В конце концов,– я глядел на Генри,– все может быть вполне по-христиански. Конечно, Сара не христианка. Мы не видели никаких признаков. Но вы дадите отцу Кромптону денег на мессу…
– Не нужно. Я утром отслужил. Он впервые шевельнулся, повел рукой, словно увидел, что покачнулась стена, и пригнулся, хотя бомба уже упала.– Я буду поминать ее каждый день.
– Спасибо, отец,– с облегчением сказал Генри, как будто это все улаживало. И подвинул сигареты.
– Не совсем удобно говорить это, мистер Майлз, но, видимо, вы не понимаете, какой хороший человек ваша жена.
– Я ее очень любил,– сказал Генри.
– Многие любили ее,– сказал я.
Отец Кромптон взглянул на меня как учитель, которого перебил самый сопливый ученик с задней парты.
– Быть может, недостаточно,– сказал он.
– Что ж,– сказал я,– если вернуться к нашей теме, переиграть уже нельзя. Потом, это вызовет толки. Вы не хотите толков, Генри?
– Ни в коем случае!
– В «Тайме» есть объявление. Пришлось бы писать снова. Люди замечают такие вещи. Пойдут сплетни. Вы не кто-нибудь, Генри. И телеграммы придется посылать. Многие отправили в крематорий венки. Вы понимаете…
– Не совсем.
– То, о чем вы просите, неразумно.
– Мне кажется, мистер Бендрикс, у вас очень странная система ценностей.
– Вы же не верите, что кремация не даст телу воскреснуть?
– Конечно, не верю. Я свои доводы привел. Если мистеру Майлзу их недостаточно, говорить не о чем.
Он встал, и только тут я увидел, как он уродлив. Сидя он хотя бы казался величественным, но у него были слишком короткие ноги. Он был маленький и словно бы отошел куда-то далеко.
Генри сказал:
– Если бы вы пришли чуть пораньше, отец… Прощу вас, не думайте…
– Я ничего плохого не думаю о вас, мистер Майлз.
– Наверное, думаете обо мне? – с вызовом спросил я.
– Не беспокойтесь, мистер Бендрикс. Вы уже не можете ей повредить. Наверное, наслушавшись исповедей, легко опознать ненависть. Он протянул Генри руку, повернувшись ко мне спиной. Я хотел сказать: «Вы неправы. Не ее я ненавижу. И насчет Генри вы ошиблись. Он развратил ее, не я». Я хотел себя защитить: «Я любил ее»,– но ведь, наслушавшись исповедей, они умеют различить и любовь.
– Следующая – Хампстед,– сказала Сильвия.
– Вам надо к матери?
– Я выйду на Голдерз-Грин, покажу дорогу. По вторникам я к ней не хожу.
Она проводила меня до станции и хотела уйти. Я все удивлялся, зачем она так беспокоится. Никогда не видел в себе ничего, что может понравиться женщинам, а теперь – тем более. Горе и досада – как ненависть, человек становится уродливым от жалости к себе. И каким эгоистом к тому же! Я не мог стать для Сильвии учителем, я ничего не мог ей дать, но я боялся того, что меня ждет в ближайшие полчаса. Если я буду один, за мной будут шпионить, пытаясь понять, кем я был Саре, кто кого бросил. С красивой Сильвией – дело другое.
– Как же я пойду, я так одета!..– запротестовала она. Я видел, что она польщена. Я знал, что могу увести ее от Уотербери. Его карта бита. Если я захочу, он будет слушать Бартока один.
– Мы станем сзади,– сказал я.– Может быть, вы просто шли мимо.
– Спасибо, хоть черные,– сказала она про брюки. В такси я положил ей впрок руку на колено, но дальше действовать не хотел. Труба в крематории дымилась, на посыпанных гравием дорожках полузастыли лужи. Навстречу шло много людей, с других похорон, и вид у них был такой бодрый, словно они сбежали из скучных гостей.
– Вот тут,– сказала Сильвия. Вы хорошо знаете эти места.
– Папу хоронили, два года назад.
Когда мы пришли в часовню, все расходились. Расспросы про поток сознания слишком задержали меня. Боль как-то странно, условно меня кольнула. Я так и не увидел мертвую Сару и тупо подумал, что это ее дым стлался над пригородными садами. Генри шел один, ничего не различая; он плакал и меня не заметил. Других я не знал, кроме Мэллока, тот был в цилиндре. С неудовольствием взглянув на меня, он быстро прошел мимо. Человек пять были, видимо, чиновниками. Был ли среди них Данстан? Но это не очень важно. С мужьями шли жены. Кому-кому, а им церемония понравилась, я понимал это даже по их шляпам. Когда Сары нет, женам как-то легче.
– Простите,– сказала Сильвия.
– Вы не виноваты.
Я думал: «Если бы мы ее набальзамировали, женам никогда бы не знать покоя. Их можно было бы сравнивать и с мертвым телом».
Вышел Смитт и быстро зашлепал по лужам, ни с кем не заговаривая. Какая-то дама сказала:
– Картеры нас пригласили на уик-энд.
– Уйти мне? – спросила Сильвия.
– Нет, нет,– сказал я.– Мне с вами лучше.
Я подошел к часовне и заглянул туда. Дорожка к печи была сейчас пуста, одни венки вынесли, другие вносили. В углу молилась старая женщина, словно актер из другой пьесы, оказавшийся на сцене, когда вдруг подняли занавес. Сзади послышался знакомый голос:
– Печальная встреча, сэр. Рад вас встретить там, где все обиды кончаются.
– И вы тут, Паркие! – воскликнул я.
– Увидел объявление в «Тайме», сэр, и отпросился у мистера Сэ-виджа.
– Вы всегда провожаете досюда своих подопечных?
– Она была очень хорошая, сэр,– с упреком сказал он.– Как-то она спросила у меня дорогу. А у них, на этой вечеринке, дала мне бокал хереса.
– Южноафриканского? – жалобно спросил я.
– Не знаю, сэр, но как она его давала… Мало таких, как она. И мальчик, он тоже… Все время о ней говорит.
– Как он?
– Хворает, сэр. Совсем расхворался. Живот болит.
– Врач был?
– Нет еще, сэр. Я верю в природу. До поры до времени, конечно. Я оглядел чужих людей, знавших Сару, и спросил:
– Кто они, Паркие?
– Девицу я не знаю, сэр.
– Она со мной.
– Простите. Вон сэр Уильям Мэллок.
– Его я знаю.
– Джентльмен, который обошел лужу,– начальник отдела.
– Данстан? • – Именно, сэр.
– Сколько вы знаете, Паркие!
Я думал, ревности нет, я соглашался разделить ее с кем угодно, только бы она жила, но тут проснулась былая ненависть.
– Сильвия! – позвал я, словно Сара меня слышит.– Где вы сегодня обедаете?
– Я обещала Питеру…
– Питеру?
– Ну, Уотербери.
– Плюньте.
«Здесь ты? – спросил я Сару.– Смотришь ты на меня? Видишь, я без тебя обхожусь. Это нетрудно». Ненависть могла верить в посмертную жизнь; только любовь знала, что Сара мертва, как мертвая птица.
Входили новые люди, и женщина у перилец растерянно встала. Она чуть не влезла в чужие похороны.
– Я бы хотела позвонить…
Ненависть, словно скука, застилала вечер. Теперь, не любя, я должен был играть любовь и чувствовал вину еще до преступления – зачем я втянул в свой лабиринт невинную жертву? Половой акт может быть полной ерундой, но в мои годы знаешь, что он может стать и всем на свете. Я-то в безопасности, а вот в этом ребенке вдруг да и сработает какой-нибудь невроз. В конце вечера я буду очень неловок, и сама эта неловкость (или даже бессилие) может тронуть ее, а если я проявлю прыть, и это способно тронуть. Я попросил Сару: «Вызволи меня, вызволи, ради нее, не ради меня».
Сильвия сказала:
– Я скажу, мама больна.
Вот, готова солгать. Питеру конец. Бедный он бедный! Теперь мы с ней сообщники. Она стояла в черных штанах, среди подмерзших луж, а я думал:
«Тут и начнется долгое будущее…» – и попросил Сару: «Вызволи! Я не хочу ее обижать. Я не могу любить никого. Кроме тебя». Седая женщина спешила ко мне по лужам.
– Вы не мистер Бендрикс? – спросила она.
– Да.
– Сара мне говорила…– сказала она и замялась, а я глупо понадеялся, что она что-то передаст мне, что мертвые могут говорить.– Она говорила, что вы ее лучший друг.
– Один из друзей.
– А я ее мать.
Я даже не помнил, что мать жива. У нас было столько тем, что целые страны нашей жизни оставались белыми, как на карте,– потом закрасим…
– Вы и не слыхали обо мне?
– В сущности…
– Генри меня не любил, так что я держалась подальше. Она говорила разумно, спокойно, а слезы лились сами собой. Мужья с женами ушли, чужие люди проходили мимо нас троих в часовню. Паркие думал, видимо, что чем-то может помочь мне, но стоял в стороне, как он бы сказал – знал свое место.
– Я хочу попросить вас о большой услуге,– сказала мать Сары. Я старался вспомнить ее фамилию – Камерон, Чендлер? – Сегодня я так спешила, ехала…– она машинально смахнула слезы, словно пыль тряпкой. «Бертрам,-подумал я.– А, вот! Бертрам».
– Да, миссис Бертрам? – сказал я.
– Я забыла взять деньги.
– К вашим услугам.
– Не одолжите ли вы мне фунт? Понимаете, мне надо пообедать в городе. У нас в Грейт Миссинден рано закрывают.
Она снова смахнула слезы, и что-то напомнило мне Сару – какая-то простота в горе, какая-то двойственность, быть может. Интересно, слишком ли часто «трогала» она Генри? Я сказал:
– Пообедаем вместе.
– Что вы, не беспокойтесь!
– Я любил Сару.
– И я.
Я пошел к Сильвии и сказал:
– Это ее мать. Я должен покормить ее. Простите. Можно" я вам позвоню?
– Конечно.
– В книжке вы есть?
– Он есть,– мрачно ответила она.
– Ну, на той неделе.
– Очень буду рада,– она протянула руку.– До свидания.
Я видел, что она знает: время упущено. Слава Богу, это еще ничего не значило – пожалеет немного в метро, невпопад ответит своему Питеру сквозь музыку Бартока. Оборачиваясь к миссис Бертрам, я снова сказал Саре: «Видишь, я тебя люблю». Но любовь, наверное, труднее расслышать, чем ненависть.
Когда мы подходили к воротам, я заметил, что Паркие исчез. Видимо, решил, что он мне больше не нужен.
Мы с миссис Бертрам отправились в «Изола Белла». Я не хотел идти туда, где мы бывали с Сарой, а сейчас, конечно, стал сравнивать этот ресторан с теми. Ни Сара. ни я нигде не пили кьянти, теперь я пил его и об этом думал. Мог бы я заказать и наше любимое бордо, но я и так непрерывно о ней помнил. Пустота была заполнена ею.
– Мне не понравились похороны,– сказала миссис Бертрам.
– Простите?
– Они бесчеловечные. Как конвейер.
– Нет, ничего. В конце концов, помолились.
– Этот священник, он священник?
– Я его не видел.
– Он говорил, что мы сольемся в Великом Духе. Я долго не могла понять. Думала, в великом ухе.– Слезы закапали в суп.– Я чуть не засмеялась, а Генри заметил. Как же, ведь это я!
– Вы с ним не ладите?
– Он очень плохой человек,– она смахнула слезы салфеткой и яростно принялась есть, вздымая вермишель.– Как-то я заняла у него десять фунтов, забыла сумку. С каждым может случиться.
– Конечно.
– Я горжусь, что никому на свете не должна.
Речь ее походила на метро, она шла кругами и петлями. Когда я пил кофе, я стал различать узловые станции: Генри плохой, она – очень честная, она любит Сару, ей не нравятся похороны. Великий Дух – и снова Генри.
– Так было смешно,– сказала она.– Я не хотела смеяться. Никто не любил Сару, как я.– Все мы всегда это думаем и сердимся, когда говорит кто-то другой.– Но Генри этого не понять. Он очень холодный человек.
– Какие же еще могли быть похороны? – сказал я, пытаясь перевести стрелку.
– Сара католичка,– сказала миссис Бертрам, взяла бокал вина и залпом выпила половину.
– Ерунда,– сказал я.
– Она сама не знала.
Тут я испугался, словно совершил продуманнейшее преступление и вдруг увидел трещину в своих замыслах. Глубокая она? Подвластна ли она времени?
– Ничего не понимаю!
– Она вам не говорила, что я была католичкой?
– Нет.
– Так, недолго. Понимаете, мой муж был против. Я его третья жена, и когда у нас все не ладилось, я говорила, что мы, собственно, не женаты. Он очень плохой человек,– прибавила она.
– Это вы католичка, а не Сара. Она опять хлебнула вина.
– Я никогда никому не говорила. Наверное, я напилась. Напилась я, мистер Бендрикс?
– Ну, что вы! Выпейте еще.
Пока мы ждали вино, она пыталась вернуться на другие станции, но я не дал.
– В каком смысле она католичка?
– Только не говорите Генри!
– Не скажу.
– Мы жили в Нормандии. Сара была маленькая, два года. Муж вечно ездил в Довиль. Это он так говорил, а я знала, что он ездит к первой жене. Я очень сердилась. Мы с Сарой пошли к морю. Она все хотела присесть, но я вела ее дальше. Я ей сказала: «Сара, у нас с тобой тайна». Она уже тогда умела хранить тайны… если хотела. Да, я боялась, но ведь какая месть!
– Месть? Я не совсем понимаю, миссис Бертрам.
– Ну, мужу. Это не только из-за первой жены. Я же вам говорила, да, что он не любил всего этого? Он так орал, когда я ходила к мессе! Вот я и подумала, Сара будет католичка, а он ничего не узнает, если я уж совсем не рассержусь.
– Вы не рассердились?
– Он меня через год бросил.
– Значит, вы смогли спокойно ходить к мессе?
– Ну, понимаете, я ведь не так уж верю! И потом, я вышла замуж за еврея, он тоже… Все говорят, евреи добрые. Не верьте, мистер Бендрикс. Он очень плохой человек.
– Что случилось у моря?
– Не то чтоб у моря. Мы просто пошли по берегу. Ее я оставила у дверей, сама нашла священника. Пришлось ему солгать – так, немножко. Конечно, я все свалила на мужа. Я сказала, что он обещал перед свадьбой, а потом отказался. Я плохо говорю по-французски, это очень помогло. Когда ищешь слово, получается так искренне. В общем, он все сделал, обратно мы ехали в автобусе.
– Что он сделал?
– Крестил ее.
– И все? – с облегчением спросил я.
– Ну, это таинство…
– Я уж было подумал, что Сара настоящая католичка.
– Так и есть, только она не знала. Ах, жаль, что Генри не похоронил ее как следует! – И слезы снова закапали.
– Он не виноват, ведь даже Сара не знала.
– Я все надеялась, что это привьется. Как вакцина.
– У вас что-то не очень привилось,– все-таки сказал я, но она не обиделась.
– Ах,– сказала она,– у меня было столько искушений! Наверное, к концу все уладится. Сара была со мной очень терпелива. Такая хорошая девочка… Никто так не ценил ее, как я.– Она отхлебнула вина.– Если бы я не выходила за плохих людей, если б я ее толком воспитывала, она была бы святая, вы поверьте.
– Так не привилось же,– злобно сказал я и велел подать счет. По спине у меня прошел холодок – то ли простудился, то ли испугался. «Хорошо бы,-подумал я,– простудиться насмерть, как Сара».
По дороге домой в метро я твердил: «Не привилось». Миссис Бертрам я высадил у Марилебона, одолжив ей еще три фунта, потому что «завтра среда, нельзя выйти, приходит уборщица». Бедная Сара, привилась только эта череда мужей и отчимов. Мать успешно внушила ей, что одного мужчины на жизнь мало, а она уж сама поняла, что незачем притворяться, будто это мужья. За Генри она вышла на всю жизнь, кому ж и знать, как не мне.
Но все эти мудрые мысли ничем не были связаны с нечестным делом у моря. «Это не Ты привился,– сказал я Тому, в Кого не верил, выдуманному Богу, Который будто бы – так думала Сара – спас мне жизнь (зачем?) и разрушил, хоть Его и нет, мое единственное счастье.– Нет, не Ты, ведь тогда это просто магия, а в магию я верю еще меньше, чем в Тебя. Все магия – Твой Крест, Твое Воскресение, Твоя Святая католическая церковь, Твое общение святых».
Я лежал на спине и смотрел, как по потолку плывут тени деревьев. «Это совпадение,– думал я,– мерзкое совпадение чуть не вернуло ее к Тебе. Нельзя отметить двухлетнего ребенка на всю жизнь, вода и молитва – не клеймо. Если я поверю в это, я поверю и в Тело, и в Кровь. Все эти годы она была не Твоя, а моя. В конце концов Ты победил, можешь не напоминать мне, но она меня с Тобой не обманывала, здесь, на этой кровати, с этой подушкой под спиной. Я входил к ней, не Ты».
Свет ушел, кругом была тьма, и мне снилось, что я хожу по ярмарке с ружьем. Я стрелял в бутылки, вроде бы – стеклянные, но пули отскакивали, словно это сталь. Стрелял и стрелял, ни одна бутылка не треснула, и в пять часов утра проснулся, думая все то же: «Все эти годы ты была со мной, не с Ним».
Я мрачно шутил, когда думал, не предложит ли мне Генри переселиться к нему. На самом деле я этого не ждал и очень удивился. Я удивился даже, что он пришел через неделю после похорон, он никогда у меня не бывал. Не думаю, что он вообще заходил дальше, чем тогда, когда я встретил его под дождем. Внизу зазвонил звонок, я выглянул – я не хотел гостей, я думал, что это Уотербери с Сильвией,– и увидел в свете фонаря его черную шляпу. Тогда я пошел вниз и открыл.
– Проходил мимо,– сказал Генри.
– Прошу.
Он неловко топтался, пока я вынимал бутылки из буфета. Потом сказал:
– Кажется, вы занимаетесь Гордоном.
– Мне заказали биографию.
– Будете писать?
– Наверное, да. Сейчас мне не до работы.
– И мне,– сказал он.
– Королевская комиссия еще заседает?
– Да.
– Значит, вам есть о чем подумать.
– Есть? Да, наверное. Пока мы не идем завтракать.
– Во всяком случае, это важная работа. Вот вам херес.
– Она совершенно никому не нужна.
Сколько же он прошел с той поры, как благополучное фото из «Тэт-лера» так разозлило меня! На столе у меня лежал, лицом вниз, портрет Сары, увеличенный моментальный снимок. Он перевернул его и сказал:
– Помню, как я ее щелкнул.
Она говорила, что снимала подруга,– видимо, щадила мои чувства. На снимке она была моложе, счастливей, но никак не прекрасней, чем в те годы, когда я знал ее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16
– Не нужно. Я утром отслужил. Он впервые шевельнулся, повел рукой, словно увидел, что покачнулась стена, и пригнулся, хотя бомба уже упала.– Я буду поминать ее каждый день.
– Спасибо, отец,– с облегчением сказал Генри, как будто это все улаживало. И подвинул сигареты.
– Не совсем удобно говорить это, мистер Майлз, но, видимо, вы не понимаете, какой хороший человек ваша жена.
– Я ее очень любил,– сказал Генри.
– Многие любили ее,– сказал я.
Отец Кромптон взглянул на меня как учитель, которого перебил самый сопливый ученик с задней парты.
– Быть может, недостаточно,– сказал он.
– Что ж,– сказал я,– если вернуться к нашей теме, переиграть уже нельзя. Потом, это вызовет толки. Вы не хотите толков, Генри?
– Ни в коем случае!
– В «Тайме» есть объявление. Пришлось бы писать снова. Люди замечают такие вещи. Пойдут сплетни. Вы не кто-нибудь, Генри. И телеграммы придется посылать. Многие отправили в крематорий венки. Вы понимаете…
– Не совсем.
– То, о чем вы просите, неразумно.
– Мне кажется, мистер Бендрикс, у вас очень странная система ценностей.
– Вы же не верите, что кремация не даст телу воскреснуть?
– Конечно, не верю. Я свои доводы привел. Если мистеру Майлзу их недостаточно, говорить не о чем.
Он встал, и только тут я увидел, как он уродлив. Сидя он хотя бы казался величественным, но у него были слишком короткие ноги. Он был маленький и словно бы отошел куда-то далеко.
Генри сказал:
– Если бы вы пришли чуть пораньше, отец… Прощу вас, не думайте…
– Я ничего плохого не думаю о вас, мистер Майлз.
– Наверное, думаете обо мне? – с вызовом спросил я.
– Не беспокойтесь, мистер Бендрикс. Вы уже не можете ей повредить. Наверное, наслушавшись исповедей, легко опознать ненависть. Он протянул Генри руку, повернувшись ко мне спиной. Я хотел сказать: «Вы неправы. Не ее я ненавижу. И насчет Генри вы ошиблись. Он развратил ее, не я». Я хотел себя защитить: «Я любил ее»,– но ведь, наслушавшись исповедей, они умеют различить и любовь.
– Следующая – Хампстед,– сказала Сильвия.
– Вам надо к матери?
– Я выйду на Голдерз-Грин, покажу дорогу. По вторникам я к ней не хожу.
Она проводила меня до станции и хотела уйти. Я все удивлялся, зачем она так беспокоится. Никогда не видел в себе ничего, что может понравиться женщинам, а теперь – тем более. Горе и досада – как ненависть, человек становится уродливым от жалости к себе. И каким эгоистом к тому же! Я не мог стать для Сильвии учителем, я ничего не мог ей дать, но я боялся того, что меня ждет в ближайшие полчаса. Если я буду один, за мной будут шпионить, пытаясь понять, кем я был Саре, кто кого бросил. С красивой Сильвией – дело другое.
– Как же я пойду, я так одета!..– запротестовала она. Я видел, что она польщена. Я знал, что могу увести ее от Уотербери. Его карта бита. Если я захочу, он будет слушать Бартока один.
– Мы станем сзади,– сказал я.– Может быть, вы просто шли мимо.
– Спасибо, хоть черные,– сказала она про брюки. В такси я положил ей впрок руку на колено, но дальше действовать не хотел. Труба в крематории дымилась, на посыпанных гравием дорожках полузастыли лужи. Навстречу шло много людей, с других похорон, и вид у них был такой бодрый, словно они сбежали из скучных гостей.
– Вот тут,– сказала Сильвия. Вы хорошо знаете эти места.
– Папу хоронили, два года назад.
Когда мы пришли в часовню, все расходились. Расспросы про поток сознания слишком задержали меня. Боль как-то странно, условно меня кольнула. Я так и не увидел мертвую Сару и тупо подумал, что это ее дым стлался над пригородными садами. Генри шел один, ничего не различая; он плакал и меня не заметил. Других я не знал, кроме Мэллока, тот был в цилиндре. С неудовольствием взглянув на меня, он быстро прошел мимо. Человек пять были, видимо, чиновниками. Был ли среди них Данстан? Но это не очень важно. С мужьями шли жены. Кому-кому, а им церемония понравилась, я понимал это даже по их шляпам. Когда Сары нет, женам как-то легче.
– Простите,– сказала Сильвия.
– Вы не виноваты.
Я думал: «Если бы мы ее набальзамировали, женам никогда бы не знать покоя. Их можно было бы сравнивать и с мертвым телом».
Вышел Смитт и быстро зашлепал по лужам, ни с кем не заговаривая. Какая-то дама сказала:
– Картеры нас пригласили на уик-энд.
– Уйти мне? – спросила Сильвия.
– Нет, нет,– сказал я.– Мне с вами лучше.
Я подошел к часовне и заглянул туда. Дорожка к печи была сейчас пуста, одни венки вынесли, другие вносили. В углу молилась старая женщина, словно актер из другой пьесы, оказавшийся на сцене, когда вдруг подняли занавес. Сзади послышался знакомый голос:
– Печальная встреча, сэр. Рад вас встретить там, где все обиды кончаются.
– И вы тут, Паркие! – воскликнул я.
– Увидел объявление в «Тайме», сэр, и отпросился у мистера Сэ-виджа.
– Вы всегда провожаете досюда своих подопечных?
– Она была очень хорошая, сэр,– с упреком сказал он.– Как-то она спросила у меня дорогу. А у них, на этой вечеринке, дала мне бокал хереса.
– Южноафриканского? – жалобно спросил я.
– Не знаю, сэр, но как она его давала… Мало таких, как она. И мальчик, он тоже… Все время о ней говорит.
– Как он?
– Хворает, сэр. Совсем расхворался. Живот болит.
– Врач был?
– Нет еще, сэр. Я верю в природу. До поры до времени, конечно. Я оглядел чужих людей, знавших Сару, и спросил:
– Кто они, Паркие?
– Девицу я не знаю, сэр.
– Она со мной.
– Простите. Вон сэр Уильям Мэллок.
– Его я знаю.
– Джентльмен, который обошел лужу,– начальник отдела.
– Данстан? • – Именно, сэр.
– Сколько вы знаете, Паркие!
Я думал, ревности нет, я соглашался разделить ее с кем угодно, только бы она жила, но тут проснулась былая ненависть.
– Сильвия! – позвал я, словно Сара меня слышит.– Где вы сегодня обедаете?
– Я обещала Питеру…
– Питеру?
– Ну, Уотербери.
– Плюньте.
«Здесь ты? – спросил я Сару.– Смотришь ты на меня? Видишь, я без тебя обхожусь. Это нетрудно». Ненависть могла верить в посмертную жизнь; только любовь знала, что Сара мертва, как мертвая птица.
Входили новые люди, и женщина у перилец растерянно встала. Она чуть не влезла в чужие похороны.
– Я бы хотела позвонить…
Ненависть, словно скука, застилала вечер. Теперь, не любя, я должен был играть любовь и чувствовал вину еще до преступления – зачем я втянул в свой лабиринт невинную жертву? Половой акт может быть полной ерундой, но в мои годы знаешь, что он может стать и всем на свете. Я-то в безопасности, а вот в этом ребенке вдруг да и сработает какой-нибудь невроз. В конце вечера я буду очень неловок, и сама эта неловкость (или даже бессилие) может тронуть ее, а если я проявлю прыть, и это способно тронуть. Я попросил Сару: «Вызволи меня, вызволи, ради нее, не ради меня».
Сильвия сказала:
– Я скажу, мама больна.
Вот, готова солгать. Питеру конец. Бедный он бедный! Теперь мы с ней сообщники. Она стояла в черных штанах, среди подмерзших луж, а я думал:
«Тут и начнется долгое будущее…» – и попросил Сару: «Вызволи! Я не хочу ее обижать. Я не могу любить никого. Кроме тебя». Седая женщина спешила ко мне по лужам.
– Вы не мистер Бендрикс? – спросила она.
– Да.
– Сара мне говорила…– сказала она и замялась, а я глупо понадеялся, что она что-то передаст мне, что мертвые могут говорить.– Она говорила, что вы ее лучший друг.
– Один из друзей.
– А я ее мать.
Я даже не помнил, что мать жива. У нас было столько тем, что целые страны нашей жизни оставались белыми, как на карте,– потом закрасим…
– Вы и не слыхали обо мне?
– В сущности…
– Генри меня не любил, так что я держалась подальше. Она говорила разумно, спокойно, а слезы лились сами собой. Мужья с женами ушли, чужие люди проходили мимо нас троих в часовню. Паркие думал, видимо, что чем-то может помочь мне, но стоял в стороне, как он бы сказал – знал свое место.
– Я хочу попросить вас о большой услуге,– сказала мать Сары. Я старался вспомнить ее фамилию – Камерон, Чендлер? – Сегодня я так спешила, ехала…– она машинально смахнула слезы, словно пыль тряпкой. «Бертрам,-подумал я.– А, вот! Бертрам».
– Да, миссис Бертрам? – сказал я.
– Я забыла взять деньги.
– К вашим услугам.
– Не одолжите ли вы мне фунт? Понимаете, мне надо пообедать в городе. У нас в Грейт Миссинден рано закрывают.
Она снова смахнула слезы, и что-то напомнило мне Сару – какая-то простота в горе, какая-то двойственность, быть может. Интересно, слишком ли часто «трогала» она Генри? Я сказал:
– Пообедаем вместе.
– Что вы, не беспокойтесь!
– Я любил Сару.
– И я.
Я пошел к Сильвии и сказал:
– Это ее мать. Я должен покормить ее. Простите. Можно" я вам позвоню?
– Конечно.
– В книжке вы есть?
– Он есть,– мрачно ответила она.
– Ну, на той неделе.
– Очень буду рада,– она протянула руку.– До свидания.
Я видел, что она знает: время упущено. Слава Богу, это еще ничего не значило – пожалеет немного в метро, невпопад ответит своему Питеру сквозь музыку Бартока. Оборачиваясь к миссис Бертрам, я снова сказал Саре: «Видишь, я тебя люблю». Но любовь, наверное, труднее расслышать, чем ненависть.
Когда мы подходили к воротам, я заметил, что Паркие исчез. Видимо, решил, что он мне больше не нужен.
Мы с миссис Бертрам отправились в «Изола Белла». Я не хотел идти туда, где мы бывали с Сарой, а сейчас, конечно, стал сравнивать этот ресторан с теми. Ни Сара. ни я нигде не пили кьянти, теперь я пил его и об этом думал. Мог бы я заказать и наше любимое бордо, но я и так непрерывно о ней помнил. Пустота была заполнена ею.
– Мне не понравились похороны,– сказала миссис Бертрам.
– Простите?
– Они бесчеловечные. Как конвейер.
– Нет, ничего. В конце концов, помолились.
– Этот священник, он священник?
– Я его не видел.
– Он говорил, что мы сольемся в Великом Духе. Я долго не могла понять. Думала, в великом ухе.– Слезы закапали в суп.– Я чуть не засмеялась, а Генри заметил. Как же, ведь это я!
– Вы с ним не ладите?
– Он очень плохой человек,– она смахнула слезы салфеткой и яростно принялась есть, вздымая вермишель.– Как-то я заняла у него десять фунтов, забыла сумку. С каждым может случиться.
– Конечно.
– Я горжусь, что никому на свете не должна.
Речь ее походила на метро, она шла кругами и петлями. Когда я пил кофе, я стал различать узловые станции: Генри плохой, она – очень честная, она любит Сару, ей не нравятся похороны. Великий Дух – и снова Генри.
– Так было смешно,– сказала она.– Я не хотела смеяться. Никто не любил Сару, как я.– Все мы всегда это думаем и сердимся, когда говорит кто-то другой.– Но Генри этого не понять. Он очень холодный человек.
– Какие же еще могли быть похороны? – сказал я, пытаясь перевести стрелку.
– Сара католичка,– сказала миссис Бертрам, взяла бокал вина и залпом выпила половину.
– Ерунда,– сказал я.
– Она сама не знала.
Тут я испугался, словно совершил продуманнейшее преступление и вдруг увидел трещину в своих замыслах. Глубокая она? Подвластна ли она времени?
– Ничего не понимаю!
– Она вам не говорила, что я была католичкой?
– Нет.
– Так, недолго. Понимаете, мой муж был против. Я его третья жена, и когда у нас все не ладилось, я говорила, что мы, собственно, не женаты. Он очень плохой человек,– прибавила она.
– Это вы католичка, а не Сара. Она опять хлебнула вина.
– Я никогда никому не говорила. Наверное, я напилась. Напилась я, мистер Бендрикс?
– Ну, что вы! Выпейте еще.
Пока мы ждали вино, она пыталась вернуться на другие станции, но я не дал.
– В каком смысле она католичка?
– Только не говорите Генри!
– Не скажу.
– Мы жили в Нормандии. Сара была маленькая, два года. Муж вечно ездил в Довиль. Это он так говорил, а я знала, что он ездит к первой жене. Я очень сердилась. Мы с Сарой пошли к морю. Она все хотела присесть, но я вела ее дальше. Я ей сказала: «Сара, у нас с тобой тайна». Она уже тогда умела хранить тайны… если хотела. Да, я боялась, но ведь какая месть!
– Месть? Я не совсем понимаю, миссис Бертрам.
– Ну, мужу. Это не только из-за первой жены. Я же вам говорила, да, что он не любил всего этого? Он так орал, когда я ходила к мессе! Вот я и подумала, Сара будет католичка, а он ничего не узнает, если я уж совсем не рассержусь.
– Вы не рассердились?
– Он меня через год бросил.
– Значит, вы смогли спокойно ходить к мессе?
– Ну, понимаете, я ведь не так уж верю! И потом, я вышла замуж за еврея, он тоже… Все говорят, евреи добрые. Не верьте, мистер Бендрикс. Он очень плохой человек.
– Что случилось у моря?
– Не то чтоб у моря. Мы просто пошли по берегу. Ее я оставила у дверей, сама нашла священника. Пришлось ему солгать – так, немножко. Конечно, я все свалила на мужа. Я сказала, что он обещал перед свадьбой, а потом отказался. Я плохо говорю по-французски, это очень помогло. Когда ищешь слово, получается так искренне. В общем, он все сделал, обратно мы ехали в автобусе.
– Что он сделал?
– Крестил ее.
– И все? – с облегчением спросил я.
– Ну, это таинство…
– Я уж было подумал, что Сара настоящая католичка.
– Так и есть, только она не знала. Ах, жаль, что Генри не похоронил ее как следует! – И слезы снова закапали.
– Он не виноват, ведь даже Сара не знала.
– Я все надеялась, что это привьется. Как вакцина.
– У вас что-то не очень привилось,– все-таки сказал я, но она не обиделась.
– Ах,– сказала она,– у меня было столько искушений! Наверное, к концу все уладится. Сара была со мной очень терпелива. Такая хорошая девочка… Никто так не ценил ее, как я.– Она отхлебнула вина.– Если бы я не выходила за плохих людей, если б я ее толком воспитывала, она была бы святая, вы поверьте.
– Так не привилось же,– злобно сказал я и велел подать счет. По спине у меня прошел холодок – то ли простудился, то ли испугался. «Хорошо бы,-подумал я,– простудиться насмерть, как Сара».
По дороге домой в метро я твердил: «Не привилось». Миссис Бертрам я высадил у Марилебона, одолжив ей еще три фунта, потому что «завтра среда, нельзя выйти, приходит уборщица». Бедная Сара, привилась только эта череда мужей и отчимов. Мать успешно внушила ей, что одного мужчины на жизнь мало, а она уж сама поняла, что незачем притворяться, будто это мужья. За Генри она вышла на всю жизнь, кому ж и знать, как не мне.
Но все эти мудрые мысли ничем не были связаны с нечестным делом у моря. «Это не Ты привился,– сказал я Тому, в Кого не верил, выдуманному Богу, Который будто бы – так думала Сара – спас мне жизнь (зачем?) и разрушил, хоть Его и нет, мое единственное счастье.– Нет, не Ты, ведь тогда это просто магия, а в магию я верю еще меньше, чем в Тебя. Все магия – Твой Крест, Твое Воскресение, Твоя Святая католическая церковь, Твое общение святых».
Я лежал на спине и смотрел, как по потолку плывут тени деревьев. «Это совпадение,– думал я,– мерзкое совпадение чуть не вернуло ее к Тебе. Нельзя отметить двухлетнего ребенка на всю жизнь, вода и молитва – не клеймо. Если я поверю в это, я поверю и в Тело, и в Кровь. Все эти годы она была не Твоя, а моя. В конце концов Ты победил, можешь не напоминать мне, но она меня с Тобой не обманывала, здесь, на этой кровати, с этой подушкой под спиной. Я входил к ней, не Ты».
Свет ушел, кругом была тьма, и мне снилось, что я хожу по ярмарке с ружьем. Я стрелял в бутылки, вроде бы – стеклянные, но пули отскакивали, словно это сталь. Стрелял и стрелял, ни одна бутылка не треснула, и в пять часов утра проснулся, думая все то же: «Все эти годы ты была со мной, не с Ним».
Я мрачно шутил, когда думал, не предложит ли мне Генри переселиться к нему. На самом деле я этого не ждал и очень удивился. Я удивился даже, что он пришел через неделю после похорон, он никогда у меня не бывал. Не думаю, что он вообще заходил дальше, чем тогда, когда я встретил его под дождем. Внизу зазвонил звонок, я выглянул – я не хотел гостей, я думал, что это Уотербери с Сильвией,– и увидел в свете фонаря его черную шляпу. Тогда я пошел вниз и открыл.
– Проходил мимо,– сказал Генри.
– Прошу.
Он неловко топтался, пока я вынимал бутылки из буфета. Потом сказал:
– Кажется, вы занимаетесь Гордоном.
– Мне заказали биографию.
– Будете писать?
– Наверное, да. Сейчас мне не до работы.
– И мне,– сказал он.
– Королевская комиссия еще заседает?
– Да.
– Значит, вам есть о чем подумать.
– Есть? Да, наверное. Пока мы не идем завтракать.
– Во всяком случае, это важная работа. Вот вам херес.
– Она совершенно никому не нужна.
Сколько же он прошел с той поры, как благополучное фото из «Тэт-лера» так разозлило меня! На столе у меня лежал, лицом вниз, портрет Сары, увеличенный моментальный снимок. Он перевернул его и сказал:
– Помню, как я ее щелкнул.
Она говорила, что снимала подруга,– видимо, щадила мои чувства. На снимке она была моложе, счастливей, но никак не прекрасней, чем в те годы, когда я знал ее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16