Не женское это дело.
– А жалованье-то какое тебе положить? Деньги у меня, Петр Михайлыч, должно сам знаешь, считаные, пересчитаные.
– И опять не твоя забота, матушка, – государь из своей казны все уладил.
– Значит, и слуга ты не мой, а государев, ко мне для догляду приставленный.
– Эк слово какое сказала! А как же Василий Юшков при твоей матушке всеми делами заправляет? Тоже, чай, на государевом жалованье, а нешто царица Прасковья Федоровна когда в нем сумлевалась?
– Боле чем самой себе верит.
– Видишь! А на меня, матушка герцогиня, ты и вовсе зря подумала. Мы, Бестужевы, почитай, четверть века твоему семейству служим.
– Верно, долгонько.
– Да разве слуга службу выбирает. Куда пошлют, там и служит.
– Теперь, значит, у меня будешь.
– Выходит. А уж какой слуга я тебе буду, ты по делам моим, государыня, суди.
– А почему государь ко мне тебя-то выбрал?
– Мне государевы мысли неведомы. Однако полагаю, по причине, что Европу повидал, чужие страны. Знаю, как двор герцогский поставить.
– А страны-то какие?
– Берлин. Вену.
– По делам был аль обычаев посмотреть?
– По делам, само собой, по делам.
– А теперь ко мне. Выходит, не без дела – не из-за одних же поместий: где посеять, где убрать.
– Государыня, мне у тебя служить, так что и скрываться от тебя нечего. Ездил я по Европе царевича сватать.
– Алешку-то? И что ж, это ты ему принцессу Шарлотту-то сыскал?
– Я, государыня.
– Какая ж она, расскажи, Петр Михайлыч, Алешке-то пара аль нет?
– Да что говорить, государыня. На четыре годка царевича помладше. Шестнадцать ей только-только стукнуло. Тоненькая такая, – того гляди, переломится. Личико-то бледненькое, узенькое, нос длинноват, а губы большие, алые и глаза темные. Про волосы не скажу – в куафюру уложены были пудреную. Субтильная, видно, от голосу громкого, кто что обронит, вздрагивает и все плечиком поводит: мол, недовольна, – а вслух не говорит. На всю их фамилию Брауншвейгскую очень похожая: чистый отец, герцог Людвик, только что понежнее будет.
– А я вот на батюшку совсем непохожая. Скажи, Петр Михайлович, у матушки и до нас с сестрицами детки были?
– Как же, две дочки. Одна годок прожила, другая того меньше: не дал Бог веку. Зато вы вон все какие красавицы писаные матушке на утешенье выросли.
– А Василий-то Юшков когда к матушке на службу пришел – перед Катерининым рождением, что ли?
– И охота тебе, герцогинюшка, голову по-пустому ломать. Кто нас, слуг ваших верных, доглядит – когда пришел, когда ушел.
– Юшков-то не ушел.
– Служит верно. Государю на глаза не попадался, гневу царского не навлек – вот и живет.
– Да, служит верно. Просилась я у матушки еще в Измайлове пожить, таково-то строго приказал, что, мол, противу государеву указу царице не след челом бить. Матушка государя слушает, да и Юшкову не перечит. Сына вот он со мной прислал. Верить, значит, сынку-то, говоришь? Да и то правда, кому-никому верить надо.
– Надо ли? Не знаю, матушка. Верить себе можно, да и то не в каждый час. Самого себя и то опасаться приходится: слаб-от человек-то.
– Да еще тебя, Петр Михайлыч, спросить хотела: а денег у меня теперь вдосталь будет?
– Это как его императорское величество повелит.
– Да ты что? Коли соберешь с поместий-то этих закладных, значит, и будут у меня деньги.
– Сколько государь положит. Он один и живота и смерти вашей, герцогинюшка, хозяин. Так-то.
…Третьяковский каталог не грешит многословием: «Бутковский, Артемий. Художник середины XVIII века». Но еще за полстолетия до появления этой скупой строки в печати были приведены куда более подробные и точные сведения. Не каждому доставалось стать предметом исследования на страницах самого популярного и серьезного искусствоведческого журнала дореволюционных лет – «Старые годы»! У Бутковского к тому же воспроизведена одна из его работ. С годами накопились и другие архивные материалы.
Прежде всего не просто Артемий – Артемий Николаевич. И как могло быть иначе – без отчества, когда речь шла ни о каком не крепостном, но обедневшем украинском шляхтиче. Не хватало средств вступить на военную службу. Не было протекции занять место с окладом по гражданской. Зато не существовало в семье и никаких предубеждений, чтобы заняться живописным ремеслом. Шляхтичи Левицкий и Боровиковский не составляли в свои годы исключения. Бутковский обучился «на собственном коште», чтобы уехать из родного Киева искать удачи в столице. В украинских архивах его имени, по-видимому, не сохранилось.
Слов нет, это совсем немного для искусства середины XVIII века – навыки рисунка, наработанные на бесконечном копировании гравюр, и ловкость в сочинении декоративных композиций. Но к ним добавлялось врожденное чувство цвета, сочная, теплая гамма, так напоминавшая украинские росписи. А ремесленническая ограниченность искупалась происхождением – шляхетство помогает Бутковскому оказаться в Петербурге среди художников, работавших для Коллегии иностранных дел.
Великий канцлер умеет наживать врагов, но умеет и приобретать благодарных. Бутковский незамедлительно выполняет заказ осужденного Бестужева-Рюмина на копию, хотя любая связь с государственным преступником могла повлечь за собой слишком серьезные последствия. Тем более охотно соглашается устроить школу крепостных художников, когда оправданный Екатериной II бывший канцлер снова обретет свободу и почти былое положение при дворе. Почти – потому что, нарочито радушно распахивая перед жертвой гнева своей предшественницы двери дворца и даже личных апартаментов, куда Бестужеву-Рюмину отныне разрешено было входить в любое время без доклада, новая императрица меньше всего думала об услугах престарелого дипломата. Ему следовало удовлетвориться внешними знаками благоволения и монаршей милости, в остальном оставалось развлекаться по собственному вкусу, не тревожа императрицу.
Меценатство – оно всегда было в моде при русском дворе, но им никогда не грешил Бестужев-Рюмин. Школа Бутковского – новость в привычном распорядке его жизни. Учеников немного. И их главное дело – копии портретов канцлера. Единственное дело! Федор Мхов, Федор Родионов – эти имена стоят на повторениях титовского оригинала, вернее – были поставлены на них в 1763 году. От Бутковского требовалось лишь сообщить необходимые навыки копиистам. Он удачно справится с обязанностями, заслужит самые лестные отзывы Бестужева-Рюмина, которые послужат превосходной рекомендацией на будущее. После смерти своего покровителя он поступит в штат Герольдмейстерской конторы и почти сразу станет руководителем ее художников.
Искусство ли это? Во всяком случае, мастерство. Герольдмейстерская контора занималась придумыванием гербов вновь испеченных дворян и титулованных особ. Ее устраивает еще Петр I, пригласивший для сочинения геральдических композиций по общеевропейскому образцу итальянца графа Санти, контору поддерживают и все последующие венценосцы. Рекомендация Бестужева-Рюмина имела значение не для одной конторы – Бутковским не пренебрегла и сама Екатерина.
Начало 1768 года отмечено важным событием в русской медицине – началом оспопрививания. Императрица – «ради общего примера» – решается дать привить оспу себе и наследнику, будущему Павлу I. Благополучное завершение неслыханной операции отмечается пышнейшим императорским манифестом. Еще бы – так ли много в истории самодержцев, способных рисковать ради подданных собственным здоровьем! Придворные панегирики не жалеют восторженных славословий. Производивший прививку лейб-медик Димсдаль возводится в баронское достоинство, младенец Александр Маркок, у которого бралась прививка, – в потомственное дворянство с многозначительной переменой фамилии на Оспенный. Рисунок диплома для дворянина Александра Оспенного должен выполнить Артемий Бутковский. Само оформление листа делается самым дорогим. Сохранившийся в архиве счет свидетельствует о значительности произведенных затрат, которые берет на себя императрица: «…за письмо академии наук гридировальному подмастерью Льву Терскому 20 рублев, за сделание к диплому шелковых с золотом кистей пуговишному мастеру Ивану Шмуту 12 р. 60 к., парчи 1 аршин с вершком 10 р. и тафты 3 аршина – 3 р. 60 к., за переплет – 4 руб., за серебряный ковчег серебряных дел мастеру Николаю Берквисту – 35 р.». Дороже всех было оценено мастерство Бутковского – 80 рублей, в то время как среднее годовое жалованье состоящего на государственной службе живописца не превышало 40 рублей.
М. Махаев. Грот в Летнем саду.
Натаскать учеников на копирование портретов было тем проще, что речь шла всего лишь о двух. Бестужев-Рюмин никогда не отличался интересом к собственным изображениям, тем более не искал возможности заказывать их, подобно многим царедворцам, у каждой заезжей знаменитости. Здесь же его интересует старик в рубище и полотно кисти Токе. Сначала старик, которого вслед за самим Бутковским напишут все ученики школы. Потом Токе. Не в силу технических сложностей – в обоих случаях, насколько можно судить по особенностям ученических холстов, оригиналами для учеников служили копии Бутковского со всеми их погрешностями, упрощенностью, своеобразием цветовых решений. Последовательность имела свою определенную причину: год 1763-й – многочисленные воспроизведения Бестужева-Рюмина в ссылке, год 1765-й – копии изображения бывшего великого канцлера в славе.
Лондон
Министерство иностранных дел
Правительство тори
– Я хотел бы услышать о политических симпатиях наследника русского престола.
– К сожалению, это невозможно, сэр.
– Невозможно? Мы не имеем соответствующей информации?
– Именно эта информация и приводит к подобному выводу. Ни трехлетнее пребывание за границей, ни женитьба не определили пристрастий царевича Алексея.
– А влияние супруги?
– Я бы взял на себя смелость утверждать, что оно носит исключительно отрицательный характер. Царевич не терпит принцессы, старается с ней не общаться, а если что-то и делает, то только назло ей.
– Она неприятна ему как женщина?
– Трудно сказать, успел ли он по-настоящему разглядеть ее. Скорее, это приверженность к русской консервативной партии. Царевич не хотел иметь жены иного вероисповедания, чем православное.
– Он так религиозен?
– Окружен большим числом священников, несомненно, но религиозен ли, сомневаюсь. Образ его жизни меньше всего соответствует требованиям церкви. Это ханжество, позволяющее прикрывать жестокость и своеволие.
– Их может примирить ребенок.
– Бестужев высказал по этому поводу серьезное сомнение. Здесь существовало еще одно привходящее обстоятельство. Перед женитьбой царевич имел любовницу, которую царь Петр насильно постриг в монахини.
– Иначе говоря, царевич способен на сильные чувства.
– Или на обидчивость и злопамятность. Он не делал попыток облегчить положения своей любовницы. К тому же Алексей не может не помнить истории своей матери.
– Развод?
– Если это можно назвать разводом. Царь Петр начал тяготиться женой через год после заключения брака. Царевич воспитывался у матери, совершенно забытый отцом. С отъездом в Западную Европу Петр поручил своим приближенным уговорить царицу добровольно постричься в монахини. Ее отказ ни к чему не повел. В год возвращения из Великого посольства, то есть из Англии, Петр настоял на ее пострижении под именем Елены. Соответственно сын был отобран у матери.
– Царица, помнится, сослана?
– Сравнительно недалеко, если говорить о русских масштабах. Она оказалась в монастыре Суздаля.
– В заключении?
– Нет, таких строгостей царь к ней не применял. Через некоторое время она даже отказалась от монашеской одежды и начала вести светский образ жизни, принимала, правда очень немногочисленных, гостей, разъезжала по городу и пользовалась поддержкой духовенства. Существовали ходившие в народе предсказания, что либо царь умрет и Евдокия получит единовластие, либо Петр вернет ее во дворец.
– Сын не пытался вмешиваться в судьбу матери?
– Это не в его характере. Но время от времени он навещал царицу. Впрочем, это делали и отдельные вельможи по приказанию Петра, чтобы присмотреться к ее образу жизни и окружению.
– Ах да, я помню одну из таких депеш – таким вельможей был Бестужев.
Петербург
Зимний дворец. Петр I и Г. И. Головкин
– Вот и выходит, Гаврила Иваныч, пошли все бестужевские труды прахом. Женился Алешка, а что проку-то!
– Не говори так, государь, время еще есть – поправится.
– Сколько ждать-то можно. Да что там, горбатого могила исправит.
– Нет, ты погоди, Петр Алексеевич, ты вспомни, разве сам на него последние годы не радовался. Ведь это в самый канун сражения Полтавского было, не только Алексей Петрович в Москве округ Кремля бастионы земляные возводил…
– Плохо возводил!
– Да не так уж и плохо, ты считай, работы сколько было. А он еще тебе целую статью об укреплении московской фортеции сочинил, об исправлении гарнизона.
– Откуда разума набрался. Eщe о сыске и обучении недорослей хлопотал.
– Вот-вот, разве не он в том же году полки набирал при Смоленске, в Петербург шведских полонянников отправлял.
– Ну это не велика премудрость. Что о военных действиях против донских казаков и вора Булавина доносил, потруднее было. В Вязьме тоже военные магазины осматривал.
– Видишь, государь, видишь! А в Сумы к тебе не он в 1709 году полки приводил? И «компания» его была, и с «собором» своим царевич не расставался, а дело-то делал. Так ты с судом-от не торопись, обожди маленько – один он ведь у тебя.
– То-то и плохо, что один. Ты скажи лучше, что случилось с ним? Словно подменили, как Василису-то прекрасную в монашки постригли. Слова мне единого не сказал, не просил, не пенял, а узнать нельзя. Неужто от бабы одной? Ни в жизнь не поверю.
– Как человека-то угадать, государь? Одному что была баба, что не было – один счет. А другой затаится, виду не покажет, а зло держать будет. Алексей Петрович всегда ндравным был.
– Так потому я его сразу за границу и послал. Три года ведь там пробыл, женился, с женой стал жить, да как жить – срам один. Трезвым не бывает, пьет – меры не знает, все норовит принцессу по пьяному делу порешить.
– Ты уж прости меня, государь, за смелость мою, только вспомни, каково тебе самому-то с царицей Евдокией Федоровной пришлось. Ну писем ты ей не отписывал, ну, с походу ворочаясь, в дом не заглядывал, ну сына видеть не хотел, так ведь иначе не мог. А из Великого посольства прибыл, так и полетел к Анне Ивановне в Немецкую-то слободу, о царице не спросил, даром что стояла на крыльце теремном, на глазах у всего честного народа стыдобу свою избывала. Жена нелюбимая – одно, а ведь тут царица! Что ж так сына-то строго судишь? Уговорил бы, потолковал, мол, счастье-то людское не для нас с тобой, не для тех, кто во дворце родится. Может, он и понял бы, поунялся.
– С ума ты спятил, Гаврила Иваныч! Время я для него искать буду, уговаривать. Дитятко какое нашлось, малое, неразумное. Пусть как хочет поступает, а я как воля моя расправляться с ним буду. Только чтоб он у меня принцессы пальцем не тронул! Родила б она сына, вот тогда у меня с Алексеем разговор был бы коротким. Да и нечего ему здесь со сворой своей якшаться. При первом случае отошлю обратно в Европу, пусть попроветрится. Что Бестужев-то толкует про венский двор? Неудовольствий там каких нет ли?
– Пока речи не было. Им ведь тоже мешаться не расчет. Не заметят, недослышат, и вся недолга. Между мужем и женой один Бог судья.
– Твоими бы устами да мед пить. По-домашнему судишь, Гаврила Иваныч. Сказал бы лучше – с Пруссией да Францией мы договоры заключили, вот они на все сквозь пальцы и готовы смотреть.
– Зато с Курляндией нам разговору не миновать.
– Что ж, давай толковать, канцлер.
1763–1765. Всего два года. В пересчете на жизненную канву дипломата – целых два года, и каких!
Прощение пришло не сразу. Кончина Елизаветы Петровны открывала путь к власти Петру III. Пусть недалекий, пусть неспособный уследить за хитросплетениями придворных интриг, он знал вину сосланного Бестужева-Рюмина. Не мог не знать. Любовница, которую голштинский принц мечтал возвести на русский престол вместо ненавистной жены, – Елизавета Илларионовна Воронцова – была родной сестрой канцлера и личного врага Бестужева Михайлы Воронцова.
Желание Бестужева-Рюмина видеть на престоле Екатерину, в обход принца – законного и объявленного наследника, в обход ее сына, – становилось серьезнейшей опасностью для будущего императора. Но раз Петр III императором стал, о прощении злоумышленника не могло быть и речи.
Пусть Петр III – это недолго: всего три месяца жизни в Петербурге, лето в Ораниенбауме и смерть «по пьяному случаю» среди ни на минуту не оставлявших «ненужного» царя Орловых. Петру важен Зимний дворец. Еще недостроенный – Елизавета умерла во временном жилище, так и не дождавшись вымечтанной резиденции.
1 2 3 4 5 6 7 8
– А жалованье-то какое тебе положить? Деньги у меня, Петр Михайлыч, должно сам знаешь, считаные, пересчитаные.
– И опять не твоя забота, матушка, – государь из своей казны все уладил.
– Значит, и слуга ты не мой, а государев, ко мне для догляду приставленный.
– Эк слово какое сказала! А как же Василий Юшков при твоей матушке всеми делами заправляет? Тоже, чай, на государевом жалованье, а нешто царица Прасковья Федоровна когда в нем сумлевалась?
– Боле чем самой себе верит.
– Видишь! А на меня, матушка герцогиня, ты и вовсе зря подумала. Мы, Бестужевы, почитай, четверть века твоему семейству служим.
– Верно, долгонько.
– Да разве слуга службу выбирает. Куда пошлют, там и служит.
– Теперь, значит, у меня будешь.
– Выходит. А уж какой слуга я тебе буду, ты по делам моим, государыня, суди.
– А почему государь ко мне тебя-то выбрал?
– Мне государевы мысли неведомы. Однако полагаю, по причине, что Европу повидал, чужие страны. Знаю, как двор герцогский поставить.
– А страны-то какие?
– Берлин. Вену.
– По делам был аль обычаев посмотреть?
– По делам, само собой, по делам.
– А теперь ко мне. Выходит, не без дела – не из-за одних же поместий: где посеять, где убрать.
– Государыня, мне у тебя служить, так что и скрываться от тебя нечего. Ездил я по Европе царевича сватать.
– Алешку-то? И что ж, это ты ему принцессу Шарлотту-то сыскал?
– Я, государыня.
– Какая ж она, расскажи, Петр Михайлыч, Алешке-то пара аль нет?
– Да что говорить, государыня. На четыре годка царевича помладше. Шестнадцать ей только-только стукнуло. Тоненькая такая, – того гляди, переломится. Личико-то бледненькое, узенькое, нос длинноват, а губы большие, алые и глаза темные. Про волосы не скажу – в куафюру уложены были пудреную. Субтильная, видно, от голосу громкого, кто что обронит, вздрагивает и все плечиком поводит: мол, недовольна, – а вслух не говорит. На всю их фамилию Брауншвейгскую очень похожая: чистый отец, герцог Людвик, только что понежнее будет.
– А я вот на батюшку совсем непохожая. Скажи, Петр Михайлович, у матушки и до нас с сестрицами детки были?
– Как же, две дочки. Одна годок прожила, другая того меньше: не дал Бог веку. Зато вы вон все какие красавицы писаные матушке на утешенье выросли.
– А Василий-то Юшков когда к матушке на службу пришел – перед Катерининым рождением, что ли?
– И охота тебе, герцогинюшка, голову по-пустому ломать. Кто нас, слуг ваших верных, доглядит – когда пришел, когда ушел.
– Юшков-то не ушел.
– Служит верно. Государю на глаза не попадался, гневу царского не навлек – вот и живет.
– Да, служит верно. Просилась я у матушки еще в Измайлове пожить, таково-то строго приказал, что, мол, противу государеву указу царице не след челом бить. Матушка государя слушает, да и Юшкову не перечит. Сына вот он со мной прислал. Верить, значит, сынку-то, говоришь? Да и то правда, кому-никому верить надо.
– Надо ли? Не знаю, матушка. Верить себе можно, да и то не в каждый час. Самого себя и то опасаться приходится: слаб-от человек-то.
– Да еще тебя, Петр Михайлыч, спросить хотела: а денег у меня теперь вдосталь будет?
– Это как его императорское величество повелит.
– Да ты что? Коли соберешь с поместий-то этих закладных, значит, и будут у меня деньги.
– Сколько государь положит. Он один и живота и смерти вашей, герцогинюшка, хозяин. Так-то.
…Третьяковский каталог не грешит многословием: «Бутковский, Артемий. Художник середины XVIII века». Но еще за полстолетия до появления этой скупой строки в печати были приведены куда более подробные и точные сведения. Не каждому доставалось стать предметом исследования на страницах самого популярного и серьезного искусствоведческого журнала дореволюционных лет – «Старые годы»! У Бутковского к тому же воспроизведена одна из его работ. С годами накопились и другие архивные материалы.
Прежде всего не просто Артемий – Артемий Николаевич. И как могло быть иначе – без отчества, когда речь шла ни о каком не крепостном, но обедневшем украинском шляхтиче. Не хватало средств вступить на военную службу. Не было протекции занять место с окладом по гражданской. Зато не существовало в семье и никаких предубеждений, чтобы заняться живописным ремеслом. Шляхтичи Левицкий и Боровиковский не составляли в свои годы исключения. Бутковский обучился «на собственном коште», чтобы уехать из родного Киева искать удачи в столице. В украинских архивах его имени, по-видимому, не сохранилось.
Слов нет, это совсем немного для искусства середины XVIII века – навыки рисунка, наработанные на бесконечном копировании гравюр, и ловкость в сочинении декоративных композиций. Но к ним добавлялось врожденное чувство цвета, сочная, теплая гамма, так напоминавшая украинские росписи. А ремесленническая ограниченность искупалась происхождением – шляхетство помогает Бутковскому оказаться в Петербурге среди художников, работавших для Коллегии иностранных дел.
Великий канцлер умеет наживать врагов, но умеет и приобретать благодарных. Бутковский незамедлительно выполняет заказ осужденного Бестужева-Рюмина на копию, хотя любая связь с государственным преступником могла повлечь за собой слишком серьезные последствия. Тем более охотно соглашается устроить школу крепостных художников, когда оправданный Екатериной II бывший канцлер снова обретет свободу и почти былое положение при дворе. Почти – потому что, нарочито радушно распахивая перед жертвой гнева своей предшественницы двери дворца и даже личных апартаментов, куда Бестужеву-Рюмину отныне разрешено было входить в любое время без доклада, новая императрица меньше всего думала об услугах престарелого дипломата. Ему следовало удовлетвориться внешними знаками благоволения и монаршей милости, в остальном оставалось развлекаться по собственному вкусу, не тревожа императрицу.
Меценатство – оно всегда было в моде при русском дворе, но им никогда не грешил Бестужев-Рюмин. Школа Бутковского – новость в привычном распорядке его жизни. Учеников немного. И их главное дело – копии портретов канцлера. Единственное дело! Федор Мхов, Федор Родионов – эти имена стоят на повторениях титовского оригинала, вернее – были поставлены на них в 1763 году. От Бутковского требовалось лишь сообщить необходимые навыки копиистам. Он удачно справится с обязанностями, заслужит самые лестные отзывы Бестужева-Рюмина, которые послужат превосходной рекомендацией на будущее. После смерти своего покровителя он поступит в штат Герольдмейстерской конторы и почти сразу станет руководителем ее художников.
Искусство ли это? Во всяком случае, мастерство. Герольдмейстерская контора занималась придумыванием гербов вновь испеченных дворян и титулованных особ. Ее устраивает еще Петр I, пригласивший для сочинения геральдических композиций по общеевропейскому образцу итальянца графа Санти, контору поддерживают и все последующие венценосцы. Рекомендация Бестужева-Рюмина имела значение не для одной конторы – Бутковским не пренебрегла и сама Екатерина.
Начало 1768 года отмечено важным событием в русской медицине – началом оспопрививания. Императрица – «ради общего примера» – решается дать привить оспу себе и наследнику, будущему Павлу I. Благополучное завершение неслыханной операции отмечается пышнейшим императорским манифестом. Еще бы – так ли много в истории самодержцев, способных рисковать ради подданных собственным здоровьем! Придворные панегирики не жалеют восторженных славословий. Производивший прививку лейб-медик Димсдаль возводится в баронское достоинство, младенец Александр Маркок, у которого бралась прививка, – в потомственное дворянство с многозначительной переменой фамилии на Оспенный. Рисунок диплома для дворянина Александра Оспенного должен выполнить Артемий Бутковский. Само оформление листа делается самым дорогим. Сохранившийся в архиве счет свидетельствует о значительности произведенных затрат, которые берет на себя императрица: «…за письмо академии наук гридировальному подмастерью Льву Терскому 20 рублев, за сделание к диплому шелковых с золотом кистей пуговишному мастеру Ивану Шмуту 12 р. 60 к., парчи 1 аршин с вершком 10 р. и тафты 3 аршина – 3 р. 60 к., за переплет – 4 руб., за серебряный ковчег серебряных дел мастеру Николаю Берквисту – 35 р.». Дороже всех было оценено мастерство Бутковского – 80 рублей, в то время как среднее годовое жалованье состоящего на государственной службе живописца не превышало 40 рублей.
М. Махаев. Грот в Летнем саду.
Натаскать учеников на копирование портретов было тем проще, что речь шла всего лишь о двух. Бестужев-Рюмин никогда не отличался интересом к собственным изображениям, тем более не искал возможности заказывать их, подобно многим царедворцам, у каждой заезжей знаменитости. Здесь же его интересует старик в рубище и полотно кисти Токе. Сначала старик, которого вслед за самим Бутковским напишут все ученики школы. Потом Токе. Не в силу технических сложностей – в обоих случаях, насколько можно судить по особенностям ученических холстов, оригиналами для учеников служили копии Бутковского со всеми их погрешностями, упрощенностью, своеобразием цветовых решений. Последовательность имела свою определенную причину: год 1763-й – многочисленные воспроизведения Бестужева-Рюмина в ссылке, год 1765-й – копии изображения бывшего великого канцлера в славе.
Лондон
Министерство иностранных дел
Правительство тори
– Я хотел бы услышать о политических симпатиях наследника русского престола.
– К сожалению, это невозможно, сэр.
– Невозможно? Мы не имеем соответствующей информации?
– Именно эта информация и приводит к подобному выводу. Ни трехлетнее пребывание за границей, ни женитьба не определили пристрастий царевича Алексея.
– А влияние супруги?
– Я бы взял на себя смелость утверждать, что оно носит исключительно отрицательный характер. Царевич не терпит принцессы, старается с ней не общаться, а если что-то и делает, то только назло ей.
– Она неприятна ему как женщина?
– Трудно сказать, успел ли он по-настоящему разглядеть ее. Скорее, это приверженность к русской консервативной партии. Царевич не хотел иметь жены иного вероисповедания, чем православное.
– Он так религиозен?
– Окружен большим числом священников, несомненно, но религиозен ли, сомневаюсь. Образ его жизни меньше всего соответствует требованиям церкви. Это ханжество, позволяющее прикрывать жестокость и своеволие.
– Их может примирить ребенок.
– Бестужев высказал по этому поводу серьезное сомнение. Здесь существовало еще одно привходящее обстоятельство. Перед женитьбой царевич имел любовницу, которую царь Петр насильно постриг в монахини.
– Иначе говоря, царевич способен на сильные чувства.
– Или на обидчивость и злопамятность. Он не делал попыток облегчить положения своей любовницы. К тому же Алексей не может не помнить истории своей матери.
– Развод?
– Если это можно назвать разводом. Царь Петр начал тяготиться женой через год после заключения брака. Царевич воспитывался у матери, совершенно забытый отцом. С отъездом в Западную Европу Петр поручил своим приближенным уговорить царицу добровольно постричься в монахини. Ее отказ ни к чему не повел. В год возвращения из Великого посольства, то есть из Англии, Петр настоял на ее пострижении под именем Елены. Соответственно сын был отобран у матери.
– Царица, помнится, сослана?
– Сравнительно недалеко, если говорить о русских масштабах. Она оказалась в монастыре Суздаля.
– В заключении?
– Нет, таких строгостей царь к ней не применял. Через некоторое время она даже отказалась от монашеской одежды и начала вести светский образ жизни, принимала, правда очень немногочисленных, гостей, разъезжала по городу и пользовалась поддержкой духовенства. Существовали ходившие в народе предсказания, что либо царь умрет и Евдокия получит единовластие, либо Петр вернет ее во дворец.
– Сын не пытался вмешиваться в судьбу матери?
– Это не в его характере. Но время от времени он навещал царицу. Впрочем, это делали и отдельные вельможи по приказанию Петра, чтобы присмотреться к ее образу жизни и окружению.
– Ах да, я помню одну из таких депеш – таким вельможей был Бестужев.
Петербург
Зимний дворец. Петр I и Г. И. Головкин
– Вот и выходит, Гаврила Иваныч, пошли все бестужевские труды прахом. Женился Алешка, а что проку-то!
– Не говори так, государь, время еще есть – поправится.
– Сколько ждать-то можно. Да что там, горбатого могила исправит.
– Нет, ты погоди, Петр Алексеевич, ты вспомни, разве сам на него последние годы не радовался. Ведь это в самый канун сражения Полтавского было, не только Алексей Петрович в Москве округ Кремля бастионы земляные возводил…
– Плохо возводил!
– Да не так уж и плохо, ты считай, работы сколько было. А он еще тебе целую статью об укреплении московской фортеции сочинил, об исправлении гарнизона.
– Откуда разума набрался. Eщe о сыске и обучении недорослей хлопотал.
– Вот-вот, разве не он в том же году полки набирал при Смоленске, в Петербург шведских полонянников отправлял.
– Ну это не велика премудрость. Что о военных действиях против донских казаков и вора Булавина доносил, потруднее было. В Вязьме тоже военные магазины осматривал.
– Видишь, государь, видишь! А в Сумы к тебе не он в 1709 году полки приводил? И «компания» его была, и с «собором» своим царевич не расставался, а дело-то делал. Так ты с судом-от не торопись, обожди маленько – один он ведь у тебя.
– То-то и плохо, что один. Ты скажи лучше, что случилось с ним? Словно подменили, как Василису-то прекрасную в монашки постригли. Слова мне единого не сказал, не просил, не пенял, а узнать нельзя. Неужто от бабы одной? Ни в жизнь не поверю.
– Как человека-то угадать, государь? Одному что была баба, что не было – один счет. А другой затаится, виду не покажет, а зло держать будет. Алексей Петрович всегда ндравным был.
– Так потому я его сразу за границу и послал. Три года ведь там пробыл, женился, с женой стал жить, да как жить – срам один. Трезвым не бывает, пьет – меры не знает, все норовит принцессу по пьяному делу порешить.
– Ты уж прости меня, государь, за смелость мою, только вспомни, каково тебе самому-то с царицей Евдокией Федоровной пришлось. Ну писем ты ей не отписывал, ну, с походу ворочаясь, в дом не заглядывал, ну сына видеть не хотел, так ведь иначе не мог. А из Великого посольства прибыл, так и полетел к Анне Ивановне в Немецкую-то слободу, о царице не спросил, даром что стояла на крыльце теремном, на глазах у всего честного народа стыдобу свою избывала. Жена нелюбимая – одно, а ведь тут царица! Что ж так сына-то строго судишь? Уговорил бы, потолковал, мол, счастье-то людское не для нас с тобой, не для тех, кто во дворце родится. Может, он и понял бы, поунялся.
– С ума ты спятил, Гаврила Иваныч! Время я для него искать буду, уговаривать. Дитятко какое нашлось, малое, неразумное. Пусть как хочет поступает, а я как воля моя расправляться с ним буду. Только чтоб он у меня принцессы пальцем не тронул! Родила б она сына, вот тогда у меня с Алексеем разговор был бы коротким. Да и нечего ему здесь со сворой своей якшаться. При первом случае отошлю обратно в Европу, пусть попроветрится. Что Бестужев-то толкует про венский двор? Неудовольствий там каких нет ли?
– Пока речи не было. Им ведь тоже мешаться не расчет. Не заметят, недослышат, и вся недолга. Между мужем и женой один Бог судья.
– Твоими бы устами да мед пить. По-домашнему судишь, Гаврила Иваныч. Сказал бы лучше – с Пруссией да Францией мы договоры заключили, вот они на все сквозь пальцы и готовы смотреть.
– Зато с Курляндией нам разговору не миновать.
– Что ж, давай толковать, канцлер.
1763–1765. Всего два года. В пересчете на жизненную канву дипломата – целых два года, и каких!
Прощение пришло не сразу. Кончина Елизаветы Петровны открывала путь к власти Петру III. Пусть недалекий, пусть неспособный уследить за хитросплетениями придворных интриг, он знал вину сосланного Бестужева-Рюмина. Не мог не знать. Любовница, которую голштинский принц мечтал возвести на русский престол вместо ненавистной жены, – Елизавета Илларионовна Воронцова – была родной сестрой канцлера и личного врага Бестужева Михайлы Воронцова.
Желание Бестужева-Рюмина видеть на престоле Екатерину, в обход принца – законного и объявленного наследника, в обход ее сына, – становилось серьезнейшей опасностью для будущего императора. Но раз Петр III императором стал, о прощении злоумышленника не могло быть и речи.
Пусть Петр III – это недолго: всего три месяца жизни в Петербурге, лето в Ораниенбауме и смерть «по пьяному случаю» среди ни на минуту не оставлявших «ненужного» царя Орловых. Петру важен Зимний дворец. Еще недостроенный – Елизавета умерла во временном жилище, так и не дождавшись вымечтанной резиденции.
1 2 3 4 5 6 7 8