– Вы занимаетесь поставкой на рынок продукта под названием студель?
– Как-то я сделал подобное предложение одной маркетинговой организации в Нью-Йорке. Позволь выразить радость твоими поисками связей, закручиваньем гаек, которых не существует; ты остаешься солдатом, несмотря на признаки усталости, сколачиваешь постройки.
– Зачем вообще вам цирк?
– Почему бы и нет? Цирк с относительной легкостью пересекает государственные границы. Сначала я пользовался чужими цирками, в конце концов создал собственный. Понимаешь, мой мальчик, начинал я с серьезными минусами. Хромой, без денег, с полным сознаньем виновности в кровосмешении…
– Боже, вы тоже?
– Боюсь, это семейное. Но ты снял проклятье. Такова была цель твоего приезда сюда. В семействе Фабер больше не будет кровосмешения.
– С кем с кем…
– С собственной матерью. Боги с образцовой поспешностью послали наказание. Меня переехал трамвай в Лилле. Я так и не разлюбил из-за этого Францию. Но вернусь к теме. Я не имел профессии, несмотря на семейное имя; надо было быстро сделать деньги. Судьба и общество не дали мне искомых возможностей. Решил заняться нелегальным импортом-экспортом.
– С помощью цирков?
– Таможенники не взламывают пол только в львиных клетках. В птичьем зобу можно прятать ценные вещи. Цирк невинен, сложен, в высшей степени мобилен. Нынешний век жаден до нелегальной поставки товаров, в основном наркотиков. Но, сколотив Фаберам состояние, я сейчас мало чем занимаюсь. Есть свободное время для научных занятий. Хотя даже при этом я не одарен способностью к односторонней специализации, а хотелось бы. Дилетант дилетант дилетант. Получил медицинскую степень, почти уже выйдя из среднего возраста, в не имеющем репутации университете, которому предоставил долгосрочную беспроцентную ссуду. Хотел специализироваться по психологии инцеста, по область поразительно ограничена. Поэтому до сих пор дилетантствую – музыка, литература, легкая философия. Я думал, искусство песет человеку спасение, но нет. Это. Какое-то. Псевдо. Искусство.
Последние слова он подчеркивал, раздраженно стуча целлулоидной рукой по ручке кресла, щурясь, хрипя, отдуваясь, совсем старик с виду.
– Кто такой, – сказал я, – Сиб Легеру?
– Кто? Кто? Уместнее было бы спрашивать что. Рассмотрим сначала имя. В знаменитой проповеди, произнесенной епископом Вульфстаном в конце первого христианского тысячелетия, в тот момент, когда антихристу в облике Дана предстояло растлить, расколоть, уничтожить англосаксонскую цивилизацию, прозвучало слово siblegeru. Оно означает возлечь, прилечь, улечься со своим собственным сибсом; оно означает инцест.
– Нет.
– Ты этот смысл отрицаешь?
– Нет. Нет.
– Ты, несомненно, думал о столь великолепно воплощенной в этих произведениях свободе художественного самовыражения. Несомненно, несомненно, ты молод. Освобождение даже из темницы неосознанной одержимости. Смерть синтаксиса ветхого человека. Никакой больше грубости резкого света, солнечного или лунного; вместо этого романтический ореол затмения. Полный бред. Эти произведения так же жестко закованы в железный корсет наложенной формы, как, скажем, мой осенний сонет, который ты, судя по сморщенному носу, счел столь скучным, безвкусным, столь старческим, столь несвободным. Взгляни вот на эту картину. Ее детали заимствованы из игры в слова на детской страничке, где заменяется по одной букве: bread brood. А вон та парная вопит: blood blond bland. А вон там, с богохульной пародией на портрет Доршута, другая детская дразнилка: book boot boat coat coal. Эти псевдобуквальные произведения опираются на самую бессмысленную и неуместную таксономию, их структура заимствована из алфавитного порядка энциклопедий и словарей. Попробуй, мой мальчик; любой на это способен. Что ж, и я могу сейчас, сидя здесь, сымпровизировать любое количество бессмертных строк Сиба Легеру. Например:
Бронированный броненосец, фыркающий муравьед,
Грубая помесь гиены с овчиной,
Съел зверобой, коровяк, бирючину,
Золотарником с прочей растительностью кончил обед,
А в африканском небе стервятник летает
Над арабом, раздувшимся, точно мешок, под порывами ветра,
И дрожащие в похоти ядра арифмометра
Достигают границ преисподней, где долгий крик пропадает.
– Лучше, – сказал я, – чем все творения Сварта Смайта, вместе взятые. Хотя последняя строчка слишком похожа на Роберта У. Сервиса.
– Просто импровизация. Причем я едва затронул первый столбец первой страницы любого английского словаря, какой ты пожелаешь назвать. Не заблуждайся, мой мальчик. Как ни плохи мои последние стихи, они, по крайней мере, честны. В них идет речь о нормальных процессах человеческой жизни – любовь, дружба, смена времен года…
– Ох, Господи Иисусе.
– Да, Иисус, утешение верой, стремление к радостной смерти, полезная жизнь, никому не причиняющая вреда, времена года, дружба…
– Вы повторяетесь.
– Мальчик должен с уважением относиться к деду. Впрочем, не важно. Чего ждать от молодежи. Но вернемся к нашей теме. Эти произведения Сиба Легеру демонстрируют наихудшие аспекты кровосмешения, – я использую термин в широчайшем смысле нарушенья порядка, разрыва связей, безответственной культивации хаоса. Отсутствие смысла сочетается в них с потешной бойскаутской зашифрованностыо. Мужское дело – наводить во вселенной наглядный порядок, а не стремиться вписать нулевую главу в Книгу Бытия.
– Это вы, вы были…
– Сибом Легеру? О да, я и другие, главным образом мои пациенты. Твой отец написал смехотворную эпическую поэму о Ламане и Роше, немыслимый бесхребетный студель. Как бы в виде терапевтического эксперимента. Обманчивая радость в обманчивом творческом акте, за которой следует целительный ужас от осознанья безумия, дурноты и грязноты псевдотворения. Жертвы инцеста тоже невольные участники разрыва связей. Вижу тут стих, написанный твоей сестрой.
– Этот? Этот? – Я снова перечитал:
Кардинал Мабинойон сел в клетку из корда
Только M – это NN небрежно написанное
Начерти же свободным штрихом идеально круглую виньетку
Чтоб исчезла костлявая морда!
И сказал:
– О нет. Нет.
– Сегодня это почти единственное твое утверждение, дорогой мальчик. Верю, ты говоришь нет на нет, отрицая отрицание. Я, кстати, заметил пропажу одной работы из коллекции. Наверно, еще в сарае. Нюхом чую, что ее здесь нет. Не знаю, как ее описать. Искусство берет сырой материал в окружающем мире и пытается придать ему осмысленную форму. Антиискусство берет тот же материал и стремится к бессмысленности. Я, конечно, имею в виду (бедный доктор Гонци!) феномены, осмысленную информацию, первичную или вторичную. Ты заметил в сарае определенный запах?
– Да.
– Там есть коробочка с надписью «Олфакт номер один». Открой на досуге. Ты намерен перевезти этот хлам в Америку или он останется на сем забытом острове, притягивая заблудших юнцов, считающих Бога недостаточно умным для отказа от желания смоделировать космос?
– Я подумаю.
– Подумай. Возвращайся к цивилизации, мой мальчик, возглавь крупное предприятие, созданное на мои цирковые деньги, аккуратно женись, заведи чистых детей.
– Но я сам не чист.
– То есть не свободен, не полностью свободен. Да ведь никто не свободен. Не вини во всем меня и своего отца.
Когда он удалился, я пошел в сарай и по тому самому затхлому запаху, учуянному раньше, отыскал деревянный ящичек, спрятанный среди старых, запачканных землей полотенец. «Олфакт номер один». Ящичек был закрыт на металлическую защелку. Я открыл и едва не упал в обморок. Произведение оказалось шедевром вони. Невозможно сказать, что за материалы смешивались в этом составном ужасе, – старое мясо, сыр, куски собачьего дерьма, заявлявшие о себе, но с виду это была коричневая вскопанная земля в миниатюре. Я быстро закрыл коробочку и задумался, не завернуть ли ее, не послать анонимно тому или другому врагу. Хотя большинство моих врагов занимали важное общественное положение, так что вонь никогда не прошла бы дальше помощника третьего секретаря. Если подумать, такую вещицу Л лев с удовольствием носил бы в кармане. Будь жизнью и душой компании с «Олфактом помер один».
Глава 20
В последнее лето второго христианского тысячелетия трамонтана бушевал, как Антихрист. Озеро Браччано вышло из берегов, как Северное море, и из-за убранного обеденного стола, за которым я пишу, виднеются пенные головы набегавших волн. Незакрепленная оконная ставня всю ночь громыхала, и, хотя я трижды вставал, чтоб прижать ее к стене и зацепить железным крюком в виде cicogna1, порыв ветра освобождал ее минут через двадцать после моего возвращенья в постель к Этель. Тем утром Лупо Сассоне, живший по соседству сборщик мусора, время от времени бравшийся за работу, взобрался на парапет и, пока его терзал трамонтана, закрепил нос cicogna под более острым углом. Я дал ему бумажку в пять тысяч лир, по тысяче за каждую секунду труда. Цены здесь, в Браччано, высокие, но доллары я обменивал выгодно.
Дом на пьяцца Поделло маленький, совсем не похожий па наш стальной особняк в Стэмфорде, штат Коннектикут, или на фамильный дворец Этель в Куньлуне. Стоит он под стеной замка. Замок, согласно местному путеводителю, представляет собой пример военной архитектуры XV века, хорошо сохранившийся, даже пережив не самые мирные превратности судьбы. Он служил целью множества битв, в том числе между семействами Орсини и Колонна. Отчасти мы сюда приехали для того, чтобы здесь, в мирной шумной Италии, подальше от нарастающих нью-йоркских стрессов, я написал эту хронику нескольких дней раннего этапа своей жизни; отчасти чтобы навещать Ромоло, изучавшего в Сиене экономику; и чтобы нас могла навещать, время от времени приезжая из Рима, Бруна, недавно разведшаяся с мужем, американским архитектором. Это наши приемные дети, итальянцы. Есть и другие, разных цветов и национальностей. Своих детей у нас нет. Когда Этель была в детородном возрасте, я ее часто упрашивал подумать насчет осеменения другим мужчиной, так сильно мне хотелось ребенка из ее лона. Но она никогда не позволила бы, чтобы моральные принципы предков осквернил снисходительный западный этос или мое экстравагантное, на ее взгляд, желание увековечить в будущем ее точеную красоту слоновой кости каким-либо иным способом, кроме прославления в моих стихах или на полотнах Чеспиты, Манины, Тиццоне. Она утверждает, что па самом деле не жалеет об отсутствии у нас родных детей: смешанный брак – прекрасный человеческий, политический идеал, но эстетические результаты часто оказываются нежелательными. По ее мнению, это особенно справедливо при генетическом смешении ее расы и моей собственной.
Стихи Майлса Фабера публиковало лондонское издательство «Стерне и Лумис». Удачно, что мой поэтический дедушка не завладел этим именем, а печатался вместо этого под псевдонимом Сварт Смайт: словно знал. Он давно умер и похоронен па Кладбище Вольнодумцев под Гренсийтой с надписью М. Ф., и все, на простом граните. Моя единственная оставшаяся в живых родственница, Катерина, фактически руководит «Анной Сьюэлл» (Черное Прекрасно), – в двух отношениях она вполне годится для этого, в одном не годится, ибо сама далеко не красива. Получала тем не менее предложения, но осталась незамужней: говорит, одного раза достаточно. Мисс Эммет скончалась недавно в девяностолетнем возрасте, от диабетической комы, не получив ни помощи, ни сахара.
Хотя жители Браччано от природы деликатны и привыкли к иностранным гостям, они до сих пор таращатся па нас с Этель, когда мы идея звонить в «Гранд Италия» и ждем звонка за кофе и самбукой con la mosca. Мы, наверно, поразительная пара, хотя находимся в среднем возрасте; говорят, стали слегка полнеть. Оба высокие, мы представляем два полностью противоположных этнических типа. Обормоты с прилизанными волосами из Тольфы, избалованные матерями, смуглые, не ездившие по свету, глазеют смелее своих однокашников из Боччаио. Они не так глазели бы, появись Этель с мисс Эммет, с мистером Дуикелем, Пайном Ченделером или Аспенуоллом. Но я, наряду с Эйдрин с Тигриного Берега с Говорящими Животными, – черный. Китаянка с черным мужчиной – такую картину надо впитывать медленно, как «Коко-Кохо» на три тысячи лир.
Рассказанная мной история больше правдива, чем занимательна; в конце концов, я признаю возможность рассматривать правдоподобие, так сказать, относительно. Основная структура прочно опирается на истину, но, если бы было иначе, имело бы это большое значение? Со структурой меньше всего связаны сигареты синджантинки, хотя в определенном смысле это самое истинное во всем повествовании. Мне они нравились. До сих пор нравятся. У отца Этель есть друзья в Корее на высоких постах, которые мне их присылают коробками. Добра они не приносят, конечно, но, если дожил до пятидесяти, заработав лишь боль в промежности, зубную боль, приступы несварения и тому подобное, сорок синджантинок в день не убьют тебя, то есть меня. Как я уже сказал, основная структура основательно истинна.
Не старайтесь дистиллировать идею, даже чашку эспрессо конспективного смысла, даже краткое изложенье в стакане самбуки con mosca. Чтойиость сообщения составляет само сообщение. За особым смыслом обращайтесь к профессорам, это их дело из всего извлекать смысл. К профессору Кетеки, например, с его «Намеренными солецизмами у Мелвилла». Кстати, он познакомился с моим внуком в Колумбии и ненадолго ездил с ним на Каститу. Человек не только ученый, но как бы пророк, ибо в 1980 году он попал в тюрьму за попытку продолжить в своей семье педерастию. Помните, он был высокого мнения о Сибе Легеру. Насколько мне известно, сэр Джеймс Писмир был о нем невысокого мнения, равно как и о любом произведении литературы и искусства после 1920 года. Он провел юные годы в Новом Южном Уэльсе; может, его излюбленной книжкой был «Волшебный пудинг» Нормана Линдсея. Но он обговаривал с моим дедом небольшой щекотливый заем и поэтому с большой готовностью согласился отписать ему сарай в счет уплаты.
Если жаждете извлечь мораль, извлекайте. Извлеките несколько. Не стесняйтесь. Моя раса, как таковая, а также ваша раса вполне могут начать рассуждать в понятиях человечества в целом, прекратив ткать знамена из собственных воображаемых достижений или страданий. Да, Черное Прекрасно. Но только в продукции «Анны Сьюэлл». Кстати, Карлотта рекламирует нас по стереовидению: Тени для век «Цыпка», Средство для блеска гривы из фиговых листьев. Отец ее, невзирая на греческую фамилию, был очень черным, почему бы и нет? Ведь Меланхтон, старик, – белокурая бестия.
Таким образом, мания полной свободы, это, фактически, маниакальное стремление к тюрьме, куда попадаешь с помощью кровосмешения. Таким образом, чем больше тебя принуждают не совершать инцеста (бедный греческий парень, повисший на древе с проткнутой ногой!), тем больше вероятность его совершить. Поэтому хорошая цель жизни – постараться добиться возможности позволять себе Более Высокие Игры. Как любая другая проклятая белиберда, которой вам довелось заниматься.
Моя дочь Бруна, по ее признанию, часто в последнее время видится с моим сыном Ромоло. Он, по крайней мере, ездит в Рим из Сиены по выходным, приглашает ее пообедать, сходить на последний фильм Феллационе или другого какого-то старого мастера. Я обрадуюсь, если какая-нибудь моя дочь выйдет замуж за какого-нибудь моего сына. Мне нравится движение жизни – дети влюбляются, выступают с птицами (незадолго до смерти Эйдрии, Слепой Царицы Птиц, в популярном периодическом издании была ее статья), возникает мороженое с новым вкусом, церемонии, муравейники, стихи, львы, львы, музыка в исполнении восьми китайских труб, подвешенных на экономично вырезанной, в высшей степени стилизованной совиной голове у нашего окна, которое выходит на озеро, обезумевшее, превращенное трамонтаной в сладчайшую какофонию, не лишенную страсти; внизу женщина зовет домой сына (его зовут Орландо; отец, говорит она, будет furioso), из металлической плинты на нашей крытой террасе вырвало ombrellone, к обеду нынче брызжущий «фараон» с бутылкой «Меникоччи», – фактически все, что не кровосмесительно.

1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22