И еще одно… Княгиня давно заметила отношение своего сына к воспитаннице пани Рудецкой. Ее материнское сердце было переполнено благодарностью к этой девушке, – она любила ее, боготворила за самоотверженность, с какой та спасла Юзефа. Ей одной во всем мире отдавала сокровеннейшие чувства своей души, но не могла без содрогания думать, что сын ее станет мужем этой маленькой особы. Князь Одровонж не может жениться на панне Брыницкой! Несмотря на всю свою любовь, княгиня не могла, разумеется, преодолеть чувства отвращения к житейским взглядам, провинциальным манерам, к нездольским привычкам и выражениям этой барышни. Она в отчаянии кусала губы, наблюдая за выражением лица сына и панны Саломеи, ибо знала, что это не мимолетная любовная связь больного с сиделкой, а глубокая любовь. Она не спала по ночам, борясь с собой, размышляя, как найти выход из этого положения. Она не в состоянии была обидеть девушку, которая открыла ей свое сердце и поднялась до той же высокой ступени любви к ее сыну, что и она сама. Она не смела оскорбить этого чувства, сознавала в глубине души, что не может противиться этой любви, силу которой измерила сердцем матери, и металась среди противоречий. У нее была тысяча средств разрешить этот вопрос, но она не в состоянии была выбрать ни одного. Знала только, что должна оторвать сына от этой привязанности, пусть даже силой увезти его, и жаждала одного: очутиться с ним за границей. Там уж она сумеет уладить все мудро, достойно и хорошо. Только бы попасть туда!
А тем временем она жила среди опасностей, тревог, душевных терзаний. Советовалась с пани Рудецкой и та, разумеется, думала точь-в-точь так же, как и княгиня. Оставалось лишь поговорить с Саломеей и с сыном. Но тут у несчастной матери не хватало сил. В этом, казалось бы, несложном деле, требовались осторожность и разум опытнейшего дипломата, – а может быть, и жестокость палача. Пани Одровонж плакала горькими, неудержимыми слезами, глядя на Саломею, на то, как она заботилась неутомимо, не помня о себе, как безумная хлопотала у постели раненого, на эту самозабвенную любовь, которая казалась девушке тщательно скрытой, а на самом деле видна была как на ладони. Ох, как же подойти к такому чувству с неумолимым приговором, который уже вынесен!.. У княгини не хватало сил. Она боялась также сына, не знала, что он скажет. Ведь она уже пережила один его тайный побег – в лес, в отряд…
Между тем, среди всех этих волнений и страданий, бередящих душу, тело, как всегда, жило своей жизнью. Когда молодой Одровонж стал выздоравливать, из памяти матери начали исчезать и его болезнь, и все, что с нею было связано. Отдалялись, слабели, уходили в прошлое труды и заботы, страдания и тревоги, перенесенные и предпринятые для возвращения юноши к жизни. Преданы были забвению и тонули в нем мрачные события, сопутствовавшие этой болезни. А по мере этого уменьшались и заслуги панны Мии. Перед матерью возник ряд новых забот – о будущем. И главной помехой на пути к этому будущему была Саломея. В сердце своем мать уже боролась с нею во имя благополучия сына, яд неприязненного чувства уже проник в материнское сердце.
Тайком от всех пани Одровонж отправила щедро оплаченного гонца, – охотника нетрудно было найти в корчме на перекрестке, – в один из аристократических знакомых домов в дальней местности с просьбой о помощи. Оттуда она получила ответ, что ей будут предоставлены лошади и карета, готовые в любой момент отвезти ее и сына за границу. Те же люди обещали с помощью своих многочисленных связей достать им заграничные паспорта на чужое имя.
В один прекрасный день усталый и потный гонец принес эти паспорта. Здоровье Юзефа Одровонжа, хотя он еще не вставал с постели, уже настолько улучшилось, что можно было пуститься в путь. Таким образом, надлежало покончить с этим делом решительно и без проволочек.
Однажды июньским вечером, когда все было почти готово и гонец за каретой и лошадьми уже отправлен, княгиня увлекла Саломею в сад и спустилась с ней к реке, в старую беседку. Огромные деревья, покрытые молодой листвой, шумели вокруг. Дикий виноград, вьющийся по ветхим столбикам и по дырявой крыше, заслонял от сумерек извне, но сам сгущал тьму внутри беседки. Княгиня, едва переступив порог, упала на скамью и привлекла к себе Саломею. Стремительно обняла ее и впилась в нее губами. Она прижала ее к груди, из которой вырвалось рыдание. Слова застревали у нее в горле, стиснутые зубы не разжимались. Слезы полились из глаз княгини, слезы столь обильные, что оросили лицо девушки, смочили соленой влагой углы ее губ, увлажнили шею и текли по груди под лифом. Саломея дрожала всем телом. Какие-то смутные предчувствия озаряли ее, как летние зарницы, возвещающие близкую грозу. Неизвестно почему, эти струящиеся по ее лицу слезы как бы проторили дорогу горю, которое медленно проникало в сердце. Княгиня еще крепче, еще судорожней обняла Саломею за плечи и шею и тихим, прерывающимся голосом спросила:
– Дитя мое! Ты его любишь?…
Саломея молчала, но дрожь, потрясшая все ее тело, была красноречивей слов.
– И он тебя любит. Правда?
И снова молчание было ответом.
– А говорил он, что любит тебя?
– Говорил.
– И ты ему тоже говорила?
– И я.
– Отвечай мне немедленно! Говори всю правду… ничего не утаивай. Будешь говорить правду?
– Буду.
Саломея почувствовала, что должна повиноваться, должна сказать всю, всю правду. Она чувствовала себя так, будто с нее сорвали платье, белье, самое тело, и вот она стоит перед своей мрачной властительницей, как беззащитная и трепещущая душа.
– Вы целовались?
– Да.
– Там, у него, ночью?
– Да.
– Ты отдавалась ему?
– Да.
– Сколько раз?
– Не помню.
– Он обещал, что женится на тебе?
– Обещал.
– И поэтому ты отдавалась ему?
– Нет.
– А скажи… Только истинную правду!.. Ответишь мне?
– Отвечу.
– Нет, ты поклянись! Пусть этот Доминик каждую ночь стоит над твоей постелью, если ты скажешь хоть словечко неправды.
– Ах!
Саломея со стоном припала к плечу княгини.
– Говори правду! Была ты с кем-нибудь вот так вместе, как с ним?
– Нет!
– Никогда, ни с кем?
– Никогда!
– И никто тебя раньше не целовал?
– Целовал…
– Кто?
– Тут один…
– Кто же?
– Один родственник…
– Ты любила его?
– Нет.
– Так зачем же ты позволила целовать себя?
– Он мне нравился.
Это признание, казалось, придало княгине силы. Голос ее стал уверенней. В нем зазвучала непреодолимая сила ясного разума.
– Слушай, дитя! Ты хочешь, чтобы Юзеф снова вернулся в отряд?
– Ох, нет!
– Не хочешь, чтобы его там опять изранили?
– Ох, нет!
– Хочешь, чтобы он был здоров?
– Хочу ли я!
– Так что же делать, что предпринять, чтобы он выздоровел?
– Не знаю.
– Думай, пусть тебе подскажет сердце.
– Ничего не знаю.
– А чего бы ты хотела для себя самой?
– Быть с ним, служить ему…
– Хорошо! Так вот, слушай… Не так ли надо поступить?… Если я не права, посоветуй другое. Я сделаю, как ты захочешь.
– Что я могу посоветовать? Я буду слушаться вас.
– Так слушай! Я думаю, что его непременно надо увезти отсюда.
– Увезти…
– Ты не это думала?
– Не знаю…
– Куда же его можно увезти в Польше? Поеду домой – найдут, поеду в другое место – все равно, всюду найдут. Заберут в тюрьму! Повесят на моих глазах или без меня. Что же делать? Нужно увезти его за границу.
– Боже мой!
– Но добровольно он туда не поедет. Ему надо пообещать, что как только его здоровье улучшится, он сможет вернуться в свой отряд. Ты должна мне помочь. Помоги убедить его, чтобы он поехал.
– Это должна сделать я?
– А где же он иначе вылечится, как ты думаешь? Говори!
– Он тут вылечился.
– Но может ли он здесь дольше оставаться? Захочет ли сам остаться, когда выздоровеет?
– Нет.
– А там я его быстро поставлю на ноги. И когда ему будет лучше, я увезу его в Италию, чтобы он не вернулся в отряд.
– В Италию…
– Только там он может вполне поправиться. Ты ведь хочешь, чтобы он выздоровел, чтобы не пошел опять сражаться. Ты ведь не хочешь, чтобы он опять истекал кровью! Правда?
– Да, правда.
– Если же то, что я говорю, плохо, неверно, тогда посоветуй что-нибудь другое. От одного твоего сурового голоса толку мало.
В душе Саломеи промелькнула жгучей болью давняя мечта – уехать с супругом в далекую, незнакомую Италию. Она вспомнила грезившиеся ей прекрасные города, горы и море, которых она еще никогда не видывала. Она восстала против этой грозной госпожи ее судьбы и спросила:
– И никакого больше средства нет, кроме того, чтобы он уехал теперь за границу, а потом в Италию?
– Нет.
Ее голос, голос матери Юзефа, был резок и силен, он пронзал как пуля. Саломея молчала. Холод пробегал по ее спине и леденил тело. Словно крик души вырвался из ее уст:
– А я?
Княгиня Одровонж стала говорить все тише, все вкрадчивей, прижимая к себе Саломею.
– Ты же молоденькая… Ты любишь его. Спасла ему жизнь. Он тебя любит. Вы были друг с другом. Я все знаю и прощаю. Но он сейчас так болен! Подумай об этом, ты, единственная, которая любишь его… Ведь ему нужно лечиться в полном покое, в хорошем климате, подальше от этих страшных полей и лесов. Он должен другими глазами взглянуть на все. Должен проклясть в душе легкомысленные затеи и безумные замыслы!
Глазами своей души, терзаемой мукой, Саломея вдруг увидела тень отца и тень того, кто лежал в земле неподалеку от этой беседки. В ней дрогнула горделивая скорбь. Чувство непоколебимой чести, которого она никогда еще в себе не ощущала, заставило ее сказать:
– Он не проклянет этих безумных замыслов!
– Он должен! Что достойно проклятья, должно быть проклято!
– Нет! То, что они делали, не достойно проклятья!
– Мой сын обязан помнить, что ему не подобает скитаться по грязным берлогам, прятаться в сене. Он дворянин и родом князь.
Саломея, уловив ударение на последнем слове, поняла все. Она сразу замкнулась в себе, что-то защелкнулось в ней как замок, ключа от которого уже никогда никому не найти. Она молчала. Дрожь прекратилась, осталась лишь острая боль в сердце. Она слушала, что говорила княгиня.
– Ты мое второе дитя… Моя единственная! Никогда, никогда в жизни я не забуду тебя. На смертном одре буду помнить твое лицо и твое имя. И он – верь мне, дорогая! – будет о тебе помнить, как о своей самой любимой. И уж не я буду той, которая скажет ему против тебя хоть слово. Пусть меня бог покарает, если я лгу! Но у тебя есть обязанности… Тебя воспитала пани Рудецкая, она была тебе матерью, когда ты осталась сиротой. Не так ли? Разве не была она тебе заботливой матерью?
– Была.
– А теперь она одинокая женщина, одна в этом пустом доме, несчастнейшая мать убитых сыновей. Неужели ты сможешь бросить ее одну, когда на тебе держится весь дом и хозяйство?
Саломея, поддавшись в своей безнадежности безрассудному порыву, собрала все свое мужество и спросила:
– А я бы не могла быть чем-нибудь полезной во время вашего путешествия по Италии?
– В качестве кого?
– Как служанка.
– Нет, дитя, ты не можешь быть служанкой. Так унизить тебя я бы никогда не согласилась. Именно потому, что наше положение в свете неравное, я не допущу такого унижения. Ты могла бы сопровождать Юзефа только как жена. Но это невозможно. Ты сама прекрасно понимаешь, что это невозможно.
– Так что же мне делать?
– Призови на помощь господа бога, любовь Юзефа и женщины, которая тебя воспитала. Быть может, и мою, если для нее найдется место в твоем сердце. Прикажи своему сердцу молчать. Время залечит рану, которую я сейчас тебе наношу… Доченька моя, доченька моя милая! Любимая! Любимая! Самая драгоценная!..
Княгиня опустилась на колени и, рыдая, обняла Саломею.
– Если бы ты могла почувствовать, как мое сердце страдает за тебя и твою несчастную любовь. В наших сердцах не было тайн друг от друга, а вот теперь… теперь, когда ты так страдаешь, я не могу тебе помочь. Я наношу тебе этот удар! Я вонзаю нож в то сердце, которое вернуло мне сына… О боже мой, прежде чем я решилась сказать это, я все глаза выплакала. Ах да – я забыла…
Княгиня начала искать что-то в карманах и при этом говорила:
– Не обижайся и не сочти это чем-то обидным… Я хочу поделиться с тобой всем, что у меня есть – душой и состоянием. Когда я вернусь домой, ты сама убедишься… А теперь – вот половина того, что у меня есть с собой… Ты должна это взять, должна!
Княгиня положила в руку Саломеи длинный, толстый кошелек, набитый золотыми монетами. Зажала ее пальцы вокруг мешочка, подняла ее омертвевшую руку и сунула подаренное сокровище в карман платья. У панны Саломеи мелькнула мысль: «Ах, деньги…»
Сердце ее разрывалось при мысли, что он уезжает навсегда и она остается здесь одна. Только это она понимала, все прочее было во тьме.
Как раскат грома, звучали в душе слова: «Время залечит эту рану».
Она вслушивалась в звук и смысл этих слов из далекой дали, из своего печального одиночества. Ей хотелось скорей уйти, остаться одной. Куда-то бежать. Она прошептала что-то невнятное, не отрывая губ от плеча своей госпожи. Княгиня прижала к себе молодую девушку, обхватила ее руками. Обильные, неудержимые, подлинно материнские слезы снова полились из этих властных глаз на лицо Саломеи. Они были так искренни и так чистосердечны, что проникли в раненое сердце и принесли призрачное успокоение. Они обнялись и умолкли, созерцая бездну своих чувств и глубину сердец. Саломее казалось, что она уже ушла отсюда и идет куда-то в очень дальний путь. Чувства ее поднялись на недосягаемую высоту. Она смотрела оттуда на тот, никогда не виданный край. Вздохнула под напором внезапной мысли: ах, так вот что значит мать?… Она постигла сердце матери и ее чувства… Поняла, что должна испытывать мать, поняла течение ее мыслей. Смотрела на это, как на простиравшуюся перед ней землю, как на плывущие в вышине облака. Дивилась, сколько у матери чувств, как разнообразны эти чувства. Различала их извилины, повороты… Улыбка скользнула по всем этим далеким видениям, как благодатный луч солнца по сиротливой местности. Ей хотелось раскрыть рот и сказать, что ведь и у нее есть дитя под сердцем, но девичья стыдливость остановила этот порыв, и он замер на дне души.
Княгиня сжимала в объятиях Мию, закрыв глаза. Она видела ее любовь. Она ее ощущала почти как свою. Это – цветущий луг, который лишь раз в жизни дано узреть человеку… В благоуханном воздухе порхают бабочки, колышутся разноцветные травы. Радостная песня звучит в устах девушки, которая босыми ножками бежит по цветам росистого луга…
И вот она должна обрушить проклятие смерти на «этот уголок рая, отнять этот божественный дар в жизни человека, вытоптать цветы, убить мотыльков, погасить свет и аромат цветов превратить в тлетворный запах.
Она сжала руки, склонила голову на плечо подруги и, все понимая, плакала. Зачем же растут цветы, зачем светит солнце? Почему она должна совершить это страшное деяние? Почему должна решиться на чудовищное мужество и неотвратимую тиранию? Почему должна поднять руку и душить то существо, которое сейчас любовно сжимает в объятиях?
…Страдальческий стон вырвался из ее груди, рыдания заглушили слова.
XVII
Убедить Юзефа Одровонжа в том, что необходимо уехать, удалось другими доводами.
Княгиня не возражала юноше, когда он порывался вернуться в свой отряд, – а по мере восстановления здоровья и сил, нетерпение его все возрастало. Она просила лишь об одном: чтобы он окончательно вылечился и пошел воевать здоровым. Но, чтобы окончательно вылечиться, отоспаться после стольких болезней и отъесться после такого истощения, нужны хоть двадцать спокойных ночей и двадцать безмятежных дней. Где же можно обрести все это, как не за границей?
Мать добилась согласия сына, что именно для того, чтобы как можно скорей вернуться в отряд, он сперва поедет вместе с ней в Краков, запасется там новой одеждой, оружием и амуницией и поступит в какой-то новый отряд, под новым командованием, об организации которого она будто бы слышала. Главное же, он двинется на поле боя с новыми силами телесными и душевными. Юноша согласился. Он не знал, где находится его прежний отряд. Где же его искать? У кого разузнать? Где раздобыть оружие? В Кракове он осмотрится, узнает о ходе повстанческого движения, бросит взгляд на какую-нибудь карту, выберет новый отряд, увидит новые лица и воодушевится новой надеждой. Он ломал себе голову, кто бы это мог организовать новый отряд, о котором упоминала мать? Как он тосковал по вождю, по неумолимому железному полководцу, который топнет ногой по напоенной кровью земле и разбудит легионы! Жажда борьбы в молодом князе была так же велика и сильна, как велики были перенесенные им страдания. Холодными глазами всматривался он вдаль и как бы видел в ней скифскую войну, возникшую из бедствий польской судьбины, невиданную в мире борьбу не на жизнь, а на смерть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16
А тем временем она жила среди опасностей, тревог, душевных терзаний. Советовалась с пани Рудецкой и та, разумеется, думала точь-в-точь так же, как и княгиня. Оставалось лишь поговорить с Саломеей и с сыном. Но тут у несчастной матери не хватало сил. В этом, казалось бы, несложном деле, требовались осторожность и разум опытнейшего дипломата, – а может быть, и жестокость палача. Пани Одровонж плакала горькими, неудержимыми слезами, глядя на Саломею, на то, как она заботилась неутомимо, не помня о себе, как безумная хлопотала у постели раненого, на эту самозабвенную любовь, которая казалась девушке тщательно скрытой, а на самом деле видна была как на ладони. Ох, как же подойти к такому чувству с неумолимым приговором, который уже вынесен!.. У княгини не хватало сил. Она боялась также сына, не знала, что он скажет. Ведь она уже пережила один его тайный побег – в лес, в отряд…
Между тем, среди всех этих волнений и страданий, бередящих душу, тело, как всегда, жило своей жизнью. Когда молодой Одровонж стал выздоравливать, из памяти матери начали исчезать и его болезнь, и все, что с нею было связано. Отдалялись, слабели, уходили в прошлое труды и заботы, страдания и тревоги, перенесенные и предпринятые для возвращения юноши к жизни. Преданы были забвению и тонули в нем мрачные события, сопутствовавшие этой болезни. А по мере этого уменьшались и заслуги панны Мии. Перед матерью возник ряд новых забот – о будущем. И главной помехой на пути к этому будущему была Саломея. В сердце своем мать уже боролась с нею во имя благополучия сына, яд неприязненного чувства уже проник в материнское сердце.
Тайком от всех пани Одровонж отправила щедро оплаченного гонца, – охотника нетрудно было найти в корчме на перекрестке, – в один из аристократических знакомых домов в дальней местности с просьбой о помощи. Оттуда она получила ответ, что ей будут предоставлены лошади и карета, готовые в любой момент отвезти ее и сына за границу. Те же люди обещали с помощью своих многочисленных связей достать им заграничные паспорта на чужое имя.
В один прекрасный день усталый и потный гонец принес эти паспорта. Здоровье Юзефа Одровонжа, хотя он еще не вставал с постели, уже настолько улучшилось, что можно было пуститься в путь. Таким образом, надлежало покончить с этим делом решительно и без проволочек.
Однажды июньским вечером, когда все было почти готово и гонец за каретой и лошадьми уже отправлен, княгиня увлекла Саломею в сад и спустилась с ней к реке, в старую беседку. Огромные деревья, покрытые молодой листвой, шумели вокруг. Дикий виноград, вьющийся по ветхим столбикам и по дырявой крыше, заслонял от сумерек извне, но сам сгущал тьму внутри беседки. Княгиня, едва переступив порог, упала на скамью и привлекла к себе Саломею. Стремительно обняла ее и впилась в нее губами. Она прижала ее к груди, из которой вырвалось рыдание. Слова застревали у нее в горле, стиснутые зубы не разжимались. Слезы полились из глаз княгини, слезы столь обильные, что оросили лицо девушки, смочили соленой влагой углы ее губ, увлажнили шею и текли по груди под лифом. Саломея дрожала всем телом. Какие-то смутные предчувствия озаряли ее, как летние зарницы, возвещающие близкую грозу. Неизвестно почему, эти струящиеся по ее лицу слезы как бы проторили дорогу горю, которое медленно проникало в сердце. Княгиня еще крепче, еще судорожней обняла Саломею за плечи и шею и тихим, прерывающимся голосом спросила:
– Дитя мое! Ты его любишь?…
Саломея молчала, но дрожь, потрясшая все ее тело, была красноречивей слов.
– И он тебя любит. Правда?
И снова молчание было ответом.
– А говорил он, что любит тебя?
– Говорил.
– И ты ему тоже говорила?
– И я.
– Отвечай мне немедленно! Говори всю правду… ничего не утаивай. Будешь говорить правду?
– Буду.
Саломея почувствовала, что должна повиноваться, должна сказать всю, всю правду. Она чувствовала себя так, будто с нее сорвали платье, белье, самое тело, и вот она стоит перед своей мрачной властительницей, как беззащитная и трепещущая душа.
– Вы целовались?
– Да.
– Там, у него, ночью?
– Да.
– Ты отдавалась ему?
– Да.
– Сколько раз?
– Не помню.
– Он обещал, что женится на тебе?
– Обещал.
– И поэтому ты отдавалась ему?
– Нет.
– А скажи… Только истинную правду!.. Ответишь мне?
– Отвечу.
– Нет, ты поклянись! Пусть этот Доминик каждую ночь стоит над твоей постелью, если ты скажешь хоть словечко неправды.
– Ах!
Саломея со стоном припала к плечу княгини.
– Говори правду! Была ты с кем-нибудь вот так вместе, как с ним?
– Нет!
– Никогда, ни с кем?
– Никогда!
– И никто тебя раньше не целовал?
– Целовал…
– Кто?
– Тут один…
– Кто же?
– Один родственник…
– Ты любила его?
– Нет.
– Так зачем же ты позволила целовать себя?
– Он мне нравился.
Это признание, казалось, придало княгине силы. Голос ее стал уверенней. В нем зазвучала непреодолимая сила ясного разума.
– Слушай, дитя! Ты хочешь, чтобы Юзеф снова вернулся в отряд?
– Ох, нет!
– Не хочешь, чтобы его там опять изранили?
– Ох, нет!
– Хочешь, чтобы он был здоров?
– Хочу ли я!
– Так что же делать, что предпринять, чтобы он выздоровел?
– Не знаю.
– Думай, пусть тебе подскажет сердце.
– Ничего не знаю.
– А чего бы ты хотела для себя самой?
– Быть с ним, служить ему…
– Хорошо! Так вот, слушай… Не так ли надо поступить?… Если я не права, посоветуй другое. Я сделаю, как ты захочешь.
– Что я могу посоветовать? Я буду слушаться вас.
– Так слушай! Я думаю, что его непременно надо увезти отсюда.
– Увезти…
– Ты не это думала?
– Не знаю…
– Куда же его можно увезти в Польше? Поеду домой – найдут, поеду в другое место – все равно, всюду найдут. Заберут в тюрьму! Повесят на моих глазах или без меня. Что же делать? Нужно увезти его за границу.
– Боже мой!
– Но добровольно он туда не поедет. Ему надо пообещать, что как только его здоровье улучшится, он сможет вернуться в свой отряд. Ты должна мне помочь. Помоги убедить его, чтобы он поехал.
– Это должна сделать я?
– А где же он иначе вылечится, как ты думаешь? Говори!
– Он тут вылечился.
– Но может ли он здесь дольше оставаться? Захочет ли сам остаться, когда выздоровеет?
– Нет.
– А там я его быстро поставлю на ноги. И когда ему будет лучше, я увезу его в Италию, чтобы он не вернулся в отряд.
– В Италию…
– Только там он может вполне поправиться. Ты ведь хочешь, чтобы он выздоровел, чтобы не пошел опять сражаться. Ты ведь не хочешь, чтобы он опять истекал кровью! Правда?
– Да, правда.
– Если же то, что я говорю, плохо, неверно, тогда посоветуй что-нибудь другое. От одного твоего сурового голоса толку мало.
В душе Саломеи промелькнула жгучей болью давняя мечта – уехать с супругом в далекую, незнакомую Италию. Она вспомнила грезившиеся ей прекрасные города, горы и море, которых она еще никогда не видывала. Она восстала против этой грозной госпожи ее судьбы и спросила:
– И никакого больше средства нет, кроме того, чтобы он уехал теперь за границу, а потом в Италию?
– Нет.
Ее голос, голос матери Юзефа, был резок и силен, он пронзал как пуля. Саломея молчала. Холод пробегал по ее спине и леденил тело. Словно крик души вырвался из ее уст:
– А я?
Княгиня Одровонж стала говорить все тише, все вкрадчивей, прижимая к себе Саломею.
– Ты же молоденькая… Ты любишь его. Спасла ему жизнь. Он тебя любит. Вы были друг с другом. Я все знаю и прощаю. Но он сейчас так болен! Подумай об этом, ты, единственная, которая любишь его… Ведь ему нужно лечиться в полном покое, в хорошем климате, подальше от этих страшных полей и лесов. Он должен другими глазами взглянуть на все. Должен проклясть в душе легкомысленные затеи и безумные замыслы!
Глазами своей души, терзаемой мукой, Саломея вдруг увидела тень отца и тень того, кто лежал в земле неподалеку от этой беседки. В ней дрогнула горделивая скорбь. Чувство непоколебимой чести, которого она никогда еще в себе не ощущала, заставило ее сказать:
– Он не проклянет этих безумных замыслов!
– Он должен! Что достойно проклятья, должно быть проклято!
– Нет! То, что они делали, не достойно проклятья!
– Мой сын обязан помнить, что ему не подобает скитаться по грязным берлогам, прятаться в сене. Он дворянин и родом князь.
Саломея, уловив ударение на последнем слове, поняла все. Она сразу замкнулась в себе, что-то защелкнулось в ней как замок, ключа от которого уже никогда никому не найти. Она молчала. Дрожь прекратилась, осталась лишь острая боль в сердце. Она слушала, что говорила княгиня.
– Ты мое второе дитя… Моя единственная! Никогда, никогда в жизни я не забуду тебя. На смертном одре буду помнить твое лицо и твое имя. И он – верь мне, дорогая! – будет о тебе помнить, как о своей самой любимой. И уж не я буду той, которая скажет ему против тебя хоть слово. Пусть меня бог покарает, если я лгу! Но у тебя есть обязанности… Тебя воспитала пани Рудецкая, она была тебе матерью, когда ты осталась сиротой. Не так ли? Разве не была она тебе заботливой матерью?
– Была.
– А теперь она одинокая женщина, одна в этом пустом доме, несчастнейшая мать убитых сыновей. Неужели ты сможешь бросить ее одну, когда на тебе держится весь дом и хозяйство?
Саломея, поддавшись в своей безнадежности безрассудному порыву, собрала все свое мужество и спросила:
– А я бы не могла быть чем-нибудь полезной во время вашего путешествия по Италии?
– В качестве кого?
– Как служанка.
– Нет, дитя, ты не можешь быть служанкой. Так унизить тебя я бы никогда не согласилась. Именно потому, что наше положение в свете неравное, я не допущу такого унижения. Ты могла бы сопровождать Юзефа только как жена. Но это невозможно. Ты сама прекрасно понимаешь, что это невозможно.
– Так что же мне делать?
– Призови на помощь господа бога, любовь Юзефа и женщины, которая тебя воспитала. Быть может, и мою, если для нее найдется место в твоем сердце. Прикажи своему сердцу молчать. Время залечит рану, которую я сейчас тебе наношу… Доченька моя, доченька моя милая! Любимая! Любимая! Самая драгоценная!..
Княгиня опустилась на колени и, рыдая, обняла Саломею.
– Если бы ты могла почувствовать, как мое сердце страдает за тебя и твою несчастную любовь. В наших сердцах не было тайн друг от друга, а вот теперь… теперь, когда ты так страдаешь, я не могу тебе помочь. Я наношу тебе этот удар! Я вонзаю нож в то сердце, которое вернуло мне сына… О боже мой, прежде чем я решилась сказать это, я все глаза выплакала. Ах да – я забыла…
Княгиня начала искать что-то в карманах и при этом говорила:
– Не обижайся и не сочти это чем-то обидным… Я хочу поделиться с тобой всем, что у меня есть – душой и состоянием. Когда я вернусь домой, ты сама убедишься… А теперь – вот половина того, что у меня есть с собой… Ты должна это взять, должна!
Княгиня положила в руку Саломеи длинный, толстый кошелек, набитый золотыми монетами. Зажала ее пальцы вокруг мешочка, подняла ее омертвевшую руку и сунула подаренное сокровище в карман платья. У панны Саломеи мелькнула мысль: «Ах, деньги…»
Сердце ее разрывалось при мысли, что он уезжает навсегда и она остается здесь одна. Только это она понимала, все прочее было во тьме.
Как раскат грома, звучали в душе слова: «Время залечит эту рану».
Она вслушивалась в звук и смысл этих слов из далекой дали, из своего печального одиночества. Ей хотелось скорей уйти, остаться одной. Куда-то бежать. Она прошептала что-то невнятное, не отрывая губ от плеча своей госпожи. Княгиня прижала к себе молодую девушку, обхватила ее руками. Обильные, неудержимые, подлинно материнские слезы снова полились из этих властных глаз на лицо Саломеи. Они были так искренни и так чистосердечны, что проникли в раненое сердце и принесли призрачное успокоение. Они обнялись и умолкли, созерцая бездну своих чувств и глубину сердец. Саломее казалось, что она уже ушла отсюда и идет куда-то в очень дальний путь. Чувства ее поднялись на недосягаемую высоту. Она смотрела оттуда на тот, никогда не виданный край. Вздохнула под напором внезапной мысли: ах, так вот что значит мать?… Она постигла сердце матери и ее чувства… Поняла, что должна испытывать мать, поняла течение ее мыслей. Смотрела на это, как на простиравшуюся перед ней землю, как на плывущие в вышине облака. Дивилась, сколько у матери чувств, как разнообразны эти чувства. Различала их извилины, повороты… Улыбка скользнула по всем этим далеким видениям, как благодатный луч солнца по сиротливой местности. Ей хотелось раскрыть рот и сказать, что ведь и у нее есть дитя под сердцем, но девичья стыдливость остановила этот порыв, и он замер на дне души.
Княгиня сжимала в объятиях Мию, закрыв глаза. Она видела ее любовь. Она ее ощущала почти как свою. Это – цветущий луг, который лишь раз в жизни дано узреть человеку… В благоуханном воздухе порхают бабочки, колышутся разноцветные травы. Радостная песня звучит в устах девушки, которая босыми ножками бежит по цветам росистого луга…
И вот она должна обрушить проклятие смерти на «этот уголок рая, отнять этот божественный дар в жизни человека, вытоптать цветы, убить мотыльков, погасить свет и аромат цветов превратить в тлетворный запах.
Она сжала руки, склонила голову на плечо подруги и, все понимая, плакала. Зачем же растут цветы, зачем светит солнце? Почему она должна совершить это страшное деяние? Почему должна решиться на чудовищное мужество и неотвратимую тиранию? Почему должна поднять руку и душить то существо, которое сейчас любовно сжимает в объятиях?
…Страдальческий стон вырвался из ее груди, рыдания заглушили слова.
XVII
Убедить Юзефа Одровонжа в том, что необходимо уехать, удалось другими доводами.
Княгиня не возражала юноше, когда он порывался вернуться в свой отряд, – а по мере восстановления здоровья и сил, нетерпение его все возрастало. Она просила лишь об одном: чтобы он окончательно вылечился и пошел воевать здоровым. Но, чтобы окончательно вылечиться, отоспаться после стольких болезней и отъесться после такого истощения, нужны хоть двадцать спокойных ночей и двадцать безмятежных дней. Где же можно обрести все это, как не за границей?
Мать добилась согласия сына, что именно для того, чтобы как можно скорей вернуться в отряд, он сперва поедет вместе с ней в Краков, запасется там новой одеждой, оружием и амуницией и поступит в какой-то новый отряд, под новым командованием, об организации которого она будто бы слышала. Главное же, он двинется на поле боя с новыми силами телесными и душевными. Юноша согласился. Он не знал, где находится его прежний отряд. Где же его искать? У кого разузнать? Где раздобыть оружие? В Кракове он осмотрится, узнает о ходе повстанческого движения, бросит взгляд на какую-нибудь карту, выберет новый отряд, увидит новые лица и воодушевится новой надеждой. Он ломал себе голову, кто бы это мог организовать новый отряд, о котором упоминала мать? Как он тосковал по вождю, по неумолимому железному полководцу, который топнет ногой по напоенной кровью земле и разбудит легионы! Жажда борьбы в молодом князе была так же велика и сильна, как велики были перенесенные им страдания. Холодными глазами всматривался он вдаль и как бы видел в ней скифскую войну, возникшую из бедствий польской судьбины, невиданную в мире борьбу не на жизнь, а на смерть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16