Что бы там ни было, от нее я многое узнал.
После смерти любовницы Уилсона и после того, как сам он был оправдан судом, когда механик сцены признал себя виновным, я часто заходил в дом, где они жили. Иногда это бывало под вечер, когда наша газетная работа прерывалась до следующего утра, - я ведь сотрудник вечерней газеты, и после двух часов дня мы почти всегда бываем свободны.
Однажды я встретил маленькую горбунью около самого дома и вступил с ней в разговор. Мне открылись целые золотые россыпи.
В глазах у нее было какое-то особое выражение, о котором я уже говорил, - это был обиженный, жалобный взгляд. Я первым заговорил с ней, и мы тут же начали толковать об Уилсоне. Она жила у них в одной из маленьких каморок и сразу сказала мне об этом.
Временами она чувствовала себя так плохо, что не в состоянии была работать в прачечной, - силы внезапно ее покидали. В такие дни она оставалась дома и лежала на своей раскладной кровати. У нее бывали жесточайшие мигрени, которые длились часами, и в это время она почти не сознавала того, что творилось вокруг. Потом она приходила в себя, но каждый раз у нее после этого бывала большая слабость. Жить ей суждено было, по-видимому, не очень долго, но вряд да ее это особенно огорчало.
После таких приступов, совсем обессилев, она бывала вынуждена подолгу лежать в постели. И лежа так у себя одна, она постепенно начала интересоваться жизнью обитателей соседней комнаты. Она слезала с кровати, в одних чулках подкрадывалась к двери и, стоя на коленях на пыльном полу, заглядывала в замочную скважину.
Жизнь, которую она увидела в этой комнате, сразу приковала к себе ее внимание. Иногда Уилсон сидел там один за кухонным столом и писал все то, что потом очутилось у меня и что я здесь уже приводил. Иногда подруга его бывала с ним. Случалось и так, что он оставался один и ничего не писал. В такие часы он подолгу шагал из угла в угол.
Когда они бывали оба дома и Уилсон писал, женщина почти не шевелилась и сидела, скрестив руки, где-нибудь на табуретке у окна. Написав несколько строк, он обычно начинал расхаживать по комнате и разговаривать то с ней, то с самим собой. Горбунья утверждала, что, когда он что-нибудь говорил своей подруге, та отвечала ему только глазами.
ПризнаЮсь, мне трудно сказать сейчас, что именно я почерпнул из рассказов маленькой горбуньи и что было плодом моего собственного воображения.
Но я убедился, что в отношениях этих людей друг к другу было что-то странное. Об этом-то мне и хочется рассказать. Во всяком случае, они не производили впечатления обыкновенной семьи, которой просто не повезло. Он постоянно был поглощен своим трудным делом - я разумею стихи, а она, как могла, стремилась ему помочь.
Как вы, вероятно, уже поняли из тех стихов Уилсона, которые я здесь приводил, темой их были человеческие взаимоотношения, не обязательно те, которые складывались в этой именно комнате, у данной женщины с данным мужчиной, но отношения между людьми вообще.
У человека этого были свои, полумистические взгляды на жизнь. До того, как он встретил свою подругу, он бесцельно скитался по свету, ища себе спутницу жизни. И вот он нашел ее в городке штата Канзас, и - так, во всяком случае, он считал - все стало на свои места.
Да, он был убежден, что, оставаясь одиноким, человек не может ни мыслить, ни чувствовать, что такие попытки неизбежно кончаются крахом, заводя в тупик, отгораживая от мира неприступной стеной. Голос начинает, звучать фальшиво; в жизнь вторгается разлад. Надо, чтобы кто-то один задал тон, по которому станут равняться все голоса, складываясь в один общий гимн жизни. Имейте в виду, что я вовсе не излагаю свои мысли. Я хочу только дать вам представление о том, что у меня самого осталось в памяти от прочитанных сочинений Уилсона, от мимолетного знакомства с ним и от того влияния, которое он распространял вокруг себя. Он был вполне уверен, что человек не способен ни мыслить, ни даже чувствовать, если он одинок. Он утверждал также, что тот, кто живет одним только интеллектом, не желая считаться с запросами тела, никогда не придет ни к одной здравой мысли. Настоящее понимание жизни воздвигается как пирамида. Выглядит это приблизительно так: прежде всего чье-то тело сливается с телом любимой женщины, одна душа с другой. А потом уж, каким-то таинственным путем, тела и души всех остальных людей притягиваются к ним, и все сливается воедино, в каком-то могучем потоке.
Трудно вам будет, пожалуй, во всем этом разобраться, читатели моего рассказа о Уилсоне! Впрочем может быть и нет. Может быть, ум ваш яснее моего, и то, что так тяжело дается мне, для вас будет совсем просто.
Как бы то ни было, я должен рассказать вам все, что узнал, когда заглянул в этот водоворот порывов и побуждений, которые я, признаться, не очень-то понимал.
Откуда же взялась все, что я вам только что рассказывал о нем? Действительно так думала маленькая горбунья, или все было потом дополнено моей фантазией? Сейчас это уже совсем не важно. Гораздо важнее то, как думал сам Эдгар Уилсон.
По-видимому, он считал, что должен излить свою душу в стихах, но был убежден, что это ему не удастся до тех пор, пока он не встретит женщину, которая бы безраздельно физически ему принадлежала, и что только союз его с ней может даровать людям что-то поистине прекрасное. Надо было найти женщину, наделенную этой силой, и к тому же обязательно такую, которая отдалась бы ему без всякой корысти.
Видите, до какой степени он был поглощен собой! Ну вот он и увидел, что нашел эту женщину, когда встретил жену аптекаря в Канзасе.
Да, он нашел ее и сумел что-то дать ей взамен - что именно, мне трудно сказать, но только в жизни с ним она обрела самое подлинное счастье, удивительное и какое-то совсем необычное.
Пытаясь рассказывать о нем и его влияния на других людей, я как будто ступаю по канату, натянутому между двумя высокими зданиями над улицей, заполненной народом. Достаточно одного выкрика снизу, взрыва смеха, автомобильного гудка, и проваливаешься вдруг куда-то в пустоту. И тогда хочется жестоко посмеяться над собой.
Он стремился слить в своих стихах себя и свою любовницу, сделать эти стихи сгустками духа и плоти обоих. Вы помните, в одном из стихотворений, которые я здесь приводил, он говорит, что хочет соединить, сжать всех жителей города в одно человеческое существо и полюбить это существо.
Все это невольно заставляет думать, что Уилсон - человек очень властный и даже наделенный какой-то губительной силой. Читая этот рассказ, вы увидите, что он и меня сумел подчинить себе и заставляет меня, даже сейчас, служить своей цели.
Он захватил эту женщину и поработил ее. Он хотел владеть ею всецело и безраздельно. Каждый мужчина этого хочет, но вряд ли кто, добиваясь своего, бывает так неудержимо смел.
Может быть, и она сама была ненасытной, а он действительно дарил ее настоящей любовью везде и всегда и в то время, когда они бывали вместе, и даже тогда, когда ее не было с ним.
Разобраться со всем этом нелегко. Поверьте, что мне хочется выразить вовсе не мои собственные мысли, вовсе не то, что я слышал от горбуньи, которую, как вы помните, я оставил в каморке, где она, стоя на коленях, подглядывала сквозь замочную скважину.
Горбунья следила за тем, что происходит в соседней комнате, и вся жизнь этих людей протекала у нее на главах. Маленькая горбунья тоже подпала под власть Уилсона. Она тоже влюбилась в него, тут не может быть ни малейшего сомнения. В комнате, где она стояла на коленях, было темно и грязно. На полу, должно быть, скопилось немало пыли.
Она рассказала мне - впрочем, даже если это и не было выражено словами, она дала мне понять, - что Уилсон или работал у себя за столом, или расхаживал из угла в угол по комнате перед своей подругой, а та сидела на табуретке, и на лице ее, в глазах было такое выражение...
Он все время давал ей чувствовать, как ее любит, но, может быть, такая вот отвлеченная любовь распространялась и на всех людей вокруг. Это оказывалось возможным потому, что любовница его была олицетворением плоти, в то время как все существо его самого устремлялось к чему-то другому. Для вас это все, пожалуй, и не важно, но маленькая горбунья была человеком простым и никогда не считала, что владеет каким-то особым даром понимания. Она стояла на коленях в пыли, подслушивала и подглядывала в замочную скважину и, в конце концов, ощутила, что человек, с которым она никогда и нигде не сталкивалась и который был ей по сути дела совсем чужим, дарит и ее своей любовью.
Как только она это уразумела, все существо ее наполнилось радостью. Она почувствовала себя умиротворенной. Сама она ничуть не переменилась, но жизнь приобрела в ее глазах новый смысл.
В комнате, где Уилсон жил со своей подругой, бывали иногда и разные мелкие происшествия. Можно было бы рассказать и о них.
Так, в один из теплых июньских дней, когда шел дождь и в комнате было довольно темно, горбунья, по обыкновению, стояла на коленях у скважины и наблюдала.
Подруга Уилсона выстирала белье и, так как в этот день его нельзя было сушить на воздухе, она протянула веревки от стены к стене и развесила белье в комнате.
Когда, все уже висело, Уилсон, который, невзирая на дождь, ходил гулять, вернулся домой. Усевшись за стол, он начал писать.
Так он писал некоторое время, а потом встал и начал шагать по комнате. И тут он наткнулся на мокрую простыню. Он продолжал ходить, разговаривая со своей подругой, но мало-помалу собрал все белье, в охапку и, выйдя на лестницу, вышвырнул его на грязный двор. Пока он все это делал, подруга его сидела неподвижно и молча. Уилсон снова взялся за прерванную работу. Тогда она спустилась по лестнице, собрала, белье и все перестирала. Он еще раз ушел гулять. И только когда, вернувшись, он увидал, что она опять развешивает наверху белье, Уилсон как будто сообразил, что он наделал.
Едва только на лестнице послышались его шаги, горбунья снова прильнула к замочной скважине. Став на колени, она ясно разглядела его лицо в тот момент,, когда он входил в комнату. "Тут он смутился, как ребенок. Он ничего не сказал, только слезы из глаз покатились", - рассказывала горбунья. Женщина, которая в это время была занята бельем, обернулась и увидела его слезы. В руках у нее был целый ворох белья; она уронила его на пол и кинулась к Уилсону. Если верить маленькой горбунье, она стала на колени, обвила его руками и, глядя в глаза, уговаривала его:
-- Не надо расстраиваться! Поверь, я все понимаю. Прошу тебя, не плачь!
Ну, а теперь я расскажу вам, как она умерла. Случилось это осенью.
В том театре, где она служила, работал и тот самый придурковатый механик сцены, который потом ее застрелил.
Он влюбился в нее и так же, как те мужчины маленького городка в Канзасе, откуда она приехала, написал ей несколько глупых писем, о которых она Уилсону ничего не сказала. Письма эти были не слишком деликатного свойства, и хуже всего было то, что, в силу какой-то нелепой причуды, некоторые из них были подписаны именем Уилсона. Два таких письма оказались потом при убитой и были использованы на суде в качестве улики против Уилсона.
Я уже сказал, что женщина служила в театре. Как-то раз, осенью, на вечер была назначена генеральная репетиция. Она пошла в театр в сопровождении Уилсона. Было сыро и холодно. Вечера в это время года в Чикаго всегда бывают такими. Густой туман застилал весь город.
Генеральная репетиция не состоялась, то ли потому, что заболела исполнительница главной роли, то ли еще по какой-то причине. Уилсон и его подруга просидели часа два в холодном пустом театре, а потом ей сказали, что она свободна и может идти домой.
На обратном пути они зашли поужинать в маленький ресторанчик. Уилсон находился в том особом своем состоянии, когда мысли его витали где-то далеко. Вероятно, он думал о чем-то, что должно было потом стать стихами. Он шел, не замечая своей спутницы, не замечая людей, которые целыми потоками двигались по улице им навстречу или обгоняли их. Он шел вперед и вперед, а она...
В этот ветер, как, впрочем, и всегда, когда они бывали вместе, она была молчалива и радовалась тому, что могла так вот идти бок о бок с ним, как будто она принимала участие в каждой его мысли, в каждом движении чувства. Как будто кровь, которая струилась у нее в жилах, была его кровью. Он всегда давал ей это чувствовать, и она молчала и была счастлива тем, что, как бы далеко ни витал его дух, ища выхода из темных высоких стен и глубоких колодцев, тело его было где-то здесь, рядом. Из ресторана они пошли через мост в северную часть города и по-прежнему ни разу не перекинулись ни одним словом.
Когда они были уже недалеко от дома, механик сцены, низенький человечек с трясущимися руками, тот самый, который писал ей записки, вынырнул вдруг из тумана, как будто из небытия, и выстрелил в женщину.
Только и всего. Больше ничего не было.
Как я уже сказал, они шли рядом, когда прямо перед ними из тумана вынырнула голова, когда рука спустила курок и раздался отрывистый звук револьверного выстрела. И этот низенький, придурковатый механик сцены с морщинистым бабьим лицом тут же повернулся и убежал прочь
Все это случилось именно так, как я описал, но на Уилсона это не произвело ни малейшего впечатления; он продолжал идти, как ни в чем не бывало, а спутница его, которая после выстрела еле удержалась на ногах, собравшись с силами, брела с ним рядом, по-прежнему не говоря ни слова.
Так они прошли, наверное, квартала два и добрались до наружной лестницы, которая вела к ним в квартиру. Тут их догнал полисмен, и она солгала ему. Она уверила его, что это просто какие-то пьяные подрались и подняли шум. Поговорив с ней немного, полисмен ушел и направился, по ее указанию, в сторону, противоположную той, куда убежал механик.
Все вокруг было окутано туманом и темнотой. Держась за руку Уилсона, она поднялась по лестнице, а он - у меня до сих пор не укладывается в голове, как это могло быть, - по-видимому, все еще ничего не знал ни о выстреле, ни о том, что она умирает, хотя все видел и слышал. Медицинское вскрытие показало, что пуля перебила не то какие-то нежные волокна, не то мышцы, управляющие деятельностью сердца. Женщина находилась уже между жизнью и смертью. И все же об руку с ним она поднялась по лестнице наверх. И тогда произошло нечто трагическое и вместе с тем трогательное. Картину эту, вместо того чтобы передавать ее славами, лучше было бы со всеми подробностями целиком перенести на сцену.
Оба они вошли в комнату: она уже чуть дышала, но как будто не хотела примириться с тем, что можно умереть, не отдав в этот миг никому ни ласки, ни тепла. Мертвая, она была чем-то еще связана с жизнью, а он, живой человек, был мертвецом для всего, что творилось вокруг.
В комнате, куда они вошли, было темно, но, повинуясь какому-то верному, почти звериному инстинкту, женщина добралась в темноте через всю комнату до камина, а любовник ее остановился в нескольких шагах от двери и по-особенному, по-своему, о чем-то думал и думал. В топке камина было много разного мусора, окурков - он не переставая курил, - обрывков бумаги, на котором были нацарапаны какие-то его каракули, - словом, целая куча хлама, которая всегда скопляется вокруг таких людей, как Уилсон. И вот в этот вечер, первый холодный осенний вечер года, весь этот горючий мусор оказался там.
Женщина подошла к камину, где-то в темноте разыскала спички и зажгла всю эту кучу.
Картина эта останется у меня в памяти навсегда: пустынная комната, и в ней этот слепой, ничего не видящий человек, и умирающая женщина на коленях перед ярким огнем, вспыхивающим во всей своей красоте. Тонкие языки пламени взметнулись ввысь. Отсветы его ползали и плясали по стенам. А внизу на полу было темно, как в колодце, и там стоял Уилсон, ко всему безучастный, унесшийся мыслями куда-то далеко.
Весь этот ворох бумаги вспыхнул на какую-то минуту, ослепительным светом, а женщина в эту минуту стояла в стороне, около камина, и свет этот ее не озарил.
А потом, бледная, шатаясь, она прошла через это освещенное пространство, как через сцену, приблизилась к Уилсону неслышно, не проронив ни слова. Может быть, ей надо было что-то ему сказать? Никто этого никогда не узнает. Вышло так, что она ничего не сказала.
Она пробиралась к нему и, когда была уже совсем близко, вдруг упала на пол и умерла у его ног. И в тоже мгновенье догорела и погасла зажженная бумага. Если женщина и боролась еще за жизнь там, на полу, то все это происходило в молчании, без единого звука. Упав, она лежала между своим любовником и дверью, которая вела на лестницу.
И вот тогда Уилсон, казалось, совсем перестал быть человеком - все, что он сделал потом, было превыше моего понимания.
Огонь потух, и с ним потухла жизнь женщины, которую он любил.
А он стоял и смотрел куда-то в пустоту и думал бог знает о чем, может быть именно об этой пустоте.
1 2 3