Дед кидает в печь поленья:
"Холода,
холода,
ну а будет потепленье?"
"Будет,
только вот когда..."
Обмануть легко прогнозом,
только совесть не велит.
Лишь подкупленный морозом
рано оттепель сулит.
Как в империи ненастно!
Как опасно
свищет ветр!
Ну а ты застыл
на "ясно",
государства барометр.
Воет вьюга,
околотки
и бараки тряся...
Как в сугробах,
в ложных сводках
Русь
барахтается.
Но, в окно седое глянув,
в нем глазок
пусть небольшой
продыши,
Илья Ульянов,
сына выдыши душой.
Новой оттепели свыше
ждать наивно.
Только тот
все Отечество отдышит,
кто продышится сквозь лед.
6. ЛЕСГАФТ
...Лицо, позволившее себе подобный
поступок... не должно быть терпимо
на учебной службе...
Докладная записка министра просвещения
Д. А. Толстого по поводу статьи П. Лесгафта
в "Санкт-Петербургских ведомостях",
разоблачавшей порядки в Казанском
университете
Резолюция царя:
"Разумеется, уволить, не допускать".
Каждое произвольное действие очень
грустно, но еще грустнее и прискорбнее,
если от произвола и беззаконных действий
нет защиты, если отказываются не только
разбирать, но и слушать о том, что делается...
П. Ф. Лесгафт
"Зачем вы,
милейший Петр Францевич,
в крамольные влезли дела?
Любовь к либеральненьким фразочкам
до глупостей вас довела.
Накладно в политику впутываться.
Сожрут при гарнире любом,
лишь будут выплевывать пуговицы".
"Не выплюнут...
Все же с гербом".
"При вашем таланте анатома
карьеру испортить в момент!
Зачем, объясните?"
"А надо ли?
Ведь совесть для вас
рудимент".
"Так, значит, подлец я?"
"Не полностью.
Вы полностью трус
это да,
а трусость издревле
для подлости
питательная среда".
"Но есть и стратегия тонкая.
Порою разумнее - вспять.
Прославлен бывает потомками
лишь тот,
кто умел отступать.
Бессмысленна удаль строптивая".
"Но часто,
когда мы хитрим,
красивое имя "стратегия"
для трусости лишь псевдоним".
"Протесты писать не наскучило?"
"Немножко".
"Совсем надоест.
Не стоит открытья научного
любой социальный протест.
Не рухнет стена,
если крикнете".
"Шатнется
довольно того.
Протест социальный
открытие
себя
для себя самого.
Пора эту стену сворачивать.
Под камень лежачий вода..."
"Течет, уверяю, Петр Францевич,
но камню спокойней тогда".
"Нет,
этот прогресс понемножечку
такой же, простите, смешной,
как йодом намазывать ножечки
кровати,
где стонет больной.
Негоже быть медику олухом.
Что весь этот гнойный режим?
Злокачественная опухоль,
а ею мы так дорожим.
К чему заклинанья магические
не спустятся духи с высот.
Вмешательство лишь хирургическое
Россию, быть может, спасет".
"Кромсать по живому?
Опасности
не видите?"
"Вижу. Я трезв.
Но следует скальпелем гласности
решительный сделать надрез".
"Да где вы живете,
Петр Францевич?
Забыли, наверное,
где.
В России
о братстве и равенстве?!
Попросит сама о кнуте!
Цензура размякнет хоть чуточку
что будет печататься?
Мат?
Распустим полицию?
Чудненько!
Все лавки в момент разгромят.
И стукнет вас,
крякнув озлобленно,
очки ваши вроде не те!
ваш брат угнетенный
оглоблею,
как символом "фратерните".
Все это
холодный мой рацио,
плоды размышлений
увы!
Но в будущем нашем,
Петр Францевич,
скажите,
что видите вы?"
"Я вижу Россию особенной
Россию без власти кнута,
без власти разбойно-оглобельной
мне чужды и эта и та.
Но будет в ней власть не ублюдочная,
а нации лучшая часть".
"Наив...
Ни сегодня, ни в будущем
не может народной быть власть.
Народ - это быдло,
Петр Францевич,
и если порою народ
ярмом недовольно потряхивает,
то вовсе не в жажде свобод.
Ему бы
корма образцовые,
ему бы
почище хлева...
Свобода нужна образованному,
неграмотному - жратва.
Зачем ему ваши воззвания?"
"Борьба за свободу - сама
великое образование".
"А может, лишь смена ярма?!"
"Стращаете?
Я - с оптимистами.
Еще распахнется простор,
еще государыней Истина
взойдет на российский престол.
Конечно, немножко мы варвары,
конечно, немножко зверье,
и мы из истории вырваны,
но сами ворвемся в нее.
Наследники Пушкина,
Герцена,
мы - завязь.
Мы вырастим плод.
Понятие "интеллигенция"
сольется с понятьем "народ"..."
"Да будет мне вами позволено
спросить на нескромный предмет,
вы с кафедры вроде уволены,
а держитесь, будто бы нет?
Простите вопрос этот каверзный,
но я любопытен
беда.
"А я
гражданин.
С этой кафедры
уволить нельзя никогда".
7. ЩАПОВ
Боже, как жутко жить взаперти русской
душе! Простору, воздуху ей надо! Потому
и спит русский человек и охвачен ленью,
что находится взаперти и опутан тройными
веревками; потому и чудится ему
вавилонская блудница!
А. П. Щапов
Пора же, наконец, русским ученым понять,
что наука может беспрепятственно
развиваться лишь там, где ее учения
свободны, и что такая свобода мыслима
лишь в свободном государстве. На основании
этой аксиомы можно сказать, что наши
политические мученики делают для будущего
развития русской науки больше, чем ученые
филистеры, не видящие потребностей нашей
современной действительности из-за реторт,
летописей или кристаллов.
Г. Плеханов
"Афанасий Прокофьевич Щапов"
Афанасий Прокопьевич Щапов,
урожденный в сибирских снегах,
был в своих убеждениях шаток,
да и шаток порой на ногах.
Обучаясь не где-нибудь - в бурсе,
он в кельишке своей неспроста
проживал при вольтеровском бюсте
под растерянным ликом Христа.
И вцеплялся он в книги когтисто,
полурусский и полубурят,
от баптизма бросаясь к буддизму,
к ерундизму - враги говорят.
Он стоял за конторкой упрямо,
пол промяли его башмаки.
"Это нового столпника ямы",
гоготали дружки-бурсаки.
Он историк был. Честный историк.
Выпивал. Но в конце-то концов
честный пьяница все-таки стоит
сотни трезвенников-подлецов.
Проститутке с фальшивой косою,
он, забавя упившийся сброд,
декламировал с чувством Кольцова,
пробуждая "дремавший народ".
А она головенку ломала,
кисть засаленной шали грызя.
Ничегошеньки не понимала
только пучила, дура, глаза.
И твой пасынок пьяный, Россия,
с ощущением связанных крыл,
как публичного дома мессия,
он возвышенно речь говорил:
"Тоска по родине вне родины
под сенью чуждых чьих-то рощ
сидит, как будто нож под ребрами,
а если выдернешь - умрешь.
Там семечками не залускано,
не слышно "в бога душу мать",
но даже и по хамству русскому
вдруг начинаешь тосковать.
Но если хамство ежедневное
и матерщина - просто быт,
то снова, как болезнь душевная,
тоска по родине свербит.
Мне не родной режим уродливый,
родные во поле кресты.
Тоска по родине на родине,
нет ничего страшней, чем ты.
Я потому сегодня пьянствую,
как пьянствуют золотари,
что раздирает грусть гражданская
меня когтями изнутри.
Глядите, бурши и поручики,
я поцелую без стыда,
как Дульцинее, девке рученьку,
цареву руку - никогда!
Я той Россией очарованный,
я тою родиною горд,
где ни царей и ни чиновников,
ни держиморд, ни просто морд.
Чужие мне их благородия
и вся империя сия,
и только будущая родина
родная родина моя!"
Лишь казалось, что он собутыльник,
пропивает свой ум в кабаке.
Он был разума чистый светильник
у истории русской в руке.
И забыв и Кольцова, и шапку,
и приняв огуречный рассол,
Афанасий Прокофьевич Щапов
из борделя на лекцию шел.
И в Казанском университете,
как раскольник за веру горя,
он кричал: "Вы не чьи-нибудь дети,
а четырнадцатого декабря!"
"Как он лезет из кожи истошно",
шепот зависти шел из угла,
но не лез он из кожи нарочно
просто содранной кожа была.
Как он мог созерцать бессловесно,
если кучку крестьян усмирять
на сельцо под названием Бездна
вышла славная русская рать?
И в руках у Петрова Антона
Иисуса в расейских лаптях
против ружей солдатских - икона
колыхалась, как нищенский стяг.
Но, ища популярности, что ли,
все же Щапов - не трезвенник Греч,
словно голос расстрелянной голи,
произнес панихидную речь.
И, за честность такую расщедрясь,
понесла его власть-нетопырь
через муки безденежья, через
отделение Третье, в Сибирь.
Его съели, как сахар, вприкуску,
и никто не оплакал его,
и на холмике возле Иркутска
нету, кроме креста, ничего.
8. ФИГНЕР
Бороться! Преодолевать! Победить
себя! Победить болезнь, безумие и
смерть... Но как бороться, как
преодолевать?
В. Фигнер
Мрачна Шлиссельбургская крепость
державных творений венец,
и верить в спасенье - нелепость,
но если не верить - конец.
Повеситься - выход несложный,
но кто-то с безверьем в борьбе
стучит деревянною ложкой
по водопроводной трубе.
И сквозь подвывания ветра
слагаются стуки в слова:
"Я Вера, я Вера, я Вера.
Вы живы еще? Я жива".
Расписывал сказочки Палех,
но в сказочной этой стране
цинизм - в орденах и медалях,
а вера - с тузом на спине.
Как странно судьба начертала,
что, тихонькая на вид,
казанская девочка стала
невестой твоей, динамит.
Ах, Вера, все было бы просто,
когда бы ты слушалась, но
крамола и молодость - сестры,
а может быть, это одно.
На лекции Лесгафта ты ли
летела, как будто на бал,
и черные волосы плыли,
отстав от тебя на квартал.
Но первый мужчина, который
увидел твою наготу,
был мерзостный хрыч - коридорный
с гнилыми зубами во рту.
Ухмылка лоснилась на морде,
а ты в крепостной конуре
стояла на гнусном осмотре,
как Жанна д'Арк на костре.
Ты медленно вытянешь волос
со страхом невольным внутри,
но шепчет неслышимый голос:
"Конечно, седой. Не смотри".
И чувствуют зрячие пальцы
морщины - зарубками лет.
Какая гуманность начальства,
что в камере зеркальца нет!
И новая милость державы:
во двор, где полынь и бурьян,
идешь ты с лопатою ржавой
и горсткой садовых семян.
И в рыцарях взрывов и риска
ребяческой нежности взрыв,
и плачет навзрыд террористка,
случайно жука раздавив.
Зовут перелетные утки,
захлестывает синева,
и, будто бы бомбы-малютки,
в суглинок летят семена.
Им будет, наверное, больно
под множеством топчущих ног,
но выдержи, семечко-бомба,
ползи, шлиссельбургский вьюнок!
Конечно, эпохи уродство
цветами украшенный ад,
но важно само садоводство
не место, где выращен сад.
На всех перекрестках опасных,
во всех шлиссельбургах земли
летят семена из-за пазух,
чтоб наши потомки взошли!
Везде, где царят изуверы,
в любой угнетенной стране
вы будьте достойными веры
с бубновым тузом на спине.
Вы, люди, запутались в распрях,
вам сад разводить недосуг,
но всюду, как в камерах разных,
всемирный растет перестук.
Сквозь стены двадцатого века
стучитесь бессмертно, слова:
"Я Вера, я Вера, я Вера.
Вы живы еще? Я жива".
9. ПАСХА
С каким бы вопросом к нему ни
обратиться, он отвечал неизменно
одно: "Как Саша".
А. И. Ульянова-Елизарова
По Симбирску ходит пасха,
пасха водит хоровод.
Шелковая опояска
на удавку подойдет.
Но пока не удавился,
нацелуйся,
кто не глуп,
чтобы сам ты удивился,
сколько выслюнявил губ.
Поцелуй нагайке хвостик,
след чиновьичьих галош!
В чью-то харю харкнуть хотца,
но целуйся
хошь не хошь!
Поцелуй охотнорядца
в бороде не занозись!
Поцелуй шпика,
как братца,
да смотри - не заразись!
Всецелуйствие в разгаре,
хоть целуй взасос кобыл!
Для чего Христа распяли?
Чтобы лишний праздник был.
И в пасхальном половодье,
в расписном кавардаке,
братья - Саша и Володя,
как две льдинки на реке.
А толпа куда-то тащит
и сомнет наверняка,
но в руке чуть-чуть постарше
сжата младшая рука.
И глядят они над Волгой
среди пестрой кутерьмы,
как трясутся прутья в окнах
переполненной тюрьмы.
И кричит, срывая глотку,
арестованная голь:
"Гимназисты, сквозь решетку
похристосуемся, что ль?"
Запевает голь, бунтуя,
в тесноте и сыроте,
про бродягу с Акатуя,
как про брата во Христе.
Пристав с видом удрученным
поспешает тяжело.
Состраданье к заключенным
в план гимназий не вошло.
В неуклюжем политесе
власть басит: "Денек хорош!
И вообще - Христос воскресе!
Ваши губки, молодежь!"
Желтозуб, как у гиены,
власти мокрый рот раскрыт.
"Не целуюсь. Гигиена",
Саша сухо говорит.
"Ну а младшенький что скажет?"
власть флиртует, как лиса.
"Извините. Я - как Саша",
исподлобья бьют глаза.
"Я бы дал вам карамельку,
да в карманах не держу.
Может, вам на карусельку?
Я вас лично подсажу".
Карусельщик вертит ус.
Взмок
хоть падай замертво.
"Одного коня
могу-с.
Остальные
заняты".
Сели?
Сели.
Вы на карусели.
Конь ваш с гривой золотой
и с глазами чайными.
Может, он внутри
пустой,
но зато отчаянный.
Призакушена губа.
Смотрит одержимо.
На одном коне судьба
быть вам положила.
Карусель,
карусель!
Разлюли-весельице!
Кара
всем,
кара
всем,
кто закаруселится.
Вроде скачут все вперед,
а стоят на месте,
ну а этот конь
рванет
вдаль
с гвоздями вместе.
Он взлетит наискосок,
как велит орбита,
выдрав с хряском из досок
вбитые копыта.
Взвейся, конь,
в полете вытянут!
Была
не была!
Кто из братьев
будет выдернут
виселицей из седла?
Кто из братьев
небывало
тряханет весь шар земной
на коне крылатом,
алом,
с тенью брата за спиной?
На всемирный светлый праздник
доскачите кто-нибудь,
в мир,
где можно без опаски
губы людям протянуть,
где исчезли акатуи,
раб
и сытый паразит,
где никто
при поцелуе
подлостью не заразит.
Конь, скачи,
ушами прядая,
через столько рубежей,
за единственною правдою
через столько разных лжей,
через долы,
через веси,
с верой
даже без креста,
через все "Христос воскресе"
тех,
кто предали Христа.
10. АЛЕКСАНДР УЛЬЯНОВ
Среди русского народа всегда найдется
десяток людей, которые настолько
преданы своим идеям и настолько горячо
чувствуют несчастье своей родины, что
для них не составляет жертвы умереть за
свое дело. Таких людей нельзя запугать
чем-нибудь.
Из речи А. Ульянова на процессе
Ау, либералы!
Так бойко выпендривались
и так растерялись вы,
судари!
Какая сегодня погода в империи?
Гражданские сумерки.
Когда прикрывали
журнал Щедрина
правители города Глупова,
Щедрин усмехнулся:
"Ну хоть бы одна
свинья либеральная хрюкнула".
Прощайте,
"Отечественные записки"!
Завяли курсистки, коллеги закисли.
Какая в империи нынче картина?
Тина.
Хитря,
прогрессистики прячутся в омут:
"Быть может, не тронут".
Спасенье одно
под коряги,
на дно.
Но так ли премудро пескарство,
когда все равно,
все равно,
все равно
найдет и на дне
государство.
Журнал проглотило оно,
не давясь,
а завтра проглотит,
читатели, вас.
В постели Щедрин.
Он измученно желт,
и мысль неотвязная
давит и жжет:
"Неужто наивностью я одержим?
Неужто, российский читатель,
ты только заемным умом гражданин,
а собственным
обыватель?"
Но в двери звонят.
Провороты звонка
то дерзостны,
то нерешительны.
Хозяин встает:
"Молодая рука...
Надеюсь,
не утешителя".
Но кто же он
юноша в косоворотке,
с пушком на крутом волевом подбородке,
с манерами
чуточку провинциальными,
с глазами
такими нацеленно-дальними,
горящими
всполохом грозовым?
Читатель России,
ее гражданин.
На лбу ни морщинки еще,
ни усталинки,
но тень обреченности,
словно клеймо.
"Не жмите так руку.
Мне больно.
Я старенький",
смеется Щедрин,
но ему не смешно.
Он, может, предвидит,
жалея любовно,
что Саша Ульянов
и зря и не зря
оклеит бумагой когда-нибудь бомбу,
по образу книги ее сотворя.
И вот среди снежного свиста разбойного
петляет в проулках,
заросших паршой,
мальчишка с отчаянным ликом Раскольникова
и хрупкою наичистейшей душой.
Но топот за ним,
будто здания рушатся,
тот самый, державный,
Россия, доколь?
Ах, Саша,
твой конь карусельный
игрушечен,
но есть еще медный,
безжалостный конь.
Еще ты ребенок
в глазах своей матери.
Подумай о матери бедной своей.
Но страшен террор этой медной громадины,
и он до террора доводит детей.
Над каждою матерью скорбной российской,
над всеми детьми
в колыбелях страны,
над теми,
кто даже еще не родился,
литые копыта
занесены.
Не раз этот конь
окровавил копыта,
но так же несыто
он скачет во тьму.
Его под уздцы не сдержать!
Динамита
в проклятое медное брюхо ему!
Ау, либералы!
Займитесь раскопками
самих же себя
бодрячки-мертвецы,
ведь все вы давно
потихоньку растоптаны,
но этого вам не понять,
мудрецы.
1 2 3 4