
Вдруг Абориген, стоявший до этого неподвижно в своей стартовой позиции, в два медленных красивых прыжка очутился рядом с лошадью и таким же неестественно плавным и красивым движением вскочил ей на спину, лошадь вскинула голову, развернулась и широкой рысью помчалась по дороге вдоль озера, неся на себе Аборигена. Вышла луна, и Рудаки долго не мог оторвать взгляд от странного всадника, который уже обогнул озеро и мчался теперь по противоположному берегу, освещенный яркой луной. Вскоре он исчез в лесу.
– Ни фига себе! – громко сказал профессор Рудаки и подумал сразу о двух вещах: вернется ли Абориген к костру и какие красивые и неестественные у него движения, как в рисованном мультике. Он бы и дальше думал о лошади и об Аборигене, но заметил, что его костер гаснет, и бросился собирать ветки, по-прежнему далеко обходя Аборигенов.
Он так был поглощен костром, что не заметил, как позади него опять зашуршали ветки и раздались шаги. Вскочил один из Аборигенов и закричал пронзительным фальцетом:
– Гомо!
– Гомо! Гомо!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24