Я уверена, что тоже стану слушать его истории, хотя мое упорство еще долго будет отравлять мне воспоминания. Его жизнь — это великая смесь лжи, игры, тайн, загадок и правды, которую он так часто прикрывает вымыслами и притворством. Я знаю, есть нечто такое, о чем Одиссей не говорил даже с Телемахом, какая-то тайна, которую он тщательно скрывает ото всех; я догадываюсь о ней по некоторым фразам, проскальзывающим в его невероятных рассказах. Это связано с дарами царя феаков. Я часто спрашиваю себя, куда он мог спрятать эти богатые дары? Золото и серебро — не фантазия. Но к чему вся эта таинственность?
В сущности, меня всегда восхищала не только его храбрость, но и его выдумки, которые обогащают и расцвечивают все вокруг. Может, поэтому я и люблю его, люблю за неистощимую способность, подобно ветру, уноситься вдаль мыслью и воображением.
Все мы умеем притворяться, и нередко ложь бывает уместной и чистой, но я прибегаю к ней только по необходимости, а не из удовольствия лгать, как Одиссей. Когда я услышала, что какой-то бродяга, прибывший на Итаку неизвестно откуда, расписывает приключения, пережитые им на Крите, в Трое и Египте, причем всякий раз по-разному, то, еще не видя его, подумала, что это, вероятно, Одиссей. Мужчины не менее тщеславны и болтливы, чем женщины, но кто другой может так часто и подолгу распространяться обо всех своих похождениях, постоянно придумывая новые подробности? Самое удивительное, что он сам в конце концов начинает верить в свои россказни.
А сейчас Одиссей сидит передо мной в своей старой, вынутой из сундука одежде, в этой слишком тесной тунике, которую он попытался спрятать под пурпурным хитоном. Телемах сразу заметил, что старая туника Одиссея узка в плечах, но, конечно, не придал этому значения.
— За столько лет, — сказал Телемах, — Одиссей стал крупнее и из-за физических нагрузок, и из-за возраста: так бывает со всеми мужчинами, и не стоит удивляться тому, что одежды ему тесны.
Я заметила, что Телемах, говоря о своем отце, называет его Одиссеем то ли из уважения, то ли чтобы подчеркнуть собственную уверенность и развеять мое недоверие.
Я не стала отвечать Телемаху еще и потому, что мой голос мог бы выдать волнение, сжавшее мне горло при виде Одиссея, облаченного в платье, которое он носил двадцать лет тому назад. Был момент, когда я чуть было не уступила своим чувствам и не бросилась обнимать его и целовать, но я сумела взять себя в руки, потому что теперь в моей памяти постоянно живет нанесенная мне обида. Одиссей заслуживает наказания от терпеливой, великодушной, мягкой Пенелопы. Он за один только день уничтожил всех моих женихов, зато куда дольше придется ему сражаться за любовь обиженной Пенелопы.
Мое положение становилось почти невыносимым. Я не знала, куда смотреть, что говорить, чтобы нарушить это ужасное молчание, как скрыть дрожь рук. В конце концов я сказала, что пришло время обедать и подавальщики готовы принести еду на стол.
Одиссей смотрел на меня, силясь улыбнуться и прочесть в моих глазах нечто такое, чего в них не было, потому что сердце мое, как верно заметил Телемах, стало действительно твердым, словно камень.
Одиссей все время поглядывал на мое ожерелье из лазурита, но не осмеливался спросить о нем. Он твердо знал, что в момент его отъезда такого ожерелья не было среди моих драгоценностей. Откуда же оно взялось? Нетрудно было заметить, что ожерелье беспокоило его, так как могло быть знаком моей измены, но в то же время подтверждением того, что я не верю в возвращение своего супруга, в противном случае я не выставила бы его напоказ.
Во время еды Одиссею пришлось опровергнуть свои измышления о приключениях в Египте, так же как и прочие истории, которые он рассказывал, будучи в облике нищего. Этим он поставил в затруднительное положение даже Телемаха. Из-за моего упорного нежелания признать Одиссея у сына тоже начали возникать некоторые сомнения. Уж если я с таким упорством и убежденностью не признавала мужа, мог ли он, совсем не помнящий отца, быть уверенным, что это Одиссей? Достаточно ли знать устройство дома, уметь обращаться с луком и иметь шрам на ноге, чтобы быть признанным настоящим Одиссеем? Мир велик, и в нем так много сильных мужчин, способных согнуть лук.
Бедный Телемах, какую неуверенность заронила я в его душу своим поведением! Мне так успешно удалось скрыть радость, которую я испытывала, видя Одиссея рядом с собой за столом, что обед прошел почти в полном молчании, а у Одиссея, должно быть, еще вызывала беспокойство вся возникшая в зале атмосфера, в которой смешались и его подозрения, и мой обман, и запах пролитой крови, еще не выветрившийся, несмотря на мытье и окуривание серой.
Как отвратителен этот сладковатый запах человеческой крови! Даже серный дух не перебил его, или, может, мне это только казалось? Но ведь и самовнушение действует на наши чувства. Запах крови, настоящий или воображаемый, лишил аппетита и меня, и Одиссея, и Телемаха, которые едва притронулись к обильной еде, выставленной подавальщиками на длинном столе.
Одиссей
Прежде чем отправиться спать, мы посидели перед горящим очагом за красивыми кубками с вином для меня и Телемаха и с липовым отваром для Пенелопы. Телемах показался мне обеспокоенным. Он долго приглядывался ко мне, а потом вдруг поднялся и отошел, якобы для того, чтобы повесить свой лук и меч, которые служанки положили на скамью в одном из углов большого зала. Но это был просто предлог, потому что он подозвал старую Эвриклею и стал тихо говорить с ней, явно надеясь услышать от нее слова, которые умерили бы его тревогу. А может, он решил оставить нас с Пенелопой наедине в надежде, что мы развяжем наконец узлы, мешающие ей признать меня?
Я сидел перед молчащей Пенелопой и старался найти в памяти какую-нибудь тайную примету, по которой она могла бы меня узнать. У стен Трои все говорили о своих женщинах. Это были рассказы, откровенности которых способствовали темнота биваков и одиночество. Я тоже говорил о Пенелопе, описывал ее внешность, ее тело, вспоминал цвет и длину ее волос, упругие и чувственные груди, глубокий пупок в центре нежного живота и даже более потаенные местечки, скрытые под густой порослью волос, родинку над коленом, которая всегда притягивала мой взгляд, когда обнаженная Пенелопа лежала на постели. И вот теперь я пытался вспомнить, где именно была родинка, о которой я рассказывал своим товарищам, — над правым коленом или над левым, но богиня Мнемосина отвернулась от меня.
Как я ни старался, мне не удавалось вспомнить, на какой ноге была эта родинка. Заговорив о ней с Пенелопой как о тайне, которую знал только Одиссей, я смог бы угадать правильно, но с тем же успехом и допустить ошибку, которая стала бы для меня роковой. Я уже почти было решился рискнуть, но потом отказался от этого намерения, боясь оказаться в глазах Пенелопы подлым обманщиком.
Ужасная пустота и глубокая тишина воцарились, когда мы с Пенелопой остались одни. Неужели нам нечего было сказать друг другу? Но когда Телемах вернулся и сел рядом с нами, в моей смятенной памяти забрезжила еще одна деталь, позволявшая признать во мне Одиссея.
Наше ложе я сделал сам из ствола и ветвей вросшей в стену дома старой оливы, когда после рождения Телемаха мы решили пристроить новые комнаты, в том числе и спальню для нас с Пенелопой. Я сам обрубил топором, а потом заровнял рубанком ветви большой оливы, достигавшие верхнего этажа. Таким образом, наше ложе держалось на этих ветвях, которые я обработал с помощью одного опытного столяра. Все это я рассказал Пенелопе в присутствии Телемаха: вот оно, доказательство того, что я знаю дом со всеми его секретами.
— Твой рассказ соответствует действительности, — сразу же отозвалась Пенелопа, — но это вовсе не означает, что ты — Одиссей. Мне известно, что Одиссей перед всеми похвалялся этим своим творением и наверняка рассказывал о ложе ахейским воинам во время долгой осады по ночам, которые они проводили в беседах в ожидании нового дня. Разве ты не говорил, что тоже слушал его рассказы? Мы знаем, что Одиссей разжигал большой костер и, усадив вокруг огня своих товарищей, рассказывал им об Итаке, о своей охоте на диких кабанов, о шраме, об огороде, возделываемом отцом его Лаэртом, о стадах свиней и о дубовых рощах, где так много желудей. Ну и конечно же — о своем доме, о ложе, построенном собственными руками, и о Пенелопе. Рубец же, который ты предъявил нам как опознавательный знак, можно увидеть у многих мужчин, к тому же, помнится мне, он был у Одиссея на правой ноге, хотя няня Эвриклея утверждает, что кабан пропорол его левую ногу и шрам у царя Итаки на левой ноге, как у нашего гостя. Не знаю уж, что достовернее -мои воспоминания или воспоминания очень старой няни с ослабевшей памятью.
Истина зыбка и расплывчата, как морская волна, и каждое мое воспоминание Пенелопа упорно отрицала, сразу находя доводы, ставящие мои слова под сомнение. Не знаю, верила ли она сама в то, что говорила.
— А теперь я расскажу такое, — продолжала она, — чего Одиссей, скорее всего, никогда не рассказывал своим товарищам и чего ты поэтому знать не можешь.
У каждого мужчины есть свои секреты. Вот и Одиссей, как и Ахилл, и некоторые другие воины, которые потом сражались геройски, делал все возможное, чтобы не ехать на войну. Когда вожди ахейцев, направляясь к троянским берегам, проплывали мимо Итаки, Одиссей натянул на голову шутовской колпак, запряг вместе вола и осла и стал пахать прибрежный песок и засевать его солью. Но это ему не помогло, потому что военачальник ахейцев Паламед взял из колыбели маленького Телемаха и положил его перед плугом. И Одиссей сразу же остановил животных, показав тем самым, что он в своем уме. И тогда ему тоже пришлось взять оружие и отправиться на войну вместе со всеми.
Телемах смотрел на меня испуганно и недоверчиво.
— Да, действительно был такой случай, но я хотел о нем забыть.
— Об этом здесь, на Итаке, знают все, — сказала Пенелопа, — но Одиссей, конечно же, никогда не рассказывал о нем своим товарищам, так что тебе он неизвестен. Вот потому-то ты и не вспомнил о нем, доказывая, что ты — Одиссей.
— У памяти свои пути, и настоящий Одиссей, сидящий сейчас перед тобой, не хотел вспоминать о случае, которого до сих пор стыдится. Этот позорный поступок — свидетельство того, что я хотел остаться на Итаке с Пенелопой и Телемахом вместо того, чтобы отправиться на Троянскую войну.
— Всему можно найти оправдание, — холодно молвила Пенелопа, — но мне кажется, что этот случай тебя удивил и тебе стало стыдно за царя Итаки. Настоящего Одиссея такое не удивило бы, ибо он сам был героем этой истории, и не вызвало бы чувства стыда, ибо ему известно, что я все знаю.
Получилось, что гордость и стыд обернулись против меня, и Пенелопа еще раз показала, что она хитрее хитроумного Одиссея.
Тяжелое молчание повисло после слов Пенелопы. Телемах, огорченный и разочарованный, смотрел в пол, и тут в большой зал вдруг явился глашатай Медонт и объявил о новой угрозе.
— В городе говорят, что родные и друзья убитых женихов взяли в руки оружие и все вместе решили отомстить за них.
— Значит, на нас готовятся новые нападения, — сказал Телемах, — и снова нам придется вступать в бой и обороняться. Первую и худшую беду мы одолели, пролив много крови, но нельзя же продолжать расправу, мы не можем убить половину жителей острова.
Тут взял слово я и сказал, что нужно немедленно позвать певца Терпиада, которому мы даровали жизнь, и объявить в царстве праздник с веселой музыкой и песнями по случаю возвращения Одиссея, чтобы жители города узнали правду и перестали валить всю вину на нас.
Телемах сразу же одобрил мое предложение, но Пенелопе было угодно охладить наш пыл.
— Я могу согласиться с этим мнимым возвращением Одиссея, чтобы друзья и родные убитых не явились сюда мстить за расправу над женихами, которую те сами спровоцировали своими злодеяниями. Но эта ложь принесет мне лишь новые страдания, и не думайте, что она заставит меня признать царя Итаки в нищем бродяге, которого мы приняли в нашем доме. Признать Одиссея должно мое сердце.
— Цель празднеств не в этом, — холодно заметил я Пенелопе. Итак, той ночью была разыграна странная церемония, для меня очень мучительная, но еще более мучительная для Пенелопы: Терпиаду было велено петь во весь голос, чтобы пение его было слышно на улице.
Между тем над островом поднялся сильный ветер; он завывал в окнах и свистел под дверями, разнося по улицам Итаки вместе с сухой пылью праздничные песни и крики.
— Я хорошо знаю этот ветер, налетающий с неведомых земель. Он называется Эвром и любим мореплавателями. Но крестьяне ненавидят его, потому что он иссушает землю и вредит посевам.
— Вижу, ты, как и все странники, разбираешься в ветрах, дующих и на суше, и на море, — заметила Пенелопа.
Тогда я подошел к самой красивой из служанок, обхватил ее за талию, притянул к себе и на глазах у Пенелопы закружил с ней по большому залу под звуки цитры, сопровождавшие высокий и мелодичный голос Терпиада. А после танца — Терпиад, как ему было приказано, продолжал еще петь — я подошел к Пенелопе.
— Ничтожная и жесточайшая из женщин, — сказал я ей, — боги наградили тебя упрямым сердцем, не желающим признавать мужа, который переплывал бурные моря и преодолевал всяческие опасности, чтобы достичь супружеского крова. Я велю няне приготовить мне отдельное ложе и не попрошу тебя принять меня на своем, которое сделал собственными руками. Я ничего уже не жду от такого каменного сердца, как твое, ибо знаю, что его не смягчить, да и вряд ли еще хочу этого. Итак, пусть наши судьбы разойдутся. Мне лишь остается дождаться, когда будут готовы заказанные тобою прочные сандалии, и тогда я снова пущусь в путь по дорогам мира.
Когда я произносил эти слова, мои глаза вдруг опять наполнились слезами, и мне пришлось отвернуться, чтобы их не заметила Пенелопа, однажды уже упрекнувшая меня в этой слабости. Руки мои, так крепко сжимавшие лук и меч, теперь дрожали, как у старика, у которого годы и жизненные передряги отняли последние силы.
— Вижу, тебе не терпится покинуть этот кров, и это после того, как я оказала тебе щедрый прием и пообещала дары, которые собираюсь вручить тебе сама, — сказала Пенелопа. -Никогда еще я не встречала такого высокомерного бродягу среди всех, кто просил пристанища и еды в моем доме. Не думай, что я презираю тебя за эту грубость, ибо в мужчинах меня, так боящуюся крови, восхищает главным образом смелость. Свою смелость ты доказал на деле, и я не хочу подвергать сомнению то, что очевидно даже слепому. Но Одиссеем я тебя не признаю и не приму тебя к себе на ложе, хотя ты и утверждаешь, что соорудил его своими руками. В том, что ты мастер лгать и изворачиваться, мы уже имели возможность убедиться не раз с тех пор, как ты прибыл на этот остров, но твои лживые рассказы — не что иное, как выдумки, которые забавляют людей по вечерам перед очагом, — вполне невинное времяпрепровождение, а вот у твоих попыток выдать себя за Одиссея та же низкая цель, что была и у женихов, то есть желание завладеть супругой Одиссея и его имуществом, которое по закону наследования принадлежит теперь Телемаху. Да, Телемах признателен тебе, но, повторяю, не настолько, чтобы отдать в качестве вознаграждения свою мать. Так что приготовьте, служанки, ложе, достойное нашего гостя, и пусть он хорошо выспится, потому что впереди у нас трудный день и, быть может, новые кровавые события.
Эти суровые слова Пенелопы предвещали мне еще одну беспокойную ночь.
Пенелопа
Хитрый, изобретательный, лживый, дерзкий и отважный Одиссей бился, как птичка, попавшая в силки: его руки дрожали, а в глазах появились слезы, которые он тщетно пытался скрыть. Как трудно мне было это вынести! Пока служанки готовили ему постель, Одиссей продолжал сидеть рядом со мной перед очагом.
— Вижу, ты стараешься опровергнуть мои доказательства, придумывая всякий раз новые опровержения, — сказал, он кротчайшим голосом. — Ты не признала даже самые интимные подробности нашей супружеской жизни, когда я описывал ложе, построенное мной собственными руками из ветвей старой оливы с таким старанием и любовью. Позволь же мне задать тебе вопрос об ожерелье из лазурита, которое сейчас у тебя на шее и которого у тебя не было, когда я отправлялся на Троянскую войну. Скажи, Пенелопа, будь я самозванцем, мог бы я с такой уверенностью утверждать, что это ожерелье не украшало твою шею в те давние времена, когда ни единое облачко не омрачало нашу совместную жизнь? Не желаю знать, кто тебе сделал этот подарок, ибо, если ты не признаешь меня как Одиссея, я потерял на это право. Но, во имя богов, скажи, как может бродяга-чужеземец знать, что ожерелье это подарено тебе не Одиссеем и появилось у тебя не так давно?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16