И вдруг он решил, быть может желая сменить течение мыслей, что неплохо бы сходить в уборную – облегчишься и уснешь спокойно. Конечно, прогулка через два двора зимней ночью отпугивала, но он не мог себе позволить, усомнившись в пользе такого похода, обречь себя на бессонницу.Когда он среди ночи оказывался в неприветливом помещении санузла – холодном, темном, дурно пахнущем, – это всегда действовало на него угнетающе. Причин для мрачных мыслей всегда хватает, но почему они осаждают его именно в эту пору и в этом месте? Чтобы забыть о газетчике и его убийцах, Видаль стал вспоминать время, теперь неправдоподобное, когда тут даже приятные приключения бывали… Кульминация одного из них произошла как-то под вечер, когда он, сам не зная как, очутился в объятиях дочки кухарки, сеньоры Кармен, которая обслуживала одну семью в Северном районе. Нелида с матерью жили в большой комнате напротив его квартиры, там, где теперь была швейная мастерская. Чисто случайное воспоминание о конце этой интрижки совпало с другим воспоминанием, для Видаля мучительным и (почему, он сам не понимал) мерзким, о разгоряченном, пьяном старике, гонявшемся с ножом за сеньорой Кармен. От Нелиды у него остались в сундучке, где он хранил на память старые вещи родителей, фотография их обоих, сделанная в Роседале, и шелковая выцветшая лента. Да, теперь все по-другому. Если раньше он случайно встречался в санузле с женщиной, оба смеялись; теперь же он, извинившись, старался побыстрее удалиться – как бы не сочли его ловеласом или еще кем погнуснее. Возможно, причина его тоски в этом ухудшении его положения в обществе. Факт, что уже многие месяцы, а может, и годы, он предается пороку воспоминаний; как другие пороки, этот сперва был развлечением, а со временем стал причинять боль и вредить здоровью. Он сказал себе, что завтра будет чувствовать усталость, и поспешил обратно. Уже лежа в постели, Видаль сформулировал с относительной четкостью (зловещий симптом для страдающих бессонницей) мысль: «Я пришел к той поре жизни, когда усталость не помогает уснуть, а сон не помогает отдохнуть». Ворочаясь с боку на бок, он опять вспоминал сцену убийства и, возможно, чтобы отделаться от неприятного чувства при воспоминании о трупе, который Видаль недавно видел воочию, а теперь в воображении, спросил себя, действительно ли убитый был тот самый газетчик. И его вдруг объяла пылкая надежда, словно участь бедняги газетчика была для него важнее всего на свете: он стал представлять себе, как тот бежит по улицам и зовет на помощь, но быстро спохватился и отогнал от себя фантазии, боясь разочароваться. Вспоминались слова девушки в очках: «Я противница всякого насилия». Сколько раз слышал он эту фразу, не придавая ей никакого значения! Теперь же, в тот самый миг, когда он сказал себе: «Ну и самодовольная особа!», он впервые понял ее смысл. И тут ему в голову пришла какая-то теория насилия, довольно разумная, но, к сожалению, он сразу ее забыл. Он подумал, что в ночи, подобные этой, когда, кажется, все отдал бы за то, чтобы уснуть, у него появляются блестящие мысли – хоть в газетную заметку. Когда запели птицы и в окнах забрезжил утренний свет, Видаль всерьез огорчился – ночь прошла зазря. И в этот момент он уснул. 2 Четверг, 26 июня
Проснулся он от тревожной мысли, что надо идти на бдение у тела покойного. В последнее время его легко одолевало беспокойство.На керосинке Видаль приготовил мате, который выпил впопыхах, закусив несколькими кусочками вчерашнего хлеба. Завтрак был точно рассчитан: Видаль не позволял себе злоупотреблять мате или хлебом, не то у него начинался странный жар, что его немного пугало. Он помыл ноги, руки, лицо, шею. Причесался, попрыскав волосы фиалковой туалетной водой и смазав брильянтином. Затем поспешил в швейную мастерскую и попросил у девушек разрешения воспользоваться их телефоном. Вставные челюсти стали для него какой-то манией. Он готов был поклясться, что девушки его разглядывают и сплетничают о нем, будто он урод или единственный человек с искусственными зубами. Его удивило одно обстоятельство: приготовясь ко всему, он не заметил ни одной улыбки, ничего такого, что походило бы на насмешку. Он увидел серьезные, озабоченные, нахмуренные лица, похоже, чем-то испуганные, может, сердитые. Это показалось ему странным.Он позвонил Джими, но там никто не ответил. У Рея подошла дочка и сказала, что отец вышел и что она просит их не беспокоить. Между тем одна из швей, блондинка с белой кожей по имени Нелида, напоминавшая ему, хотя бы именем, его когдатошнюю Нелиду, упорно смотрела на него, как бы желая что-то ему сказать. Ну если она действительно хочет с ним поговорить, она может найти удобный случай (она жила в этом же доме вместе со своей подругой Антонией и матерью Антонии доньей Далмасией). Видаль всегда чувствовал себя неловко, когда во время разговора по телефону на него смотрели. Он терялся, как если бы его стали перебивать во время трудного экзамена; еще более неприятно было, если смотрели, когда его роль в разговоре была невыигрышной. Ребячество? Порой Видаль спрашивал себя, чему мы научаемся с годами – не тому ли, чтобы мириться со своими недостатками? Мельком он взглянул на устремленную на него пару глаз, на нежную белую кожу, на округлости грудей под трикотажной кофточкой и сказал себе, что для поклонника красоты ничего нет прекраснее, чем молодость. Сердце у него вдруг заныло, и он еще подумал, что девушки в этом возрасте способны на всякие безумства, но что он-то, стоящий здесь с растерянным видом, уж наверно кажется им дурак дураком. Он оставил на полочке деньги за разговор и ушел, не желая долго занимать телефон.Лучше он зайдет в ресторан и там спокойно поговорит по автомату. К тому же купит газету, узнает, действительно ли платят, как утверждали Фабер и другие, пенсию за май. Прежде чем выйти из дому, он огляделся, не бродит ли тут управляющий, обжившийся в Аргентине галисиец, анархист, ревниво соблюдавший интересы домовладельца. К счастью, не было в холле и сеньора Больоло, который из смутной ненависти к роду человеческому бесплатно служил галисийцу соглядатаем. Каждый месяц, с приближением 20-го числа, когда Видаль обычно получал пенсию и платил за квартиру, он старался избегать встречи с этими двумя субъектами.Было приятно идти по улице в солнечный день, «разминать коленки», как говаривал Джими. Утро было безоблачное, и в подтверждение пророчеств мальчиков холод не ослабел. Выйдя на улицу, Видаль увидел, что мастерская обойщика заперта.– Полдень еще далеко, а они уже закрылись, – сказал он себе беззлобно. – Народ нынче работать не любит. Ну и жизнь пошла!И про себя отметил, что у него всегда находится повод поговорить с самим собой и выдать какую-нибудь сентенцию.На телефоне в ресторанчике, как обычно, красовалась записка: «Не работает». Направляясь по улице Лас-Эрас к площади, он спросил себя вслух, чем объяснить, что это городское утро кажется особенно красивым и радостным. Правда, некоторые встречные смотрели на него как-то слишком пристально, и это было неприятно. Очень странно, подумал он, что вставные челюсти так привлекают внимание, и тут же успокоил себя: «В конце-то концов, рот ведь у меня закрыт». Неужто вставные зубы и обращенные на него взгляды были причиной ноющего чувства в груди? Нет, ее, наверно, надо искать в привлекательном облике девушки, прошедшей мимо, и в том, как быстро, словно убегая, она удалилась. Непонятно почему, но с годами его робость возросла: словно от неуверенности в себе он на всякий случай всегда предпочитал стушеваться. Или подлинная причина стеснения в груди крылась в том, что ему не выплатили пенсию, в денежных затруднениях, теперь столь ощутимых?Сердечно поздоровавшись с продавцом газет на углу улиц Сальгеро и Лас-Эрас, вложив в приветствие максимум любезности и скромности, он спросил:– Где будет бдение над доном Мануэлем?– Его еще не забрали из морга, – ответил газетчик тоном, который Видаль решил про себя определить как безразличный.– Что поделаешь, конец недели, – объяснил Видаль, подмигнув одним глазом. – Держу пари, что судебный врач не прочь отдохнуть и на кой ему сдались какие-то там трупы.Вдруг он почувствовал, что его говорливость или что-то другое в его особе неприятна собеседнику. Но само такое предположение его возмутило. Разве убитый не был газетчиком, коллегой этого отталкивающе хмурого парня? Разве утонченная вежливость, с которой он, Видаль, к нему обращается, вежливость тем более ценная, что проявляет ее человек не из их цеха, разве она заслуживает презрения? Да, подумал он, вороны плодятся, даже когда их не кормят. Вера в природное дружелюбие людей побудила его дать парню еще один шанс.– Бдение будет в Гальо?– Вы угадали.– Вы пойдете? – не унимался Видаль.– Чего ради?– А я… я думаю пойти.Тут подошла девочка и попросила журнал – возможно, поэтому парень повернулся к Видалю спиной. Видаль решил уйти: чтобы больше не унижаться, он не станет покупать газету. Подавленный, он уже отошел от стенда, как вдруг услышал озадачившую его фразу:– Кто провоцирует, сам виноват.У него мелькнула мысль попросить объяснения, но тут же он представил себе широкую спину парня, его мышцы, обтянутые серой курткой, и вспомнил, что по утрам часто просыпается с болью в пояснице, как если бы весь его скелет одеревенел. Осознание пределов своих возможностей – грустная мудрость.Он пересек площадь по диагонали, не преминув остановиться у памятника и прочитать надпись. Он знал ее наизусть, но, проходя мимо, всегда читал снова. С волнением он сказал себе, что эта страна в эпоху своих войн, видно, не была злопамятна.Из автомата в кафе он попытался позвонить друзьям, но безуспешно. У Аревало не отвечали. Соседка Нестора, которая обычно не отказывалась позвать его, если осведомишься о ее здоровье и о ее семье, пробормотав что-то невразумительное, положила трубку. Видаль, всегда интересовавшийся метеорологией, подумал, что, хотя температура воздуха повышается, настроение у людей по-прежнему пониженное. Еще одна попытка связаться с Джими, на нее он потратил последнюю монетку. Он был рад, что подошла не служанка, тупая девка, которая двух слов не могла связать и плохо слышала, а Эулалия, племянница Джими.– Он зайдет к вам вечером, – сказала Эулалия. – Я пыталась его отговорить, но он сказал, что пойдет.Видаль еще не кончил благодарить ее за любезность, как Эулалия прервала разговор. Он направился в булочную. Когда подошел к пассажу «Эль Ласо», воспоминание о вчерашнем кошмаре омрачило его душу. С некоторым раздражением он отметил, что пассаж приобрел свой обычный вид, что не осталось ни следов, ни признаков вчерашнего происшествия. Даже постового не было. Если бы не та самая мусорная урна, он мог бы подумать, что гибель газетчика была просто галлюцинацией. Да, Видаль знал, что жизнь продолжается, что мы за ней не поспеваем, однако спросил себя: к чему такая спешка? На том самом месте, где несколько часов тому назад был убит простой рабочий человек, кучка мальчишек играла в футбол. Неужели он один чувствует, что это кощунство? Его также оскорбило, что эти сопляки, глядя на него с притворно невинным и в то же время презрительным выражением лица, дружно запели песенку:Приходит светлая весна, И старость расцветает.Видаль подумал, что в последнее время сделал успехи в обретении того мужества – разумеется, пассивного или даже негативного, – которое позволяет нам не слышать оскорблений.Проходя мимо разрушенного дома, он увидел комнату без потолка, но с сохранившимися кусками стен и предположил: «Наверно, это была гостиная». В булочной его ждал сюрприз. Леандро Рея не было на его месте у кассы.– С доном Леандро что-то случилось? – спросил Видаль у одной из дочерей.Любезный вопрос оказался некстати. Довольно громко – возможно, чтобы показать себя – и неприветливо, сильно двигая темными, толстыми и влажными губами, будто делает бант на подарке, девушка сказала, обращаясь к Видалю:– Вы что, не видите, что люди стоят в очереди? Если не собираетесь что-то покупать, будьте добры, уходите!Онемев от незаслуженной грубости, Видаль не нашелся, что ответить. Чтобы не уронить своего достоинства, надо было повернуться и уйти. С невероятным хладнокровием и словно окаменевшим лицом он выждал, пока не обретет снова дар речи, и тогда, под взглядами стоявших в очереди, перечислил:– Шесть сдоб, четыре рогалика и булочку грубого помола.Эта булочка грубого помола вызвала сдержанные улыбки, как если б то была фраза с намеком. Ничего подобного. Сами дочки дона Леандро впоследствии скажут, что Видаль всего лишь попросил то, что всегда. Почему же он не удалился с достоинством? Да потому, что ему нравился хлеб в булочной Леандро. Потому что вблизи не было других булочных. Потому что он не знал, как объяснить своему другу, если тот спросит, почему Видаль больше не покупает хлеб в его лавке. Потому, наконец, что он ценил верность – был верен друзьям, любимым местам, каждому из окрестных лавочников и их лавкам, своему распорядку дня, установившимся привычкам.Говорят, многие объяснения убеждают меньше, чем одно-единственное, но дело в том, что почти для всего существует несколько причин. И, чтобы умолчать об истинной причине, всегда найдется другая. 3 Видаль вернулся домой, чтобы оставить покупку. В холле, задумчиво опершись на метлу, управляющий беседовал с Антонией, швеей из мастерской. Не успев ретироваться до того, как его заметили, Видаль, проходя мимо, услышал слова «некоторые», «пережиток», «позор» и целую фразу:– За квартиру не платят, а в булочных и в ресторанах себя ублажают.Замкнув за собой дверь, Видаль почувствовал себя в безопасности. Этот тип допекает его, однако он хоть не бесится. Самый злобный из нынешних управляющих – добрейшее существо в сравнении с управляющими уже почти легендарных лет его молодости, которые он называл «счастливыми годами»: тогда из-за пустяка вас могли выбросить на улицу. Кроме того, галисиец был прав: Видаль и его сын жили на то, что зарабатывал сын в школе и как посредник в аптеках, а о плате за жилье вспоминали тогда, когда правительство вспоминало о выплате пенсий. Да, подумал Видаль, соблюдать честность в бедности труднее, чем обычно думают, и уточнил: «Сегодня труднее, чем вчера, и куда как неприглядней».Однако чувство облегчения очень быстро сменилось тревогой. После стольких дней вынужденного поста он ослабел, надо было поесть. Сколько еще будет продолжаться разговор в холле? Он пытался внушить себе, что у бедности все же есть некоторые преимущества. Она, например, позволяла ему вести себя не вполне благопристойно, откалывать номера, свойственные мальчишкам, и мешала ему обрести степенность, столь похожую на старость («Как у Рея, Данте или Нестора», – сказал он себе).И тут послышались удары, гул голосов, дикие вопли управляющего и других людей. Вспомнив вчерашнее происшествие, Видаль содрогнулся. Видно, управляющий в дурном настроении, надо любыми способами избегать встречи с ним. Когда снова установилась тишина, возвратилось чувство голода, оно оказалось сильнее осторожности и заставило Видаля выйти из квартиры. Невероятное дело – управляющего в холле не было. Никого не было. Видаль вышел на улицу, свернул направо, по направлению к ресторану на углу. Прекрасно там позавтракал, взял все мягкое, чтобы не сместились челюсти, и вслух выразил свое удовольствие:– Не зря сюда ходят таксисты, народ, который всюду ездит и знает, что к чему.Выходя из ресторана, Видаль наткнулся на сеньора Больоло по прозвищу Буян. Видаль поздоровался с ним. Невежа отвернулся, будто его не видит. Видаль еще размышлял о поводе для такого оскорбления, как вдруг его внимание привлекло зрелище мрачное и великолепное: перед мастерской обойщика стояла вереница черных автомобилей из похоронной фирмы. Видаль подошел к одному из окон мастерской. Внутри толпился народ.– Что тут происходит? – спросил он у стоявшего возле дверей человека в трауре.– Сеньор Губерман скончался, – был ответ.– Какой ужас! – воскликнул Видаль.Хотя глаза у него слипались, он решил с отдыхом повременить и вошел в дом, где происходило бдение над покойным. С семьей Губермана его связывали кое-какие воспоминания – а ему нравилось хранить верность воспоминаниям, они тогда как бы обретали значительность преданий. Мысль, что он разделяет с близкими минуты скорби, была ему приятна.Бедный обойщик с веснушчатой лысой головой и оттопыренными ушами! Грубоватая ирония его речей восхищала Видаля, который часто говорил себе: «Мало того что он кроит обивочную ткань и получает Деньги, он еще шутит. Невероятно!» Рыжей и веснушчатой была также Маделон, дочка Губермана, с угловатым, но приятным лицом. Когда-то Видаль за ней приударял, и не без успеха, но потом отдалился, потому что она оказалась из тех девушек, которым нравится всегда быть в большой компании.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17
Проснулся он от тревожной мысли, что надо идти на бдение у тела покойного. В последнее время его легко одолевало беспокойство.На керосинке Видаль приготовил мате, который выпил впопыхах, закусив несколькими кусочками вчерашнего хлеба. Завтрак был точно рассчитан: Видаль не позволял себе злоупотреблять мате или хлебом, не то у него начинался странный жар, что его немного пугало. Он помыл ноги, руки, лицо, шею. Причесался, попрыскав волосы фиалковой туалетной водой и смазав брильянтином. Затем поспешил в швейную мастерскую и попросил у девушек разрешения воспользоваться их телефоном. Вставные челюсти стали для него какой-то манией. Он готов был поклясться, что девушки его разглядывают и сплетничают о нем, будто он урод или единственный человек с искусственными зубами. Его удивило одно обстоятельство: приготовясь ко всему, он не заметил ни одной улыбки, ничего такого, что походило бы на насмешку. Он увидел серьезные, озабоченные, нахмуренные лица, похоже, чем-то испуганные, может, сердитые. Это показалось ему странным.Он позвонил Джими, но там никто не ответил. У Рея подошла дочка и сказала, что отец вышел и что она просит их не беспокоить. Между тем одна из швей, блондинка с белой кожей по имени Нелида, напоминавшая ему, хотя бы именем, его когдатошнюю Нелиду, упорно смотрела на него, как бы желая что-то ему сказать. Ну если она действительно хочет с ним поговорить, она может найти удобный случай (она жила в этом же доме вместе со своей подругой Антонией и матерью Антонии доньей Далмасией). Видаль всегда чувствовал себя неловко, когда во время разговора по телефону на него смотрели. Он терялся, как если бы его стали перебивать во время трудного экзамена; еще более неприятно было, если смотрели, когда его роль в разговоре была невыигрышной. Ребячество? Порой Видаль спрашивал себя, чему мы научаемся с годами – не тому ли, чтобы мириться со своими недостатками? Мельком он взглянул на устремленную на него пару глаз, на нежную белую кожу, на округлости грудей под трикотажной кофточкой и сказал себе, что для поклонника красоты ничего нет прекраснее, чем молодость. Сердце у него вдруг заныло, и он еще подумал, что девушки в этом возрасте способны на всякие безумства, но что он-то, стоящий здесь с растерянным видом, уж наверно кажется им дурак дураком. Он оставил на полочке деньги за разговор и ушел, не желая долго занимать телефон.Лучше он зайдет в ресторан и там спокойно поговорит по автомату. К тому же купит газету, узнает, действительно ли платят, как утверждали Фабер и другие, пенсию за май. Прежде чем выйти из дому, он огляделся, не бродит ли тут управляющий, обжившийся в Аргентине галисиец, анархист, ревниво соблюдавший интересы домовладельца. К счастью, не было в холле и сеньора Больоло, который из смутной ненависти к роду человеческому бесплатно служил галисийцу соглядатаем. Каждый месяц, с приближением 20-го числа, когда Видаль обычно получал пенсию и платил за квартиру, он старался избегать встречи с этими двумя субъектами.Было приятно идти по улице в солнечный день, «разминать коленки», как говаривал Джими. Утро было безоблачное, и в подтверждение пророчеств мальчиков холод не ослабел. Выйдя на улицу, Видаль увидел, что мастерская обойщика заперта.– Полдень еще далеко, а они уже закрылись, – сказал он себе беззлобно. – Народ нынче работать не любит. Ну и жизнь пошла!И про себя отметил, что у него всегда находится повод поговорить с самим собой и выдать какую-нибудь сентенцию.На телефоне в ресторанчике, как обычно, красовалась записка: «Не работает». Направляясь по улице Лас-Эрас к площади, он спросил себя вслух, чем объяснить, что это городское утро кажется особенно красивым и радостным. Правда, некоторые встречные смотрели на него как-то слишком пристально, и это было неприятно. Очень странно, подумал он, что вставные челюсти так привлекают внимание, и тут же успокоил себя: «В конце-то концов, рот ведь у меня закрыт». Неужто вставные зубы и обращенные на него взгляды были причиной ноющего чувства в груди? Нет, ее, наверно, надо искать в привлекательном облике девушки, прошедшей мимо, и в том, как быстро, словно убегая, она удалилась. Непонятно почему, но с годами его робость возросла: словно от неуверенности в себе он на всякий случай всегда предпочитал стушеваться. Или подлинная причина стеснения в груди крылась в том, что ему не выплатили пенсию, в денежных затруднениях, теперь столь ощутимых?Сердечно поздоровавшись с продавцом газет на углу улиц Сальгеро и Лас-Эрас, вложив в приветствие максимум любезности и скромности, он спросил:– Где будет бдение над доном Мануэлем?– Его еще не забрали из морга, – ответил газетчик тоном, который Видаль решил про себя определить как безразличный.– Что поделаешь, конец недели, – объяснил Видаль, подмигнув одним глазом. – Держу пари, что судебный врач не прочь отдохнуть и на кой ему сдались какие-то там трупы.Вдруг он почувствовал, что его говорливость или что-то другое в его особе неприятна собеседнику. Но само такое предположение его возмутило. Разве убитый не был газетчиком, коллегой этого отталкивающе хмурого парня? Разве утонченная вежливость, с которой он, Видаль, к нему обращается, вежливость тем более ценная, что проявляет ее человек не из их цеха, разве она заслуживает презрения? Да, подумал он, вороны плодятся, даже когда их не кормят. Вера в природное дружелюбие людей побудила его дать парню еще один шанс.– Бдение будет в Гальо?– Вы угадали.– Вы пойдете? – не унимался Видаль.– Чего ради?– А я… я думаю пойти.Тут подошла девочка и попросила журнал – возможно, поэтому парень повернулся к Видалю спиной. Видаль решил уйти: чтобы больше не унижаться, он не станет покупать газету. Подавленный, он уже отошел от стенда, как вдруг услышал озадачившую его фразу:– Кто провоцирует, сам виноват.У него мелькнула мысль попросить объяснения, но тут же он представил себе широкую спину парня, его мышцы, обтянутые серой курткой, и вспомнил, что по утрам часто просыпается с болью в пояснице, как если бы весь его скелет одеревенел. Осознание пределов своих возможностей – грустная мудрость.Он пересек площадь по диагонали, не преминув остановиться у памятника и прочитать надпись. Он знал ее наизусть, но, проходя мимо, всегда читал снова. С волнением он сказал себе, что эта страна в эпоху своих войн, видно, не была злопамятна.Из автомата в кафе он попытался позвонить друзьям, но безуспешно. У Аревало не отвечали. Соседка Нестора, которая обычно не отказывалась позвать его, если осведомишься о ее здоровье и о ее семье, пробормотав что-то невразумительное, положила трубку. Видаль, всегда интересовавшийся метеорологией, подумал, что, хотя температура воздуха повышается, настроение у людей по-прежнему пониженное. Еще одна попытка связаться с Джими, на нее он потратил последнюю монетку. Он был рад, что подошла не служанка, тупая девка, которая двух слов не могла связать и плохо слышала, а Эулалия, племянница Джими.– Он зайдет к вам вечером, – сказала Эулалия. – Я пыталась его отговорить, но он сказал, что пойдет.Видаль еще не кончил благодарить ее за любезность, как Эулалия прервала разговор. Он направился в булочную. Когда подошел к пассажу «Эль Ласо», воспоминание о вчерашнем кошмаре омрачило его душу. С некоторым раздражением он отметил, что пассаж приобрел свой обычный вид, что не осталось ни следов, ни признаков вчерашнего происшествия. Даже постового не было. Если бы не та самая мусорная урна, он мог бы подумать, что гибель газетчика была просто галлюцинацией. Да, Видаль знал, что жизнь продолжается, что мы за ней не поспеваем, однако спросил себя: к чему такая спешка? На том самом месте, где несколько часов тому назад был убит простой рабочий человек, кучка мальчишек играла в футбол. Неужели он один чувствует, что это кощунство? Его также оскорбило, что эти сопляки, глядя на него с притворно невинным и в то же время презрительным выражением лица, дружно запели песенку:Приходит светлая весна, И старость расцветает.Видаль подумал, что в последнее время сделал успехи в обретении того мужества – разумеется, пассивного или даже негативного, – которое позволяет нам не слышать оскорблений.Проходя мимо разрушенного дома, он увидел комнату без потолка, но с сохранившимися кусками стен и предположил: «Наверно, это была гостиная». В булочной его ждал сюрприз. Леандро Рея не было на его месте у кассы.– С доном Леандро что-то случилось? – спросил Видаль у одной из дочерей.Любезный вопрос оказался некстати. Довольно громко – возможно, чтобы показать себя – и неприветливо, сильно двигая темными, толстыми и влажными губами, будто делает бант на подарке, девушка сказала, обращаясь к Видалю:– Вы что, не видите, что люди стоят в очереди? Если не собираетесь что-то покупать, будьте добры, уходите!Онемев от незаслуженной грубости, Видаль не нашелся, что ответить. Чтобы не уронить своего достоинства, надо было повернуться и уйти. С невероятным хладнокровием и словно окаменевшим лицом он выждал, пока не обретет снова дар речи, и тогда, под взглядами стоявших в очереди, перечислил:– Шесть сдоб, четыре рогалика и булочку грубого помола.Эта булочка грубого помола вызвала сдержанные улыбки, как если б то была фраза с намеком. Ничего подобного. Сами дочки дона Леандро впоследствии скажут, что Видаль всего лишь попросил то, что всегда. Почему же он не удалился с достоинством? Да потому, что ему нравился хлеб в булочной Леандро. Потому что вблизи не было других булочных. Потому что он не знал, как объяснить своему другу, если тот спросит, почему Видаль больше не покупает хлеб в его лавке. Потому, наконец, что он ценил верность – был верен друзьям, любимым местам, каждому из окрестных лавочников и их лавкам, своему распорядку дня, установившимся привычкам.Говорят, многие объяснения убеждают меньше, чем одно-единственное, но дело в том, что почти для всего существует несколько причин. И, чтобы умолчать об истинной причине, всегда найдется другая. 3 Видаль вернулся домой, чтобы оставить покупку. В холле, задумчиво опершись на метлу, управляющий беседовал с Антонией, швеей из мастерской. Не успев ретироваться до того, как его заметили, Видаль, проходя мимо, услышал слова «некоторые», «пережиток», «позор» и целую фразу:– За квартиру не платят, а в булочных и в ресторанах себя ублажают.Замкнув за собой дверь, Видаль почувствовал себя в безопасности. Этот тип допекает его, однако он хоть не бесится. Самый злобный из нынешних управляющих – добрейшее существо в сравнении с управляющими уже почти легендарных лет его молодости, которые он называл «счастливыми годами»: тогда из-за пустяка вас могли выбросить на улицу. Кроме того, галисиец был прав: Видаль и его сын жили на то, что зарабатывал сын в школе и как посредник в аптеках, а о плате за жилье вспоминали тогда, когда правительство вспоминало о выплате пенсий. Да, подумал Видаль, соблюдать честность в бедности труднее, чем обычно думают, и уточнил: «Сегодня труднее, чем вчера, и куда как неприглядней».Однако чувство облегчения очень быстро сменилось тревогой. После стольких дней вынужденного поста он ослабел, надо было поесть. Сколько еще будет продолжаться разговор в холле? Он пытался внушить себе, что у бедности все же есть некоторые преимущества. Она, например, позволяла ему вести себя не вполне благопристойно, откалывать номера, свойственные мальчишкам, и мешала ему обрести степенность, столь похожую на старость («Как у Рея, Данте или Нестора», – сказал он себе).И тут послышались удары, гул голосов, дикие вопли управляющего и других людей. Вспомнив вчерашнее происшествие, Видаль содрогнулся. Видно, управляющий в дурном настроении, надо любыми способами избегать встречи с ним. Когда снова установилась тишина, возвратилось чувство голода, оно оказалось сильнее осторожности и заставило Видаля выйти из квартиры. Невероятное дело – управляющего в холле не было. Никого не было. Видаль вышел на улицу, свернул направо, по направлению к ресторану на углу. Прекрасно там позавтракал, взял все мягкое, чтобы не сместились челюсти, и вслух выразил свое удовольствие:– Не зря сюда ходят таксисты, народ, который всюду ездит и знает, что к чему.Выходя из ресторана, Видаль наткнулся на сеньора Больоло по прозвищу Буян. Видаль поздоровался с ним. Невежа отвернулся, будто его не видит. Видаль еще размышлял о поводе для такого оскорбления, как вдруг его внимание привлекло зрелище мрачное и великолепное: перед мастерской обойщика стояла вереница черных автомобилей из похоронной фирмы. Видаль подошел к одному из окон мастерской. Внутри толпился народ.– Что тут происходит? – спросил он у стоявшего возле дверей человека в трауре.– Сеньор Губерман скончался, – был ответ.– Какой ужас! – воскликнул Видаль.Хотя глаза у него слипались, он решил с отдыхом повременить и вошел в дом, где происходило бдение над покойным. С семьей Губермана его связывали кое-какие воспоминания – а ему нравилось хранить верность воспоминаниям, они тогда как бы обретали значительность преданий. Мысль, что он разделяет с близкими минуты скорби, была ему приятна.Бедный обойщик с веснушчатой лысой головой и оттопыренными ушами! Грубоватая ирония его речей восхищала Видаля, который часто говорил себе: «Мало того что он кроит обивочную ткань и получает Деньги, он еще шутит. Невероятно!» Рыжей и веснушчатой была также Маделон, дочка Губермана, с угловатым, но приятным лицом. Когда-то Видаль за ней приударял, и не без успеха, но потом отдалился, потому что она оказалась из тех девушек, которым нравится всегда быть в большой компании.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17