Но поскольку нельзя отрубить голову одному из них, не отрубив одновременно и другому, то в случае смертного приговора Нимию Никету придется понести наказание за обоих.— Все говорит за то, что вы уже решили отрубить мне голову. Тогда зачем вы тратите время на пустые разговоры?— Я здесь для того, чтобы установить — истинная или фальшивая формула была найдена в вашем кабинете на листке пергамента.В глазах заключенного промелькнул ужас.— Это давно известный прием — подбрасывать компрометирующие документы туда, где их хотят найти в момент обыска. Подлый прием, который бесчестит того, кто к нему прибегает, и судья не должен рассматривать подобную находку как улику.— Действительно, это распространенный прием. Но судья не может подозревать стражников, присланных самим куропалатом.— Итак, вы готовы осудить на смерть невиновного этериарха и боитесь пальцем тронуть двух стражников, совершивших явный подлог.— Сдается мне, что и вы не раз прибегали к подобным гнусным уловкам.На лице Нимия Никета появилось брезгливое и одновременно возмущенное выражение, но он не успел ответить, так как эпарх снова заговорил.— Я должен лишь установить, является ли пергамент, обнаруженный в вашем кабинете, тем же самым, что был похищен из оружейной мастерской, или это переписанная вами копия.— Я не похищал и не переписывал никаких пергаментов.— Я должен сличить ваш почерк с почерком на пергаменте. Эту процедуру я должен произвести на ваших глазах и в присутствии писаря.Нимий Никет застыл как громом пораженный, но затем все-таки собрался с духом и обратился к эпарху.— Вы не можете не знать, что чтение пергамента означает для меня смертный приговор. Но вы знаете также, что подобный приговор ожидает всякого, кто каким-либо образом узнает формулу греческого огня.Эпарх опустил глаза в знак согласия.— Этот закон известен всем.— Значит, вы знаете, что смертный приговор грозит также и вам, если вы будете присутствовать при чтении пергамента.— Я знаю. И поэтому настаиваю, чтобы вы, прочтя пергамент, сказали бы мне, что формула ненастоящая.— Если я даже и скажу, что формула, найденная в моем кабинете, ненастоящая, я все равно буду приговорен к смерти, так как это означало бы, что я знаю настоящую формулу. Может быть, я мог бы спасти вас, сказав, что формула, принесенная вашим писарем, ненастоящая, но я все равно не смогу это доказать, так как не знаю настоящую формулу. И следовательно, не смогу оказать вам такую услугу, даже если бы захотел.— Так или иначе, но вы не хотите. Что же тогда делать? — Пока не знаю.— Я бы мог спасти вас.— Каким образом?— Добиться для вас места в оружейной мастерской. Я уже спас таким образом жизнь двоих, приговоренных к смерти.— Рабочие попадают туда лишь после того, как им отрежут язык и прижгут барабанные перепонки. Я предпочитаю умереть сразу.— Оружейный мастер, как вы знаете, был убит, и на его место назначили временного исполнителя. Не исключено, что я смогу выхлопотать для вас эту должность.— А что это изменит? Даже если вам удастся добиться для меня должности оружейного мастера, что весьма сомнительно, я буду похоронен заживо, но и у вас будет мало шансов сохранить голову на плечах. Вы, разумеется, помните, что тающим формулу считается даже тот, кто имел конфиденциальную беседу с глазу на глаз с человеком, который мог бы сообщить ему ее устно. Поэтому пергамент опаснее, чем те огненные снаряды, секрет изготовления которых он содержит: от них еще можно спастись или отделаться ожогами, но от этого пергамента спасения нет. Мы оба с вами попались в одну и ту же ловушку, и я не вижу, какое чудо могло бы нам помочь.Эпарх как будто окаменел при этих словах. Но он был не из тех людей, которые легко смиряются с судьбой, хотя пока и не видел путей к спасению.— Вы — военный и должны разбираться в оружии.— Греческий огонь — особое оружие, это горючая смесь, и я знаю только то, что знают все: в состав смеси входят греческая смола, сера и нефть, но это далеко не все. Тайна заключается в каком-то неизвестном веществе и в пропорциях, в которых все эти элементы смешиваются друг с другом.— Во всяком случае, вы знаете больше, чем я.— Но недостаточно, чтобы утверждать, будто формула ненастоящая, так как ошибочность формулы можно доказать только с помощью алхимических доводов.— Я думаю, что вам, вернее, нам стоит рискнуть. Вы можете сделать вид, будто разбираетесь в алхимии, и объявить формулу, которую я дам вам прочитать, нереактивной. Что вы на это скажете?— Мне никто не поверит.— Можно будет потребовать проверки. Это одно из ваших прав.— В этих обстоятельствах мои права ничтожны.— Я — эпарх, и мой запрос не может остаться без ответа.— К сожалению, эпарх, который послан сюда, чтобы показать мне формулу греческого огня, сам подвергается смертельной опасности и не может всерьез рассчитывать на то, что его будут слушать.— Но у нас нет другого выбора. Мы должны вскрыть пакет, объявить, что формула нереактивна по своему составу и требовать проверки, чтобы доказать ее неточность.
Писарь, который все это время присутствовал при беседе с безучастным видом, решил, что настал его момент, и вытащил из сумки запечатанный пергамент.— Должен ли я приступить к чтению, господин эпарх?Эпарх посмотрел на него с удивлением и жалостью, как будто видел перед собой не человека, а лишь его нелепое подобие.— Если бы ты был внимательнее, то понял бы, какой опасности подвергаешься, потому что, если формула окажется настоящей, уже ничто не спасет тебя от пропасти, о которой я тебе говорил по дороге сюда. У меня есть могущественный враг, который подсунул мне этот пергамент, и теперь я вынужден его читать, но ты еще можешь спастись, и потому я советую тебе поскорее уносить отсюда глаза и уши.Писарь растерянно посмотрел на эпарха, мельком взглянул на заключенного и, положив сумку с пергаментом на лавку рядом с судьей, направился к двери.— Скажи мне хотя бы спасибо, несчастный.— Спасибо, господин эпарх.Писарь стремглав выскочил за дверь, в коридоре послышались его поспешно удаляющиеся шаги, и в камере вновь наступила тишина.Эпарх молча ходил взад и вперед от одной голой стены до другой. Нимий Никет, сидя, на лавке, внимательно наблюдал за его лицом, стараясь понять, не появилась ли у него спасительная мысль, но в тот момент мысли эпарха витали далеко в попытке освободиться от оков логики, в данном случае совершенно бесполезной. Эпарх был убежден, что в сознании любого человека есть некая нейтральная зона, как бы не связанная с реальной жизнью. И он всегда считал, что если человек дает слишком большую волю этой части своего «я», то становится жертвой различных аффектаций, у него возникают пустые и легкомысленные идеи, туманные фантазии. Сам он никогда им не поддавался и гнал прочь от себя, как гонят дурных советчиков. Но в минуту, когда разум оказался бессилен, он был вынужден признать, что импульс для решения можно ждать только оттуда, из самой темной зоны своего сознания. Достав из сумки писаря запечатанный пергамент и показав его Нимию Никету, он сделал вид, будто собирается взломать печати, но только сделал вид, после чего посмотрел на заключенного, который внимательно наблюдал за ним.— Любопытная ситуация, когда судья и подсудимый подвергаются одинаковой опасности, да еще по одной и той же причине.— Пока пергамент запечатан, непосредственной угрозы нет. Эпарх горько усмехнулся.— А вы можете найти предлог, чтобы его не распечатывать?— Я — солдат и не знаю судейских уловок. Во всяком случае, я бы не решился давать советы на эту тему верховному судье империи. Я понимаю, что и вам это будет сделать нелегко, но, по-моему, никак нельзя позволить куропалату избавиться одним ударом сразу и от начальника дворцовой гвардии, и от эпарха.— Вы тоже думаете, что это дело рук куропалата?— Уверен, это доказывает хотя бы тот факт, что он посоветовал мне казнить часовых, которые несли в тот день охрану оружейной мастерской.— Но ведь был убит оружейных дел мастер и похищен пергамент. Или вы думаете, что это тоже часть его плана? А где же тогда находится оригинал? Вы действительно ничего об этом не знаете?— На этот вопрос я уже ответил. У нас с вами положение совершенно ясное, только вот есть ли выход из него?Эпарх еще несколько раз прошелся взад и вперед по камере.— Я бы мог сослаться на несоблюдение формальностей, так как допрос должен происходить в присутствии писаря. Но поскольку я разрешил ему уйти, то не могу ссылаться на нарушение процедуры, которое сам же и спровоцировал. Вероятно, это неприемлемый путь.— Вы не приказывали писарю уйти, а лишь посоветовали. Не понимаю только, почему вы не предупредили его, чтобы об этом совете, который спас ему жизнь, он никому не говорил.Эпарх улыбнулся горько, но снисходительно.— Вы наивный человек, если думаете, будто подобной просьбой можно заставить кого-то молчать.Нимий Никет с тревогой смотрел на эпарха.— Должен же быть выход. Вы человек умный и опытный, с богатым воображением. Теперь у нас с вами одна судьба, и я полностью полагаюсь на вас.— Вы хотите сказать, что общее несчастье, столкнувшее нас, как врагов, превратило нас в союзников?— Судите сами.— Конечно, я мог бы предложить иной выход вместо начертанной вами перспективы нашего союза. Если бы я мог, например, сообщить, что нашел вас повесившимся на оконной решетке, и вернуть куропалату нераспечатанный конверт, дело, разумеется, было бы закрыто. Но я думаю, что вы не согласитесь принести себя в жертву ради спасения моей жизни.— Теперь моя жизнь и гроша ломаного не стоит. Но моя честь не позволяет мне покончить с собой, так как мое самоубийство наверняка расценили бы как признание вины.— Или как жест отчаяния и протеста в ответ на несправедливое обвинение.— Так вы всерьез предлагаете мне покончить с собой?— Я просто болтаю что попало, как вы, наверное, уже заметили, говорю первое, что в голову придет. Ищу в потемках выход, которого, может быть, и нет.Нимий Никет чувствовал полный разброд в мыслях, какой-то странный зуд прямо посредине лба, там, где образовались две глубокие складки, и жужжание, которое он никак не мог облечь в слова. Он был человеком действия, всю свою жизнь провел среди грубых солдат, и теперь его ясный и трезвый ум противился изощренной идее самоубийства, только что предложенной эпархом, и, по правде сказать, не лишенной смысла. Он заставил себя собраться с мыслями.— А если бы писарь, — сказал заключенный, с трудом подбирая слова, — отказался вскрыть запечатанный пергамент? Выглядит вполне убедительно и правдоподобно, что писарь предпочел смертному приговору за чтение секретной формулы обвинение в отказе выполнить приказ.— Итак, вы предлагаете мне солгать. Согласитесь, довольно-таки необычная ситуация: обвиняемый предлагает судье солгать, на пользу ему, обвиняемому.— И на пользу судье токе.— Конечно. Но я не могу позволить себе нарушить закон. И мой разум должен противиться подобным искушениям.Нимий Никет пристально смотрел на него.— И он противится?— Нет.Устало, медленно, как будто все его сомнения передались рукам, эпарх положил так и не распечатанный конверт обратно в сумку. Потом сунул сумку под мышку, кивнул заключенному на прощание, но задержался на пороге камеры.— Вы, конечно, понимаете, что это не решение нашей общей проблемы, а всего лишь отсрочка?Заключенный опустил глаза, понимая, что эпарх прав и что очень скоро все начнется сначала. 16 Эпарх передал в руки куропалата Льва нераспечатанный пергамент.— Писарь отказался взломать печать, — сказал эпарх, — но его отказ вполне понятен и объясним. Очевидно, этот робкий и осторожный человек знает о существовании закона, в соответствии с которым смертной казнью карается всякий, кто увидит секретную формулу греческого огня. И теперь я хочу объяснить ситуацию, возникшую в результате этого отказа. Объяснение и вместе с тем признание, которое мне тяжело делать, а потому я буду краток. Когда меня отправили к заключенному Нимию Никету, я прекрасно понимал, что меня ждет после вскрытия пергамента. И тем не менее моя честь, мое профессиональное достоинство, моя преданность императору и вам не позволяли мне отказаться от порученной миссии. Но случилось так, что отказ простого писаря создал непреодолимое препятствие для исполнения доверенного мне дела. Вы лучше меня знаете, что процедура допроса без писаря и без записи слов обвиняемого считается недействительной. Таким образом, у меня не было возможности допросить и получить признание этериарха Нимия Никета. А посему я не стал показывать ему документ такой степени секретности, понимая, что все равно не смогу ни снять с него подозрения, ни подтвердить их и только бесполезно принесу в жертву и его, и свою жизнь.Куропалат взял пергамент и тут же отбросил, будто он жег ему руки.— Вы ссылаетесь на отказ какого-то писаря, чтобы оправдать свой собственный промах, а может быть, и предательство. Слабость подобной отговорки заставляет меня усомниться как в вашем уме, так и в вашей верности. Вы не можете не знать, что писарей, постоянно работающих во Дворце, более дюжины, а вернее, четырнадцать человек и еще четверо запасных. Таким образом, завтра вы можете вернуться к заключенному и выполнить свой долг в присутствии другого писаря. Что же касается писаря, отказавшегося исполнить приказ, то он будет немедленно отстранен от работы и предан суду.— Иными словами, вы не отказываетесь от мысли принести меня в жертву. Я не знаю причин вашей ненависти ко мне и даже не могу их себе вообразить. Быть может, они и вам до конца не ясны, так как я хорошо знаю, что при дворе не разум управляет поступками и чувствами людей. Привычка ко лжи и двуличию глубоко въелась в сознание всех тех, кто ходит по этим бесконечным коридорам и правит из кресел в своих кабинетах. Однако я, вместо того чтобы ответить на ваш вопрос, принялся комментировать ваш приказ. Так вот, теперь я отвечу вам, что считаю бессмысленной жертву, которой вы от меня требуете, и что я, верховный судья империи, буду вынужден последовать примеру простого писаря. Один раз я, исполняя свой долг судьи, уже прошел по краю пропасти, но не собираюсь рисковать жизнью во второй раз. Судьба спасла меня от падения в бездну, и у меня нет никакого желания искушать ее снова. Я понимаю, что это решение вам не понравится, что оно будет воспринято как неподчинение приказу и наказано, но я, со своей стороны, прошу вас рассматривать его как проявление малодушия в чрезвычайных обстоятельствах. А если попытаться определить одним словом все те чувства, которые я испытываю в настоящий момент, то к стыду своему вынужден признаться, что это слово, написанное большими буквами на моем бледном лбу, — «Страх». Вы не знаете, чего мне стоит признание, но я не жду от вас ни понимания, ни сочувствия, я ничего у вас не прошу. Располагайте по своему усмотрению моей должностью, только оставьте меня в покое. Я слагаю с себя все свои полномочия и регалии, снимаю пышное облачение эпарха и остаюсь перед вами совершенно беззащитным, целиком в вашей власти.Куропалат злорадно усмехнулся и заговорил с наигранным смущением.— Лицезрение мужчины вашего возраста и вашей комплекции, лишенного облачения, иными словами, обнаженного, не из тех, что могут доставить мне удовольствие.— Я говорил в иносказательном смысле, но не исключено, что ваши солдаты воплотят эту риторическую фигуру в действительность и на самом деле сорвут с меня одежды, дабы подвергнуть избиению или пытке раскаленным железом. В лучшем же случае я лишусь своих пышных одежд судьи, буду облачен в простую рясу какого-нибудь монашеского ордена и сослан в монастырь в сирийской пустыне или на острове в Эгейском море, подальше от Константинополя.— Это предложение, предположение или пожелание? Эпарх приложил руки к своим холодным, потным щекам,как будто стыдился их бледности, выдававшей чувство страха, в котором он имел неосторожность откровенно признаться. Он подумал, что недостойно верховного судьи признаваться в таком унизительном чувстве, как страх, но знал, а вернее, догадывался, что это чувство было знакомо всем, живущим при дворе, включая и куропалата, хотя в данный момент он и предстал перед ним в обличье каменной статуи. Суровость, под маской которой в действительности скрывалась слабость, как раз и пугала эпарха больше всего, он по опыту знал, что слабые и трусливые люди способны на самые жестокие поступки.— Вы задали мне вопрос, который поставил меня в тупик, -сказал эпарх, чтобы выиграть время. — Вы хотите знать, выражали ли мои слова предложение, предположение или пожелание. Неужели вы действительно думаете, что человек, достигший вершин судебной карьеры, занимающий высший судейский пост в империи, может высказывать предложение или, того хуже, пожелание быть отправленным в монастырь, жить вдали от столицы, от друзей, от своей работы, от власти и привилегий, которые давало ему его служебное положение, чтобы искупить вину, хотя ее и виной-то нельзя назвать?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22
Писарь, который все это время присутствовал при беседе с безучастным видом, решил, что настал его момент, и вытащил из сумки запечатанный пергамент.— Должен ли я приступить к чтению, господин эпарх?Эпарх посмотрел на него с удивлением и жалостью, как будто видел перед собой не человека, а лишь его нелепое подобие.— Если бы ты был внимательнее, то понял бы, какой опасности подвергаешься, потому что, если формула окажется настоящей, уже ничто не спасет тебя от пропасти, о которой я тебе говорил по дороге сюда. У меня есть могущественный враг, который подсунул мне этот пергамент, и теперь я вынужден его читать, но ты еще можешь спастись, и потому я советую тебе поскорее уносить отсюда глаза и уши.Писарь растерянно посмотрел на эпарха, мельком взглянул на заключенного и, положив сумку с пергаментом на лавку рядом с судьей, направился к двери.— Скажи мне хотя бы спасибо, несчастный.— Спасибо, господин эпарх.Писарь стремглав выскочил за дверь, в коридоре послышались его поспешно удаляющиеся шаги, и в камере вновь наступила тишина.Эпарх молча ходил взад и вперед от одной голой стены до другой. Нимий Никет, сидя, на лавке, внимательно наблюдал за его лицом, стараясь понять, не появилась ли у него спасительная мысль, но в тот момент мысли эпарха витали далеко в попытке освободиться от оков логики, в данном случае совершенно бесполезной. Эпарх был убежден, что в сознании любого человека есть некая нейтральная зона, как бы не связанная с реальной жизнью. И он всегда считал, что если человек дает слишком большую волю этой части своего «я», то становится жертвой различных аффектаций, у него возникают пустые и легкомысленные идеи, туманные фантазии. Сам он никогда им не поддавался и гнал прочь от себя, как гонят дурных советчиков. Но в минуту, когда разум оказался бессилен, он был вынужден признать, что импульс для решения можно ждать только оттуда, из самой темной зоны своего сознания. Достав из сумки писаря запечатанный пергамент и показав его Нимию Никету, он сделал вид, будто собирается взломать печати, но только сделал вид, после чего посмотрел на заключенного, который внимательно наблюдал за ним.— Любопытная ситуация, когда судья и подсудимый подвергаются одинаковой опасности, да еще по одной и той же причине.— Пока пергамент запечатан, непосредственной угрозы нет. Эпарх горько усмехнулся.— А вы можете найти предлог, чтобы его не распечатывать?— Я — солдат и не знаю судейских уловок. Во всяком случае, я бы не решился давать советы на эту тему верховному судье империи. Я понимаю, что и вам это будет сделать нелегко, но, по-моему, никак нельзя позволить куропалату избавиться одним ударом сразу и от начальника дворцовой гвардии, и от эпарха.— Вы тоже думаете, что это дело рук куропалата?— Уверен, это доказывает хотя бы тот факт, что он посоветовал мне казнить часовых, которые несли в тот день охрану оружейной мастерской.— Но ведь был убит оружейных дел мастер и похищен пергамент. Или вы думаете, что это тоже часть его плана? А где же тогда находится оригинал? Вы действительно ничего об этом не знаете?— На этот вопрос я уже ответил. У нас с вами положение совершенно ясное, только вот есть ли выход из него?Эпарх еще несколько раз прошелся взад и вперед по камере.— Я бы мог сослаться на несоблюдение формальностей, так как допрос должен происходить в присутствии писаря. Но поскольку я разрешил ему уйти, то не могу ссылаться на нарушение процедуры, которое сам же и спровоцировал. Вероятно, это неприемлемый путь.— Вы не приказывали писарю уйти, а лишь посоветовали. Не понимаю только, почему вы не предупредили его, чтобы об этом совете, который спас ему жизнь, он никому не говорил.Эпарх улыбнулся горько, но снисходительно.— Вы наивный человек, если думаете, будто подобной просьбой можно заставить кого-то молчать.Нимий Никет с тревогой смотрел на эпарха.— Должен же быть выход. Вы человек умный и опытный, с богатым воображением. Теперь у нас с вами одна судьба, и я полностью полагаюсь на вас.— Вы хотите сказать, что общее несчастье, столкнувшее нас, как врагов, превратило нас в союзников?— Судите сами.— Конечно, я мог бы предложить иной выход вместо начертанной вами перспективы нашего союза. Если бы я мог, например, сообщить, что нашел вас повесившимся на оконной решетке, и вернуть куропалату нераспечатанный конверт, дело, разумеется, было бы закрыто. Но я думаю, что вы не согласитесь принести себя в жертву ради спасения моей жизни.— Теперь моя жизнь и гроша ломаного не стоит. Но моя честь не позволяет мне покончить с собой, так как мое самоубийство наверняка расценили бы как признание вины.— Или как жест отчаяния и протеста в ответ на несправедливое обвинение.— Так вы всерьез предлагаете мне покончить с собой?— Я просто болтаю что попало, как вы, наверное, уже заметили, говорю первое, что в голову придет. Ищу в потемках выход, которого, может быть, и нет.Нимий Никет чувствовал полный разброд в мыслях, какой-то странный зуд прямо посредине лба, там, где образовались две глубокие складки, и жужжание, которое он никак не мог облечь в слова. Он был человеком действия, всю свою жизнь провел среди грубых солдат, и теперь его ясный и трезвый ум противился изощренной идее самоубийства, только что предложенной эпархом, и, по правде сказать, не лишенной смысла. Он заставил себя собраться с мыслями.— А если бы писарь, — сказал заключенный, с трудом подбирая слова, — отказался вскрыть запечатанный пергамент? Выглядит вполне убедительно и правдоподобно, что писарь предпочел смертному приговору за чтение секретной формулы обвинение в отказе выполнить приказ.— Итак, вы предлагаете мне солгать. Согласитесь, довольно-таки необычная ситуация: обвиняемый предлагает судье солгать, на пользу ему, обвиняемому.— И на пользу судье токе.— Конечно. Но я не могу позволить себе нарушить закон. И мой разум должен противиться подобным искушениям.Нимий Никет пристально смотрел на него.— И он противится?— Нет.Устало, медленно, как будто все его сомнения передались рукам, эпарх положил так и не распечатанный конверт обратно в сумку. Потом сунул сумку под мышку, кивнул заключенному на прощание, но задержался на пороге камеры.— Вы, конечно, понимаете, что это не решение нашей общей проблемы, а всего лишь отсрочка?Заключенный опустил глаза, понимая, что эпарх прав и что очень скоро все начнется сначала. 16 Эпарх передал в руки куропалата Льва нераспечатанный пергамент.— Писарь отказался взломать печать, — сказал эпарх, — но его отказ вполне понятен и объясним. Очевидно, этот робкий и осторожный человек знает о существовании закона, в соответствии с которым смертной казнью карается всякий, кто увидит секретную формулу греческого огня. И теперь я хочу объяснить ситуацию, возникшую в результате этого отказа. Объяснение и вместе с тем признание, которое мне тяжело делать, а потому я буду краток. Когда меня отправили к заключенному Нимию Никету, я прекрасно понимал, что меня ждет после вскрытия пергамента. И тем не менее моя честь, мое профессиональное достоинство, моя преданность императору и вам не позволяли мне отказаться от порученной миссии. Но случилось так, что отказ простого писаря создал непреодолимое препятствие для исполнения доверенного мне дела. Вы лучше меня знаете, что процедура допроса без писаря и без записи слов обвиняемого считается недействительной. Таким образом, у меня не было возможности допросить и получить признание этериарха Нимия Никета. А посему я не стал показывать ему документ такой степени секретности, понимая, что все равно не смогу ни снять с него подозрения, ни подтвердить их и только бесполезно принесу в жертву и его, и свою жизнь.Куропалат взял пергамент и тут же отбросил, будто он жег ему руки.— Вы ссылаетесь на отказ какого-то писаря, чтобы оправдать свой собственный промах, а может быть, и предательство. Слабость подобной отговорки заставляет меня усомниться как в вашем уме, так и в вашей верности. Вы не можете не знать, что писарей, постоянно работающих во Дворце, более дюжины, а вернее, четырнадцать человек и еще четверо запасных. Таким образом, завтра вы можете вернуться к заключенному и выполнить свой долг в присутствии другого писаря. Что же касается писаря, отказавшегося исполнить приказ, то он будет немедленно отстранен от работы и предан суду.— Иными словами, вы не отказываетесь от мысли принести меня в жертву. Я не знаю причин вашей ненависти ко мне и даже не могу их себе вообразить. Быть может, они и вам до конца не ясны, так как я хорошо знаю, что при дворе не разум управляет поступками и чувствами людей. Привычка ко лжи и двуличию глубоко въелась в сознание всех тех, кто ходит по этим бесконечным коридорам и правит из кресел в своих кабинетах. Однако я, вместо того чтобы ответить на ваш вопрос, принялся комментировать ваш приказ. Так вот, теперь я отвечу вам, что считаю бессмысленной жертву, которой вы от меня требуете, и что я, верховный судья империи, буду вынужден последовать примеру простого писаря. Один раз я, исполняя свой долг судьи, уже прошел по краю пропасти, но не собираюсь рисковать жизнью во второй раз. Судьба спасла меня от падения в бездну, и у меня нет никакого желания искушать ее снова. Я понимаю, что это решение вам не понравится, что оно будет воспринято как неподчинение приказу и наказано, но я, со своей стороны, прошу вас рассматривать его как проявление малодушия в чрезвычайных обстоятельствах. А если попытаться определить одним словом все те чувства, которые я испытываю в настоящий момент, то к стыду своему вынужден признаться, что это слово, написанное большими буквами на моем бледном лбу, — «Страх». Вы не знаете, чего мне стоит признание, но я не жду от вас ни понимания, ни сочувствия, я ничего у вас не прошу. Располагайте по своему усмотрению моей должностью, только оставьте меня в покое. Я слагаю с себя все свои полномочия и регалии, снимаю пышное облачение эпарха и остаюсь перед вами совершенно беззащитным, целиком в вашей власти.Куропалат злорадно усмехнулся и заговорил с наигранным смущением.— Лицезрение мужчины вашего возраста и вашей комплекции, лишенного облачения, иными словами, обнаженного, не из тех, что могут доставить мне удовольствие.— Я говорил в иносказательном смысле, но не исключено, что ваши солдаты воплотят эту риторическую фигуру в действительность и на самом деле сорвут с меня одежды, дабы подвергнуть избиению или пытке раскаленным железом. В лучшем же случае я лишусь своих пышных одежд судьи, буду облачен в простую рясу какого-нибудь монашеского ордена и сослан в монастырь в сирийской пустыне или на острове в Эгейском море, подальше от Константинополя.— Это предложение, предположение или пожелание? Эпарх приложил руки к своим холодным, потным щекам,как будто стыдился их бледности, выдававшей чувство страха, в котором он имел неосторожность откровенно признаться. Он подумал, что недостойно верховного судьи признаваться в таком унизительном чувстве, как страх, но знал, а вернее, догадывался, что это чувство было знакомо всем, живущим при дворе, включая и куропалата, хотя в данный момент он и предстал перед ним в обличье каменной статуи. Суровость, под маской которой в действительности скрывалась слабость, как раз и пугала эпарха больше всего, он по опыту знал, что слабые и трусливые люди способны на самые жестокие поступки.— Вы задали мне вопрос, который поставил меня в тупик, -сказал эпарх, чтобы выиграть время. — Вы хотите знать, выражали ли мои слова предложение, предположение или пожелание. Неужели вы действительно думаете, что человек, достигший вершин судебной карьеры, занимающий высший судейский пост в империи, может высказывать предложение или, того хуже, пожелание быть отправленным в монастырь, жить вдали от столицы, от друзей, от своей работы, от власти и привилегий, которые давало ему его служебное положение, чтобы искупить вину, хотя ее и виной-то нельзя назвать?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22