Улыбающийся двойник мсье Буше исчез, но осталась его ноша: мешок с костями! Дядя Фин пришел в себя в ту минуту, когда я обнаружил, что же таится в мешке. Он решительно принялся извлекать кости, и я, наблюдая, какое нездоровое восхищение они у него вызывают, не сразу заметил, что на месте, где находился первый мешок, стоит теперь второй. Вновь послышалось гулкое эхо шаркающих шагов, извещающих о появлении призрачного посетителя. Дядя Фин снова встревожился и приказал мне закрыть и запереть дверь. Не отрывая глаз от второго мешка, он прикоснулся к моей руке. Застыв на месте по его приказу, я мог лишь беспомощно наблюдать, как разворачивается жуткий кошмар.
Я был абсолютно убежден, что ко всему этому прича-стен Кроули, и где-то в глубине, ниже Великой Пирамиды в тени Моккатамских гор гигантская грибница расползается под древним городом Эль-Фостат, тянется из болот в дельте Нила. Протискиваясь вверх в поисках дневного света, щупальца и кости вздымаются, пробивая землю, расшвыривая песок, чтобы появиться среди бела дня на Чен-сери-лейн — в тот самый момент, когда молодой человек выходит из заведения Огюста Буше и сворачивает на Хай-Холборн.
И тут с немыслимым грохотом перед нами разверзлась мостовая. Дядя Фин заглянул в трещину.
— Ты знаешь, что будет дальше, — произнес он устало. — Когда мы вернемся, кости будут отплясывать веселую джигу в квартире Алистера… или лучше сказать — в квартире графа Звереффа?
Он подобострастно поклонился невидимому призраку. Я вопрошающе взглянул на него.
— Алистер — первая из нечистых жаб, — ответил он на мой невысказанный вопрос. — Давай спустимся, и я познакомлю тебя со второй.
Он сжал мою руку, и мы прыгнули вниз.
После его слов, произнесенных на краю расщелины, я ожидал, что мы опять спустимся по плиточным ступеням, выделяющим зловонную жижу. Ожидал снова увидеть смердящую разлагающейся рыбой мерзкую пристань, к которой привязаны ялики, пьяно покачивающиеся на гребнях мягко набегающих волн. Вовсе нет. Мы нырнули в бархатную тьму, кое-где освещенную огненными вспышками, оставляющими на сетчатке жгучие следы. Я испугался, но дядя Фин остался невозмутим.
— «Не скрыта ль радость без границ в бессмысленном полете?» — прогорланил он строку Кроули, хлопая перед моим лицом гротескной парой крыльев — или то были плавники? У меня в голове завертелись пародии на его имя: финишный как финт, фисташковый как финик, фиктивный как финтифлюшка… пока я не заметил, что у меня тоже появились плавники*. Я рассекал небесные воды с тем же проворством, что и он. Внезапно Дядя Фин произнес серьезно:
— Теперь ты встретишься со второй нечистой жабой, что охраняет тоннели между Девятыми Вратами и даже Вратами Есода. Но помни: скелеты восстали из могил и пляшут джигу в квартире Алистера.
Тут он посерьезнел, слегка обеспокоился, как мне показалось, а мы, точно стервятники, всё парили, медленно снижаясь, над холмистой землей, вздымавшейся в ночном небе под нами за сверкавшей в лучах луны белой треугольной стеной. Я узнал тенистые очертания Моккатамских гор. Мы приземлялись на старейшее здание в мире.
— Ты часто болтал о Тоннелях Сета, — сказал он. — Смотри вниз!
Оторвав взгляд от яркого ночного неба, я всмотрелся в густейшей мрак Входной Шахты.
Доктор Блэк был совершенно прав. Разве это чудесное сооружение с галереями, тайными ходами и тоннелями не доказывало, что тысячелетия назад Запретное Знание наделило посвященных силой возводить из песчаника и гранита образец Тоннелей Сета на грядущие зоны? Тем, кто стоит прямо, и даже рожденным ползать могли открыться видения Ню-Изиды. Сам Кроули описывал странный свет, — он сравнил его с «бледной сиренью», — освещавший текст гоетического заклинания, которое он произносил в Королевской Усыпальнице в присутствии Провидицы Уарды. То было излучение Лиловой Зоны, которую можно назвать и бледно-сиреневой. Маг заявлял, что пламя свечи, стоявшей на краю открытого саркофага, было лишь пародией на тот самый Свет.
Этот случай заставил меня вновь задуматься о том, как именно Кроули было передано странное Послание от Тех, «внешних». Получено оно было в Каире, и это самое здание — единственное, что сохранилось от исторических Чудес Света, — возносилось в самом центре Земли в своей фантастической простоте.
Пока взгляд бродил по темным очертаниям Моккатамских гор, меня посетило внезапное озарение, перевернувшее мой мир, сбросившее его вниз, к валявшимся у подножия обломкам и камням, не тронутым за шесть тысячелетий, а, может, и дольше. Луна исчезла, дядя Финеас исчез; единственное, что осталось во всей этой безмерной пустыне — мысль о том, что Каир хранит ключ к великой Тайне, которую мне пока не удается постичь.
Дядя Фин возродился; я видел, как его лицо, точно камень, покрытый щербинами, восстает в пустынных песках. За головой последовала масса гигантского тела. Был ли он, в самом деле, Великим Старцем? Мой разум метался; много лет назад я видел рисунок Мэна Рея, воображаемый портрет маркиза де Сада, и появление Финеаса Блэка напомнило мне его черты.
Дядя почти насильно втолкнул меня во Входную Шахту Пирамиды. Мы слишком долго мешкали у Белой Стены Мемфиса. Дядя сказал, что мне удалось пройти Испытание Девяностого Уровня, и я истолковал его слова так я достойно преодолел ужасные Девятые Врата; ноль — был кодом Нюит, девять — ключом к ее Таинствам.
Погрузившись во тьму, столь плотную и осязаемую, что я чувствовал, как ее тяжесть сминает мне кожу, колышущуюся от сонма невидимых призраков, я застыл, бездыханный; ожили самые тайные мои опасения, воскрешенные неодолимым ощущением панического ужаса. Я остался один.
Подобие Финеаса Блэка осыпалось в пустынный песок вихрем крутящихся пылинок, — падая, они еле слышно горестно хихикали. Глаза, утопавшие в камне, сохраняли веселость. Я чувствовал себя бесконечно одиноким, легкая жужжащая трель уловила меня в свои звуковые волны, еще глубже погрузив в склепы колоссального храма живых мертвецов. Здесь все мельтешило: призрачные руки тянулись ко мне, фрагменты тел мгновенно объединялись, чтобы тут же истаять и сгинуть в корчах, неведомо чем порожденных. А вообразить источник слов, обрушившихся на меня, я совсем не мог. Они изводили меня грохотом проклятий, потоком образов, которые Пикман и даже Маккалмонт не смогли бы запечатлеть в земных или адских формах. Я пытался вырваться из тенет этого натиска, понимая, однако, что остается лишь покориться Потоку, начисто меня сметавшему. От нахлынувшего ужаса я громко выкрикнул Слово, которое как-то раз пробормотала Маргарет Лизинг, изгоняя из своего шара кошмарных клипотических призраков.
Но тут неожиданно меня охватило спокойствие. Все звуки утихли, вибрация — тоже. В жизни своей не знал я столь совершенного покоя, столь всеобъемлющей тишины.
Узкая точка света разбухла до круга, превратилась в шар; то был единственный свет, который я видел в кажущихся вечными тьме и тиши. Я пошел на свет, ощущая, что тело мое летит вперед в пространстве и в то же время уносится вспять во времени. Окутанный непроглядным мраком, я не мог вздохнуть. Очень медленно дыхание мое восстановило ритм, стабилизировалось. Вновь возник яркий круг, превратившийся в свет на лестничной площадке перед дверью в квартиру Кроули на Ченсери-лейн, дверь, в которую входил Огюст Буше, чтобы оставить мешки с костями, столь порадовавшие дядю Фина. Эти воспоминания пробудили панику, поскольку я не был готов к внезапному появлению Буше, но тут меня закружило и вышвырнуло на залитую солнцем мостовую на Ченсери-лейн, по которой я шел со статуэткой Мефистофеля в руках. Однако теперь передо мной расстилалось переплетение душных переулков; аромат благовоний струился из зарешеченного окна, пробуждая воспоминания о полумраке увешанной пестрыми гобеленами пещеры. На диване в ее центре сидела восточная красавица, длинные пальцы перебирали струны лютни. Стоило мне приблизиться, и на ставне за узорчатой решеткой мелькнула тень, мелодия угасла. В темно-синих тенях белой арочной ниши, занавешенной лентами цветного шелка, на которых висели колокольчики, возник силуэт. Я переступил темный порог и понял, что заблудился. Но тут…
Я снова вспомнил слова персидского поэта:
Не говори, что потерялся я.
Блуждал я среди роз.
С Любимой рядом горевать неуместно…
Застывшие глаза, раскосые и блестящие, пухлые алые губы, слившиеся в тюльпане улыбки… Я прекрасно помнил как утонченные пальцы играли кольцами глянцевых волос, облаком ложившихся на прекрасное чело. Как же я мог забыть, как мог решить, что заблудился? Но улыбка, незабвенная улыбка была холодной и не пробудила отклика в ее безрадостных очах. Затем смутно знакомый и едва уловимый жест насторожил меня. Эта ячейка памяти, пробужденная одним из зловещих заклинаний доктора Блэ-ка, предвосхищала «Каирский кризис» Кроули; теперь я знал, что входил в жилой дом этого вечного города, а все последующие события были ритуалами, совершенными перед безбожной Богиней, и лишь одна Ее жертва не была поглощена на пиршестве. Нам с Маргарет удалось спастись от голодного Жука, выползшего из чрева Изиды. Жук был не похож на прочих своих собратьев, именно таких обнаружил Кроули, когда их «посольство» наводнило Болескин, его дом в Фойерсе. Насекомые были непомерно велики, на голове торчал рог, увенчанный единственным глазом. Владелец Болескина отправил экземпляр для опознания специалистам в Лондон, но эта разновидность оказалась им незнакома.
Услышав настойчивый шорох, я заметил, что у плит затененной гробницы дрожит облако насекомых — сколь хорошо я помнил их! Я помнил также «ископаемые существа со щупальцами, именуемые Криксквором», что были упомянуты в Гримуаре, носителей переплетенных Огней Ню-Изиды. Дядя Фин утверждал, что это живые светляки, выползшие из чрева Великого Идола, сокрытого глубоко под Эль-Фостатом, а родились они после ритуального пиршества там, где звучал гонг, а на железной ширме был выбит символ Дракона из Культа Друкпы. Он объяснил, что азиатские и камитские таинства слились в единый культ, обращенный к Звезде Кю Ню-Изиды. Среди кумиров этого культа были жуки, приносящие Свет в преддверии Зона Зайна. Когда этот зон наступит, сознание преодолеет человеческую фазу телесного воплощения и возникнут Хеф-ралоиды. Но лишь на короткий срок, ибо настанет время, когда на нашу планету выскочат Друкпы и распространятся по воле их вождя, Ламы, «света, что неподвластен взору», как описал его Мвасс в каирском общении с Кроули.
Дети Изиды собирались здесь, точно бессознательные кроты во тьме, скрывая тайный свет под черным блеском панцирей. Я увидел Маргарет Вайрд, с которой сбежал от этого проклятого племени за столетия до того, как Айвасс передал пророчество об их появлении. Фратер Ахад тоже мельком видел предстоящий Зон, хотя и не был способен правильно истолковать его знаки.
Я вовсе не был уверен, понимаю ли то, что говорит мне дядя Фин. Его слова утонули в желтой дымке, сгустившейся в туман. Я умолял его изъясняться проще. Я видел, как Аврид и Лизинг смотрели в шар, но образы смешались и поблекли, пока я тщетно пытался удержать в сознании скрытые уровни земных глубин.
Кто способен понять, что сочинения Кроули, его доктрину, обстоятельства его магической жизни следует рассматривать в контексте бесконечно более широком, нежели просто социополитические программы с магическим подтекстом, замкнутые в земных границах? Его цель проявлена в последнем сочинении, где он вплотную подошел к формулировке точной цели магии.
— Телема, — объяснял Дядя Фин, — это своего рода ширма. Слово это, возможно, означает Волю, и число его может быть девяносто три, так же как девяноста трем тождествен Айвасс. Это Воля Айвасса, которую Кроули излагает в самых откровенных строках своего последнего сочинения, которое он первоначально озаглавил «Алистер объясняет все». Должен сказать, — продолжал Дядя Фин, — Кроули в то время пребывал в отчаянии и омерзении от необходимости объяснять Закон «Банкиру, Оратору, Биологу, Поэту, Землекопу, Бакалейщику, Фабричной Девице…» — смотри полное перечисление в его книге «Магия». Он охотился на серьезную дичь, и когда наконец-то появился Алхимик с Пояснениями Каулы, Кроули в озарении увидел в нем связь с Гримуаром. Алистер слишком долго следовал по пятам за тамплиерами, которые прошли только полпути, поскольку им недоставало фрагментов головоломки. У подлинных азиатов она была целиком, и Алхимик знал об этом, но о второй части не подозревал, недопоняв роль Айвасса. Подобно многим, он полагал, что Айвасс — лишь порождение фантазии Кроули или же со свойственной ист-эндцам подозрительностью думал, что его дурачат.
Мне не удавалось понять, к чему на самом деле клонит Дядя Фин. Я подозревал, что необычной многослов-ностью он пытается скрыть от меня приближение нечистой жабы. Тем временем, я пытался избавиться от чар недвижных глаз, мелодии мистической лютни, струны которой дрожали под изысканно чувственными пальцами, и длинной затененной улочки, где скрытая виноградными шпалерами комната светилась огнем, просочившимся из Тоннелей Сета.
Мы миновали расползающиеся трещины, что выдыхали миазмы, от которых я зашелся в приступе кашля. Затем, сквозь дымку, я увидел Желтую Тварь, скорчившуюся, жабообразную, приближающуюся нелепыми короткими прыжками. И верно: однажды Кроули отметил в Алхимике «странную лягушачесть», вовсе не намекая при этом на «Глубинных Существ», о существовании которых не подозревал.
Я вспомнил любопытный обрывок стихотворения о Сидящем на Корточках и подумал, что Алхимик наверняка связан с Клэндой, чешуйчатой жрицей Глубинных Существ, потому что и он служил Их Мессу в серовато-зеленом полумраке подводных ритуалов.
Доктор Блэк торопил меня. Звуки приближающихся шагов отзывались гулким эхом. В надежде отогнать мрачное предчувствие, я стал раздумывать о том, что, уезжая из дома на Ченсери-лейн, Кроули не позабыл захватить ковровую дорожку с лестницы. От абсурдной мысли о графе Звереффе, скрывающемся со скатанным ковром подмышкой, меня охватил приступ беззвучного смеха. Дядя Фин смотрел сердито. Все это ни к чему, мне надо повиноваться судьбе; не ожидаемому возмездию за известные преступления — все не так просто — нет! иного рода судьбе, неизвестной, незваной: участи неспящих. В надежде выиграть время, я принялся сочинять викторианский роман:
Задумывался ли ты, дорогой Читатель, что всякий раз, когда пробуждаешься ото сна, ночного или дневного, силы, вызванные к жизни персонажами или событиями, случившимися в сновидении, не исчезают мгновенно с переменой твоего сознания ко дню или ночи. Нет, разумеется, эти творения мира твоих грез, порожденные порывами, которые тебе более не принадлежат, ухитряются распространять свои энергии до тех пор, пока позволяет их импульс, или до того времени, дорогой Читатель, пока ты не уснешь опять и не откроешь новую главу в судьбе своих созданий, которые — причем совершенно все — и есть единственный и подлинный ты.
Таким образом, незавершенный сон коварного китайца возобновил власть надо мной, появился на пороге, пересек его, вступил в мою жизнь, на этот раз наяву, преподнес неспящую участь, замкнутую в этом сне и освобожденную мною или дядей Фином. Так резко распрямляется пружина, чтобы вновь зазвучала полузабытая мелодия, оставшаяся в детской памяти. Эта китайская музыкальная шкатулка виднелась на поле маков в провинции Хунань, предвещая беду. Но, точно цветок, она открылась для меня, и неотразимые глаза, черные, как ночь, воззрились сквозь дымную пелену… маки… Хунань. Я уловил дуновение благовоний Чанду. И тут вспомнил еще одного своего дядю, которого почти не знал, — почти всю жизнь он провел в плаваньях по китайским морям. Когда я появился на свет, мои родители дали ему мою фотографию. Как-то раз, когда корабль остановился в китайском порту, дядя попросил знакомого художника скопировать снимок на шелке. Это был подарок-сюрприз для моих родителей. Жуткая способность живописца уловить душу ребенка весьма их порадовала. Позднее дядя рассказывал мне, что художник работал в храме в цитаделях Хунани, там, где впадает в море Желтая река. Дядя говорил, что не знает, где точно находится храм, но называется он Храм «Кью». Когда я рассказал об этом дяде Фину, тот вскинул брови и воскликнул:
— Будь я христианином, я бы перекрестился. Если художник был связан с культом Кю, а ведь на это намекал твой родственник, ты должен радоваться, что остался в живых, мой мальчик! Но расскажи, что он еще говорил?
Я покопался в памяти. Я знал, что дядя Фин тоже пытается оттянуть время, поскольку не больше моего хочет встретиться с Желтым. Но я тщетно пытался припомнить:
— Дядя-моряк, возможно, ничего об этом не ведал;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13
Я был абсолютно убежден, что ко всему этому прича-стен Кроули, и где-то в глубине, ниже Великой Пирамиды в тени Моккатамских гор гигантская грибница расползается под древним городом Эль-Фостат, тянется из болот в дельте Нила. Протискиваясь вверх в поисках дневного света, щупальца и кости вздымаются, пробивая землю, расшвыривая песок, чтобы появиться среди бела дня на Чен-сери-лейн — в тот самый момент, когда молодой человек выходит из заведения Огюста Буше и сворачивает на Хай-Холборн.
И тут с немыслимым грохотом перед нами разверзлась мостовая. Дядя Фин заглянул в трещину.
— Ты знаешь, что будет дальше, — произнес он устало. — Когда мы вернемся, кости будут отплясывать веселую джигу в квартире Алистера… или лучше сказать — в квартире графа Звереффа?
Он подобострастно поклонился невидимому призраку. Я вопрошающе взглянул на него.
— Алистер — первая из нечистых жаб, — ответил он на мой невысказанный вопрос. — Давай спустимся, и я познакомлю тебя со второй.
Он сжал мою руку, и мы прыгнули вниз.
После его слов, произнесенных на краю расщелины, я ожидал, что мы опять спустимся по плиточным ступеням, выделяющим зловонную жижу. Ожидал снова увидеть смердящую разлагающейся рыбой мерзкую пристань, к которой привязаны ялики, пьяно покачивающиеся на гребнях мягко набегающих волн. Вовсе нет. Мы нырнули в бархатную тьму, кое-где освещенную огненными вспышками, оставляющими на сетчатке жгучие следы. Я испугался, но дядя Фин остался невозмутим.
— «Не скрыта ль радость без границ в бессмысленном полете?» — прогорланил он строку Кроули, хлопая перед моим лицом гротескной парой крыльев — или то были плавники? У меня в голове завертелись пародии на его имя: финишный как финт, фисташковый как финик, фиктивный как финтифлюшка… пока я не заметил, что у меня тоже появились плавники*. Я рассекал небесные воды с тем же проворством, что и он. Внезапно Дядя Фин произнес серьезно:
— Теперь ты встретишься со второй нечистой жабой, что охраняет тоннели между Девятыми Вратами и даже Вратами Есода. Но помни: скелеты восстали из могил и пляшут джигу в квартире Алистера.
Тут он посерьезнел, слегка обеспокоился, как мне показалось, а мы, точно стервятники, всё парили, медленно снижаясь, над холмистой землей, вздымавшейся в ночном небе под нами за сверкавшей в лучах луны белой треугольной стеной. Я узнал тенистые очертания Моккатамских гор. Мы приземлялись на старейшее здание в мире.
— Ты часто болтал о Тоннелях Сета, — сказал он. — Смотри вниз!
Оторвав взгляд от яркого ночного неба, я всмотрелся в густейшей мрак Входной Шахты.
Доктор Блэк был совершенно прав. Разве это чудесное сооружение с галереями, тайными ходами и тоннелями не доказывало, что тысячелетия назад Запретное Знание наделило посвященных силой возводить из песчаника и гранита образец Тоннелей Сета на грядущие зоны? Тем, кто стоит прямо, и даже рожденным ползать могли открыться видения Ню-Изиды. Сам Кроули описывал странный свет, — он сравнил его с «бледной сиренью», — освещавший текст гоетического заклинания, которое он произносил в Королевской Усыпальнице в присутствии Провидицы Уарды. То было излучение Лиловой Зоны, которую можно назвать и бледно-сиреневой. Маг заявлял, что пламя свечи, стоявшей на краю открытого саркофага, было лишь пародией на тот самый Свет.
Этот случай заставил меня вновь задуматься о том, как именно Кроули было передано странное Послание от Тех, «внешних». Получено оно было в Каире, и это самое здание — единственное, что сохранилось от исторических Чудес Света, — возносилось в самом центре Земли в своей фантастической простоте.
Пока взгляд бродил по темным очертаниям Моккатамских гор, меня посетило внезапное озарение, перевернувшее мой мир, сбросившее его вниз, к валявшимся у подножия обломкам и камням, не тронутым за шесть тысячелетий, а, может, и дольше. Луна исчезла, дядя Финеас исчез; единственное, что осталось во всей этой безмерной пустыне — мысль о том, что Каир хранит ключ к великой Тайне, которую мне пока не удается постичь.
Дядя Фин возродился; я видел, как его лицо, точно камень, покрытый щербинами, восстает в пустынных песках. За головой последовала масса гигантского тела. Был ли он, в самом деле, Великим Старцем? Мой разум метался; много лет назад я видел рисунок Мэна Рея, воображаемый портрет маркиза де Сада, и появление Финеаса Блэка напомнило мне его черты.
Дядя почти насильно втолкнул меня во Входную Шахту Пирамиды. Мы слишком долго мешкали у Белой Стены Мемфиса. Дядя сказал, что мне удалось пройти Испытание Девяностого Уровня, и я истолковал его слова так я достойно преодолел ужасные Девятые Врата; ноль — был кодом Нюит, девять — ключом к ее Таинствам.
Погрузившись во тьму, столь плотную и осязаемую, что я чувствовал, как ее тяжесть сминает мне кожу, колышущуюся от сонма невидимых призраков, я застыл, бездыханный; ожили самые тайные мои опасения, воскрешенные неодолимым ощущением панического ужаса. Я остался один.
Подобие Финеаса Блэка осыпалось в пустынный песок вихрем крутящихся пылинок, — падая, они еле слышно горестно хихикали. Глаза, утопавшие в камне, сохраняли веселость. Я чувствовал себя бесконечно одиноким, легкая жужжащая трель уловила меня в свои звуковые волны, еще глубже погрузив в склепы колоссального храма живых мертвецов. Здесь все мельтешило: призрачные руки тянулись ко мне, фрагменты тел мгновенно объединялись, чтобы тут же истаять и сгинуть в корчах, неведомо чем порожденных. А вообразить источник слов, обрушившихся на меня, я совсем не мог. Они изводили меня грохотом проклятий, потоком образов, которые Пикман и даже Маккалмонт не смогли бы запечатлеть в земных или адских формах. Я пытался вырваться из тенет этого натиска, понимая, однако, что остается лишь покориться Потоку, начисто меня сметавшему. От нахлынувшего ужаса я громко выкрикнул Слово, которое как-то раз пробормотала Маргарет Лизинг, изгоняя из своего шара кошмарных клипотических призраков.
Но тут неожиданно меня охватило спокойствие. Все звуки утихли, вибрация — тоже. В жизни своей не знал я столь совершенного покоя, столь всеобъемлющей тишины.
Узкая точка света разбухла до круга, превратилась в шар; то был единственный свет, который я видел в кажущихся вечными тьме и тиши. Я пошел на свет, ощущая, что тело мое летит вперед в пространстве и в то же время уносится вспять во времени. Окутанный непроглядным мраком, я не мог вздохнуть. Очень медленно дыхание мое восстановило ритм, стабилизировалось. Вновь возник яркий круг, превратившийся в свет на лестничной площадке перед дверью в квартиру Кроули на Ченсери-лейн, дверь, в которую входил Огюст Буше, чтобы оставить мешки с костями, столь порадовавшие дядю Фина. Эти воспоминания пробудили панику, поскольку я не был готов к внезапному появлению Буше, но тут меня закружило и вышвырнуло на залитую солнцем мостовую на Ченсери-лейн, по которой я шел со статуэткой Мефистофеля в руках. Однако теперь передо мной расстилалось переплетение душных переулков; аромат благовоний струился из зарешеченного окна, пробуждая воспоминания о полумраке увешанной пестрыми гобеленами пещеры. На диване в ее центре сидела восточная красавица, длинные пальцы перебирали струны лютни. Стоило мне приблизиться, и на ставне за узорчатой решеткой мелькнула тень, мелодия угасла. В темно-синих тенях белой арочной ниши, занавешенной лентами цветного шелка, на которых висели колокольчики, возник силуэт. Я переступил темный порог и понял, что заблудился. Но тут…
Я снова вспомнил слова персидского поэта:
Не говори, что потерялся я.
Блуждал я среди роз.
С Любимой рядом горевать неуместно…
Застывшие глаза, раскосые и блестящие, пухлые алые губы, слившиеся в тюльпане улыбки… Я прекрасно помнил как утонченные пальцы играли кольцами глянцевых волос, облаком ложившихся на прекрасное чело. Как же я мог забыть, как мог решить, что заблудился? Но улыбка, незабвенная улыбка была холодной и не пробудила отклика в ее безрадостных очах. Затем смутно знакомый и едва уловимый жест насторожил меня. Эта ячейка памяти, пробужденная одним из зловещих заклинаний доктора Блэ-ка, предвосхищала «Каирский кризис» Кроули; теперь я знал, что входил в жилой дом этого вечного города, а все последующие события были ритуалами, совершенными перед безбожной Богиней, и лишь одна Ее жертва не была поглощена на пиршестве. Нам с Маргарет удалось спастись от голодного Жука, выползшего из чрева Изиды. Жук был не похож на прочих своих собратьев, именно таких обнаружил Кроули, когда их «посольство» наводнило Болескин, его дом в Фойерсе. Насекомые были непомерно велики, на голове торчал рог, увенчанный единственным глазом. Владелец Болескина отправил экземпляр для опознания специалистам в Лондон, но эта разновидность оказалась им незнакома.
Услышав настойчивый шорох, я заметил, что у плит затененной гробницы дрожит облако насекомых — сколь хорошо я помнил их! Я помнил также «ископаемые существа со щупальцами, именуемые Криксквором», что были упомянуты в Гримуаре, носителей переплетенных Огней Ню-Изиды. Дядя Фин утверждал, что это живые светляки, выползшие из чрева Великого Идола, сокрытого глубоко под Эль-Фостатом, а родились они после ритуального пиршества там, где звучал гонг, а на железной ширме был выбит символ Дракона из Культа Друкпы. Он объяснил, что азиатские и камитские таинства слились в единый культ, обращенный к Звезде Кю Ню-Изиды. Среди кумиров этого культа были жуки, приносящие Свет в преддверии Зона Зайна. Когда этот зон наступит, сознание преодолеет человеческую фазу телесного воплощения и возникнут Хеф-ралоиды. Но лишь на короткий срок, ибо настанет время, когда на нашу планету выскочат Друкпы и распространятся по воле их вождя, Ламы, «света, что неподвластен взору», как описал его Мвасс в каирском общении с Кроули.
Дети Изиды собирались здесь, точно бессознательные кроты во тьме, скрывая тайный свет под черным блеском панцирей. Я увидел Маргарет Вайрд, с которой сбежал от этого проклятого племени за столетия до того, как Айвасс передал пророчество об их появлении. Фратер Ахад тоже мельком видел предстоящий Зон, хотя и не был способен правильно истолковать его знаки.
Я вовсе не был уверен, понимаю ли то, что говорит мне дядя Фин. Его слова утонули в желтой дымке, сгустившейся в туман. Я умолял его изъясняться проще. Я видел, как Аврид и Лизинг смотрели в шар, но образы смешались и поблекли, пока я тщетно пытался удержать в сознании скрытые уровни земных глубин.
Кто способен понять, что сочинения Кроули, его доктрину, обстоятельства его магической жизни следует рассматривать в контексте бесконечно более широком, нежели просто социополитические программы с магическим подтекстом, замкнутые в земных границах? Его цель проявлена в последнем сочинении, где он вплотную подошел к формулировке точной цели магии.
— Телема, — объяснял Дядя Фин, — это своего рода ширма. Слово это, возможно, означает Волю, и число его может быть девяносто три, так же как девяноста трем тождествен Айвасс. Это Воля Айвасса, которую Кроули излагает в самых откровенных строках своего последнего сочинения, которое он первоначально озаглавил «Алистер объясняет все». Должен сказать, — продолжал Дядя Фин, — Кроули в то время пребывал в отчаянии и омерзении от необходимости объяснять Закон «Банкиру, Оратору, Биологу, Поэту, Землекопу, Бакалейщику, Фабричной Девице…» — смотри полное перечисление в его книге «Магия». Он охотился на серьезную дичь, и когда наконец-то появился Алхимик с Пояснениями Каулы, Кроули в озарении увидел в нем связь с Гримуаром. Алистер слишком долго следовал по пятам за тамплиерами, которые прошли только полпути, поскольку им недоставало фрагментов головоломки. У подлинных азиатов она была целиком, и Алхимик знал об этом, но о второй части не подозревал, недопоняв роль Айвасса. Подобно многим, он полагал, что Айвасс — лишь порождение фантазии Кроули или же со свойственной ист-эндцам подозрительностью думал, что его дурачат.
Мне не удавалось понять, к чему на самом деле клонит Дядя Фин. Я подозревал, что необычной многослов-ностью он пытается скрыть от меня приближение нечистой жабы. Тем временем, я пытался избавиться от чар недвижных глаз, мелодии мистической лютни, струны которой дрожали под изысканно чувственными пальцами, и длинной затененной улочки, где скрытая виноградными шпалерами комната светилась огнем, просочившимся из Тоннелей Сета.
Мы миновали расползающиеся трещины, что выдыхали миазмы, от которых я зашелся в приступе кашля. Затем, сквозь дымку, я увидел Желтую Тварь, скорчившуюся, жабообразную, приближающуюся нелепыми короткими прыжками. И верно: однажды Кроули отметил в Алхимике «странную лягушачесть», вовсе не намекая при этом на «Глубинных Существ», о существовании которых не подозревал.
Я вспомнил любопытный обрывок стихотворения о Сидящем на Корточках и подумал, что Алхимик наверняка связан с Клэндой, чешуйчатой жрицей Глубинных Существ, потому что и он служил Их Мессу в серовато-зеленом полумраке подводных ритуалов.
Доктор Блэк торопил меня. Звуки приближающихся шагов отзывались гулким эхом. В надежде отогнать мрачное предчувствие, я стал раздумывать о том, что, уезжая из дома на Ченсери-лейн, Кроули не позабыл захватить ковровую дорожку с лестницы. От абсурдной мысли о графе Звереффе, скрывающемся со скатанным ковром подмышкой, меня охватил приступ беззвучного смеха. Дядя Фин смотрел сердито. Все это ни к чему, мне надо повиноваться судьбе; не ожидаемому возмездию за известные преступления — все не так просто — нет! иного рода судьбе, неизвестной, незваной: участи неспящих. В надежде выиграть время, я принялся сочинять викторианский роман:
Задумывался ли ты, дорогой Читатель, что всякий раз, когда пробуждаешься ото сна, ночного или дневного, силы, вызванные к жизни персонажами или событиями, случившимися в сновидении, не исчезают мгновенно с переменой твоего сознания ко дню или ночи. Нет, разумеется, эти творения мира твоих грез, порожденные порывами, которые тебе более не принадлежат, ухитряются распространять свои энергии до тех пор, пока позволяет их импульс, или до того времени, дорогой Читатель, пока ты не уснешь опять и не откроешь новую главу в судьбе своих созданий, которые — причем совершенно все — и есть единственный и подлинный ты.
Таким образом, незавершенный сон коварного китайца возобновил власть надо мной, появился на пороге, пересек его, вступил в мою жизнь, на этот раз наяву, преподнес неспящую участь, замкнутую в этом сне и освобожденную мною или дядей Фином. Так резко распрямляется пружина, чтобы вновь зазвучала полузабытая мелодия, оставшаяся в детской памяти. Эта китайская музыкальная шкатулка виднелась на поле маков в провинции Хунань, предвещая беду. Но, точно цветок, она открылась для меня, и неотразимые глаза, черные, как ночь, воззрились сквозь дымную пелену… маки… Хунань. Я уловил дуновение благовоний Чанду. И тут вспомнил еще одного своего дядю, которого почти не знал, — почти всю жизнь он провел в плаваньях по китайским морям. Когда я появился на свет, мои родители дали ему мою фотографию. Как-то раз, когда корабль остановился в китайском порту, дядя попросил знакомого художника скопировать снимок на шелке. Это был подарок-сюрприз для моих родителей. Жуткая способность живописца уловить душу ребенка весьма их порадовала. Позднее дядя рассказывал мне, что художник работал в храме в цитаделях Хунани, там, где впадает в море Желтая река. Дядя говорил, что не знает, где точно находится храм, но называется он Храм «Кью». Когда я рассказал об этом дяде Фину, тот вскинул брови и воскликнул:
— Будь я христианином, я бы перекрестился. Если художник был связан с культом Кю, а ведь на это намекал твой родственник, ты должен радоваться, что остался в живых, мой мальчик! Но расскажи, что он еще говорил?
Я покопался в памяти. Я знал, что дядя Фин тоже пытается оттянуть время, поскольку не больше моего хочет встретиться с Желтым. Но я тщетно пытался припомнить:
— Дядя-моряк, возможно, ничего об этом не ведал;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13