Понятие “иудеохристианство” может означать либо эсхатологически-мессианскую тенденцию в самом иудаизме (как это имело место в восстании Бар-Кохбы, в событиях XVII века вокруг Саббатаи Цеви и других еврейских лжемессий), либо особое направление в раннем христианстве, оставшееся в рамках иудаизма, отголоски которого можно увидеть в евионитской ереси и, отчасти, в религии мандеев и сабеев. Совершенно неверно сближать христианскую традицию с продолжением еврейского эзотеризма и гнозиса ессеев, общины Наг-Хаммади или школы меркаба-гностиков, основывавшихся на устном эзотерическом предании, восходящем к пророку Иезекиилю. Если между христианством и этими формами иудейской традиции действительно существуют определенные сходные моменты, на уровне специфически христианской метафизики перед лицом той абсолютной центральности, которой наделен в рамках православной ортодоксии факт Воплощения, они полностью теряют свою значимость. В случае христианства мы имеем дело с совершенно особой религией и, что самое главное, с совершенно собой метафизикой, не имеющей аналогов ни в одной из традиций.
Эта метафизика основывается на абсолютно сверхразумном и алогичном утверждении, опровергающем все концептуальные нормы как иудаистического креационистского, так и манифестационистского подходов. Бог стал плотью. Бог, а не просто ангел, пророк, посланник, не индуистский аватара, не инкарнация “пробужденного состояния”, как в буддизме. Сам трансцендентный и отделенный от творения непреодолимой бездной высший Бог соединил нераздельно свою чисто трансцендентную ипостась в лице Сына с низшим тварным человеческим миром, причем находящимся в тяжелейшем циклическом периоде, близком к пределу вырождения падшего Адама, “в последняя”.
Воплощение Бога-Сына, Бога-Слова в Исусе Христе не имеет ничего общего с приходом иудейского машиаха и началом великого шаббата, как понимают это явление ортодоксальные иудейские богословы. Распяв Христа, иудеи не просто совершили “ошибку” или сиюминутно не распознали своего Спасителя, Помазанника. Они отвергли абсолютно новое для них откровение, особую парадоксальную Благую Весть, принятие которой означало бы ни больше ни меньше как конец иудаизма. Святой апостол Павел однозначно заявил: “Несть ни иудея, ни эллина”. И в другом месте: “Прейде сень законная”.
Эти два утверждения иудеи не могли воспринять иначе, как абсолютное метафизическое богохульство, так как в них отвергается логика строгого креационизма, фундамент иудаистического мировоззрения. Для иудейской теологии “сень законная”, т. е. “эпоха закона” не может “прейти” (“окончиться”) никогда, поскольку в замкнутой системе творения ex nihilo не существует перспективы “возврата” твари к Творцу в силу их принципиальной и неснимаемой разносущностности. А следовательно, закон, Тора, хотя и имеют начало во времени и в истории, конца иметь не должны. Соответственно, талмуд канонически отвергает все содержание христианства, считая его разновидностью внеиудейского “идолопоклонничества”, что явно видно в агрессивно антихристианском пассаже о якобы земном “отце” Исуса, римском легионере по имени “Пантера”. Иными словами, для всех иудеев, в том числе и для иудейских эзотериков, христианство рассматривается как влияние некреационистской, манифестационистской (а значит, неиудейской) традиции на ветхозаветный символический ряд (этим и объясняется талмудическое приписывание Христу “римского” происхождения).
Бог бысть плоть. Такое утверждение немыслимо в иудаизме. Причем речь идет не просто о благочестии или религиозных догматах, но о самой сущности строгого и последовательного креационизма. Но поразительно, что такая формула совершенно неприемлема и для манифестационистов. Этот момент, на первый взгляд, кажется менее ясным, так как в манифестационистских учениях часто говорится об “аватарических” проявлениях принципа (Бога) в человеческом облике. Особенно эта теория развита в Индии, где речь идет как о больших, редких аватарах Вишну, так и о более частых и относительных аватарах других богов, в частности, Шивы. Но если у иудеев “скандал” начинается с понятия Бога, который, по определению, не может воплотиться ни при каких обстоятельствах, то у манифестационистов сразу же возникают проблемы по поводу “плоти” и “человечности”. Манифестационисты, у апостола Павла собирательно названные “эллинами”, не знают той концепции тварной плоти, которая присутствует в иудаизме. Плоть для них, равно как и самостоятельный человеческий статус, есть не что иное, как покрывало “майи”, иллюзии, результат “авидьи”, “невежества”. О “Богочеловеке” там не может идти речь уже по той причине, что в таком сочетании “человеческое”, “плотское”, просто исчезло, умалилось, растворилось бы, как мираж или туман. Бог поглотил бы человека, который стал бы не более, чем видимостью, тенью, не имеющей ни своей собственной отдельной природы, ни своего отдельного индивидуального лица.
Сложность и сверхразумность христианского утверждения Воплощения в его каноническом никейском варианте на протяжении всей истории Церкви не переставали сбивать с толку христианское сознание, тяготевшее к приятию более привычных, более “нормальных” моделей богословия. Две архетипические ереси в этом вопросе весьма показательны: иудеохристианское течение евионитов, продолжившееся в воззрениях Ария и, позже, отчасти у несториан (идея того, что Христос не был Богом, но был пророком), и эллинохристианское течение монофизитов, платоников, элементы которого можно встретить у гностиков (идея того, что Христос не был человеком и плотью, но лишь призраком). Эти два полюса определяют не только парадигмы всех возможных ересей, но и две позиции внутри самой церковной ортодоксии, где существует возможность, оставаясь верным букве догмата, сделать акцент на той или иной природе Богочеловека. Это, кстати, резко отличает Православие от католичества; Православие в рамках строгого соблюдения догматов интуитивно тяготеет к эллинохристианской точке зрения, католичество — к иудеохристианской. Но все же там, где христианство остается самим собой, диафизитская линия (наличие в Христе именно двух природ — божественной и человеческой) утверждается строго и однозначно.
Итак, факт Воплощения соединяет несоединимое: креационистскую перспективу фундаментальной отчужденности творения, “нигилистическую” природу вселенной, однонаправленность и необратимость времени, с одной стороны (этим объясняется и канонизация “Ветхого Завета”), и манифестационистский подход имманентного присутствия принципа в самом центре проявленного мира (в этом, собственно, и состоит “Благая Весть”, “Евангелие” или “Новый Завет”). Очень важно, что и креационизм и манифестационизм здесь утверждаются одновременно, не отвергая и не зачеркивая друг друга. При этом нет здесь и той иерархической соподчиненности, которая характерна для эзотерических линий креационистских религий, где манифестационистская доктрина (суфизм в исламе, меркаба-гнозис и каббала в иудаизме) служит тайным учением — высшим, но предназначенным только для избранных. Христианство однозначно и полноценно признает обе метафизические перспективы одновременно (и иудейскую и эллинскую), но при этом они не складываются, не интегрируются, иерархически не соподчиняются. Обе остаются и верными и неверными сами по себе. Истина тождественна лишь Христу и является атрибутом исключительно христианской веры, являющейся универсальной и абсолютной.
Ветхозаветная креационистская метафизика, воспринятая христианством, призвана подчеркнуть радикальную раздельность Творца и творения, их несопоставимость. В этом вопросе христианские богословы идут настолько далеко, что даже Адама, праведников, патриархов и пророков помещают временно в ад до сошествия туда Спасителя. Здесь нет никаких компромиссов с “эллинством” (манифестационизмом”). Вселенная соткана из “ничто” и есть чистый прах, приведенный к существованию единовременно божественным произволением. Христианская Библия открывается суровыми и однозначными словами: “Искони сотвори Бог…”. Как и в строгом креационизме, “благие ангелы” рассматриваются как те, кто признали свою онтологическую “ничтожность”, “небытийность”, а восставшие спутники денницы недвусмысленно осуждаются. Никакого “переселения душ”. Человек подвергается индивидуации только в момент телесного воплощения, которое более не повторяется. Никакой возможности самостоятельно выйти за пределы падшего Адама, преодолеть “гравитационное поле “грехопадения” не существует. До Воплощения есть только закон, Тора, и Бог обращается к твари извне (иногда через ангелов). Таким образом, православная доктрина жестко настаивает на иудаистической линии, которая принимается полностью и без оговорок во всем что касается периода от изгнания праотцев из рая до Рождества Христова.
В момент Рождества происходит нечто немыслимое и невозможное, опрокидывающее не только здравый смысл, но и всю метафизику. Сам трансцендентный Бог, второе лицо Троицы, Слово, вторгается в отчужденную, “ничтожную” вселенную, на самое ее материальное дно, к “падшим”, в сектор последнего вырождения падшего Адама. На сей раз это не ангел, не посланник, не вдохновленный косвенно пророк, но сам Бог-Творец, в своей сыновьей ипостаси. Не иудейский машиах, а грозный и запредельный Deus Absconditus, далекий и непостижимый “неизвестный Бог”. Он не только приходит, является, он сраcтворяется с “павшей” человеческой телесной природой, берет на себя “грехи мира”, кенотически погружается в самый низ и так уже “униженной” и “ничтожной” вселенной. Это уже даже не манифестационизм, но “сверхманифестационизм”, так как наделение Слова человеческой плотью делает его явным для всех, в одно мгновение палит все покрывала иллюзий, “авидьи”, невежества, отменяет проявленное как раздельное с принципом (Богом), поскольку принцип (Бог) в самой своей сущности и природе обнаруживает себя.
Это — поворотный пункт христианской метафизики, утверждавшей предельную отчужденность, свойственную строгому креационизму, до Воплощения, ибо после Воплощения все онтологические пропорции резко меняются. На дне сотворенного мира возникает уникальная и сверхразумная область, которая отныне напрямую связана не только с высшими регионами творения, но с самим трансцендентным Богом, две ипостаси которого постоянно присутствуют в этой области. Речь идет о Новозаветной Церкви, становящейся вместилищем метафизики Воплощения и существующей после Пятидесятницы по нормам, не имеющим ничего общего с логикой функционирования вселенной в эру закона. Начинается особая эпоха метафизической благодати, когда христиане получают возможность интимнейшим образом соединиться с Богом вопреки сохранению вне Церкви, вне христианского мира, тех же креационистских пропорций, что и до Воплощения.
Итак, “сверхманифестационизм” Воплощения концентрируется исключительно в Единой Соборной Апостольской Церкви, которая действительно живет в эре благодати, благовествует и пребывает в луче прямого и постоянного контакта с Божеством. В этом отношении можно сказать, что в пределах Церкви отныне царят особые онтологические пропорции, не признающие креационистской логики. Но вокруг Церкви, за ее пределами, за границей уникального христианского преображающего ритуального опыта сохраняются те же отчужденные законы, что и раньше. Естественный мир не преображен и не изменен актуально. В нем остаются действительными ветхие принципы, которые отменяются только при добровольном вхождении человека, народа, империи в лоно Церкви. Таким образом, после Воплощения возникает парадоксальный дуализм между двумя накладывающимися друг на друга и не пересекающимися реальностями — экклесиастической, спасенной, благодатной реальностью христианства как острова Нетварного Света и ветхой, безблагодатной, тварной актуальной реальностью последних мгновений исторического существования падшего Адама.
Благая Весть универсальна. Она относится ко всему комплексу земного и космического существования. Но между Воплощением и Вторым Пришествием универсальность благодати пребывает в потенциальном состоянии, внутри Церкви, основываясь на вере в Христа, догматах и христианской мистической практике. Вера требует от христианина волевым образом утвердить за страждущим и распятым Исусом абсолютный принцип, Спаса-в-силах, универсальность которого наглядно обнаружится во всем объеме только во Втором Пришествии, когда экклесиастическая потенциальность со всеми ее метафизическими импликациями станет тотальной вселенской актуальностью. Но в тот момент закончится уникальное и сверхразумное церковное бытие. Небесный Иерусалим спустится на землю и Древо Жизни будет утверждено как световая ось, освобождающая всю тварь от закона. В этот момент высказывание “прейде сень законная” станет не только достоянием верующих христиан, но будет с очевидностью явлено всей вселенной.
Здесь следует задаться вопросом: почему христианская традиция, чье мистическое содержание явно имеет характер сверхманифестационистский, все же прибегает к креационистской перспективе при описании онтологического качества ветхозаветного периода и даже внецерковной реальности новозаветного периода (ведь утверждается, что приходящие к христианской Вере суть подзаконные твари, освобождающиеся только таинством второго рождения, т. е. православного крещения)? С нашей точки зрения, это является сущностной метафизической осью христианства как особой традиции, акцентирующей более всего остального ценность кенозиса.
Кенозис трансцендентной Троицы, как мы показали, заключается в акцентировании и прославлении жертвенной природы второго лица — Сына — как возможности проявления в рамках абсолюта. Далее, кенозис развертывается в трех элементах. Первый — творение, когда Бог не просто умаляет Себя, реализуя проявленное, но умаляет Себя абсолютным образом, творя то, что онтологически противоположно Его сущности, ex nihilo. В ветхозаветном креационизме кенотическая ориентация христиан увидела то, что отсутствует в манифестационизме — сверхразумную жертву Бога, творящего и наделяющего свободой такую парадоксальную реальность, которая своей ничтожностью контрастирует с полнотой онтологических принципов, с Троицей. Второй элемент кенозиса заключается именно в Воплощении, когда ничтожная по сути и, кроме того, падшая, грешная реальность творения, приблизившаяся к своему нижнему пределу, к концу цикла, посещается самим Богом-Словом, который не просто спасает, улучшает или подновляет ее, но берет на себя вся полноту страданий и лишений, составляющих сущность тварного бытия. И наконец, третий элемент: в Пятидесятницу происходит окончательный кенозис Святого Духа, Утешителя, который, оставаясь единым Богом, разделяется на языки пламени, сошедшего на апостолов, и далее, на столько частей, сколько индивидуумов принимают святое крещение в христианской Церкви.
Вне креационистской модели жертва Бога, которая является тайным метафизическим смыслом всего христианства, была бы не такой абсолютной, не такой радикальной, не такой парадоксальной. Вне этой модели кенозис абсолюта не мог бы быть распознан, равно как и его внутренняя троическая структура осталась бы в тени, вместо чего, в лучшем случае, наличествовала бы адвайтистская, чисто апофатическая концепция. Абсолютность кенозиса приоткрыла христианам завесу над бесконечностью, указала на такой аспект трансцендентного, который был совершенно неразличим в иных разновидностях метафизики.
Метафизика Воплощения, причем взятого в самых строгих догматических терминах вне почти манифестационистской линии эллинохристианства (и, естественно, вне иудеохристианских версий), является тайной и глубинной вестью абсолюта о своей природе, непрояснимой и непостижимой в принципе, но явившейся парадоксальным образом в абсолютности жертвы. Кенозис Бога не просто открыл твари Божество, но открыл всей метафизической реальности тайную сторону бесконечности, сторону Любви.
Глава XI
“Злой демиург” (первый экскурс в гностические доктрины)
Чтобы яснее понять метафизическое содержание предыдущей главы, можно обратиться к неортодоксальному материалу христианского гнозиса, в котором некоторые аспекты христианской метафизики были настолько пронзительно осознаны, что породили сложные и парадоксальные философские системы. Гностики, безусловно, стоят вне догматического христианства, они анафематствованы, и их учение Церковью отвержено.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44
Эта метафизика основывается на абсолютно сверхразумном и алогичном утверждении, опровергающем все концептуальные нормы как иудаистического креационистского, так и манифестационистского подходов. Бог стал плотью. Бог, а не просто ангел, пророк, посланник, не индуистский аватара, не инкарнация “пробужденного состояния”, как в буддизме. Сам трансцендентный и отделенный от творения непреодолимой бездной высший Бог соединил нераздельно свою чисто трансцендентную ипостась в лице Сына с низшим тварным человеческим миром, причем находящимся в тяжелейшем циклическом периоде, близком к пределу вырождения падшего Адама, “в последняя”.
Воплощение Бога-Сына, Бога-Слова в Исусе Христе не имеет ничего общего с приходом иудейского машиаха и началом великого шаббата, как понимают это явление ортодоксальные иудейские богословы. Распяв Христа, иудеи не просто совершили “ошибку” или сиюминутно не распознали своего Спасителя, Помазанника. Они отвергли абсолютно новое для них откровение, особую парадоксальную Благую Весть, принятие которой означало бы ни больше ни меньше как конец иудаизма. Святой апостол Павел однозначно заявил: “Несть ни иудея, ни эллина”. И в другом месте: “Прейде сень законная”.
Эти два утверждения иудеи не могли воспринять иначе, как абсолютное метафизическое богохульство, так как в них отвергается логика строгого креационизма, фундамент иудаистического мировоззрения. Для иудейской теологии “сень законная”, т. е. “эпоха закона” не может “прейти” (“окончиться”) никогда, поскольку в замкнутой системе творения ex nihilo не существует перспективы “возврата” твари к Творцу в силу их принципиальной и неснимаемой разносущностности. А следовательно, закон, Тора, хотя и имеют начало во времени и в истории, конца иметь не должны. Соответственно, талмуд канонически отвергает все содержание христианства, считая его разновидностью внеиудейского “идолопоклонничества”, что явно видно в агрессивно антихристианском пассаже о якобы земном “отце” Исуса, римском легионере по имени “Пантера”. Иными словами, для всех иудеев, в том числе и для иудейских эзотериков, христианство рассматривается как влияние некреационистской, манифестационистской (а значит, неиудейской) традиции на ветхозаветный символический ряд (этим и объясняется талмудическое приписывание Христу “римского” происхождения).
Бог бысть плоть. Такое утверждение немыслимо в иудаизме. Причем речь идет не просто о благочестии или религиозных догматах, но о самой сущности строгого и последовательного креационизма. Но поразительно, что такая формула совершенно неприемлема и для манифестационистов. Этот момент, на первый взгляд, кажется менее ясным, так как в манифестационистских учениях часто говорится об “аватарических” проявлениях принципа (Бога) в человеческом облике. Особенно эта теория развита в Индии, где речь идет как о больших, редких аватарах Вишну, так и о более частых и относительных аватарах других богов, в частности, Шивы. Но если у иудеев “скандал” начинается с понятия Бога, который, по определению, не может воплотиться ни при каких обстоятельствах, то у манифестационистов сразу же возникают проблемы по поводу “плоти” и “человечности”. Манифестационисты, у апостола Павла собирательно названные “эллинами”, не знают той концепции тварной плоти, которая присутствует в иудаизме. Плоть для них, равно как и самостоятельный человеческий статус, есть не что иное, как покрывало “майи”, иллюзии, результат “авидьи”, “невежества”. О “Богочеловеке” там не может идти речь уже по той причине, что в таком сочетании “человеческое”, “плотское”, просто исчезло, умалилось, растворилось бы, как мираж или туман. Бог поглотил бы человека, который стал бы не более, чем видимостью, тенью, не имеющей ни своей собственной отдельной природы, ни своего отдельного индивидуального лица.
Сложность и сверхразумность христианского утверждения Воплощения в его каноническом никейском варианте на протяжении всей истории Церкви не переставали сбивать с толку христианское сознание, тяготевшее к приятию более привычных, более “нормальных” моделей богословия. Две архетипические ереси в этом вопросе весьма показательны: иудеохристианское течение евионитов, продолжившееся в воззрениях Ария и, позже, отчасти у несториан (идея того, что Христос не был Богом, но был пророком), и эллинохристианское течение монофизитов, платоников, элементы которого можно встретить у гностиков (идея того, что Христос не был человеком и плотью, но лишь призраком). Эти два полюса определяют не только парадигмы всех возможных ересей, но и две позиции внутри самой церковной ортодоксии, где существует возможность, оставаясь верным букве догмата, сделать акцент на той или иной природе Богочеловека. Это, кстати, резко отличает Православие от католичества; Православие в рамках строгого соблюдения догматов интуитивно тяготеет к эллинохристианской точке зрения, католичество — к иудеохристианской. Но все же там, где христианство остается самим собой, диафизитская линия (наличие в Христе именно двух природ — божественной и человеческой) утверждается строго и однозначно.
Итак, факт Воплощения соединяет несоединимое: креационистскую перспективу фундаментальной отчужденности творения, “нигилистическую” природу вселенной, однонаправленность и необратимость времени, с одной стороны (этим объясняется и канонизация “Ветхого Завета”), и манифестационистский подход имманентного присутствия принципа в самом центре проявленного мира (в этом, собственно, и состоит “Благая Весть”, “Евангелие” или “Новый Завет”). Очень важно, что и креационизм и манифестационизм здесь утверждаются одновременно, не отвергая и не зачеркивая друг друга. При этом нет здесь и той иерархической соподчиненности, которая характерна для эзотерических линий креационистских религий, где манифестационистская доктрина (суфизм в исламе, меркаба-гнозис и каббала в иудаизме) служит тайным учением — высшим, но предназначенным только для избранных. Христианство однозначно и полноценно признает обе метафизические перспективы одновременно (и иудейскую и эллинскую), но при этом они не складываются, не интегрируются, иерархически не соподчиняются. Обе остаются и верными и неверными сами по себе. Истина тождественна лишь Христу и является атрибутом исключительно христианской веры, являющейся универсальной и абсолютной.
Ветхозаветная креационистская метафизика, воспринятая христианством, призвана подчеркнуть радикальную раздельность Творца и творения, их несопоставимость. В этом вопросе христианские богословы идут настолько далеко, что даже Адама, праведников, патриархов и пророков помещают временно в ад до сошествия туда Спасителя. Здесь нет никаких компромиссов с “эллинством” (манифестационизмом”). Вселенная соткана из “ничто” и есть чистый прах, приведенный к существованию единовременно божественным произволением. Христианская Библия открывается суровыми и однозначными словами: “Искони сотвори Бог…”. Как и в строгом креационизме, “благие ангелы” рассматриваются как те, кто признали свою онтологическую “ничтожность”, “небытийность”, а восставшие спутники денницы недвусмысленно осуждаются. Никакого “переселения душ”. Человек подвергается индивидуации только в момент телесного воплощения, которое более не повторяется. Никакой возможности самостоятельно выйти за пределы падшего Адама, преодолеть “гравитационное поле “грехопадения” не существует. До Воплощения есть только закон, Тора, и Бог обращается к твари извне (иногда через ангелов). Таким образом, православная доктрина жестко настаивает на иудаистической линии, которая принимается полностью и без оговорок во всем что касается периода от изгнания праотцев из рая до Рождества Христова.
В момент Рождества происходит нечто немыслимое и невозможное, опрокидывающее не только здравый смысл, но и всю метафизику. Сам трансцендентный Бог, второе лицо Троицы, Слово, вторгается в отчужденную, “ничтожную” вселенную, на самое ее материальное дно, к “падшим”, в сектор последнего вырождения падшего Адама. На сей раз это не ангел, не посланник, не вдохновленный косвенно пророк, но сам Бог-Творец, в своей сыновьей ипостаси. Не иудейский машиах, а грозный и запредельный Deus Absconditus, далекий и непостижимый “неизвестный Бог”. Он не только приходит, является, он сраcтворяется с “павшей” человеческой телесной природой, берет на себя “грехи мира”, кенотически погружается в самый низ и так уже “униженной” и “ничтожной” вселенной. Это уже даже не манифестационизм, но “сверхманифестационизм”, так как наделение Слова человеческой плотью делает его явным для всех, в одно мгновение палит все покрывала иллюзий, “авидьи”, невежества, отменяет проявленное как раздельное с принципом (Богом), поскольку принцип (Бог) в самой своей сущности и природе обнаруживает себя.
Это — поворотный пункт христианской метафизики, утверждавшей предельную отчужденность, свойственную строгому креационизму, до Воплощения, ибо после Воплощения все онтологические пропорции резко меняются. На дне сотворенного мира возникает уникальная и сверхразумная область, которая отныне напрямую связана не только с высшими регионами творения, но с самим трансцендентным Богом, две ипостаси которого постоянно присутствуют в этой области. Речь идет о Новозаветной Церкви, становящейся вместилищем метафизики Воплощения и существующей после Пятидесятницы по нормам, не имеющим ничего общего с логикой функционирования вселенной в эру закона. Начинается особая эпоха метафизической благодати, когда христиане получают возможность интимнейшим образом соединиться с Богом вопреки сохранению вне Церкви, вне христианского мира, тех же креационистских пропорций, что и до Воплощения.
Итак, “сверхманифестационизм” Воплощения концентрируется исключительно в Единой Соборной Апостольской Церкви, которая действительно живет в эре благодати, благовествует и пребывает в луче прямого и постоянного контакта с Божеством. В этом отношении можно сказать, что в пределах Церкви отныне царят особые онтологические пропорции, не признающие креационистской логики. Но вокруг Церкви, за ее пределами, за границей уникального христианского преображающего ритуального опыта сохраняются те же отчужденные законы, что и раньше. Естественный мир не преображен и не изменен актуально. В нем остаются действительными ветхие принципы, которые отменяются только при добровольном вхождении человека, народа, империи в лоно Церкви. Таким образом, после Воплощения возникает парадоксальный дуализм между двумя накладывающимися друг на друга и не пересекающимися реальностями — экклесиастической, спасенной, благодатной реальностью христианства как острова Нетварного Света и ветхой, безблагодатной, тварной актуальной реальностью последних мгновений исторического существования падшего Адама.
Благая Весть универсальна. Она относится ко всему комплексу земного и космического существования. Но между Воплощением и Вторым Пришествием универсальность благодати пребывает в потенциальном состоянии, внутри Церкви, основываясь на вере в Христа, догматах и христианской мистической практике. Вера требует от христианина волевым образом утвердить за страждущим и распятым Исусом абсолютный принцип, Спаса-в-силах, универсальность которого наглядно обнаружится во всем объеме только во Втором Пришествии, когда экклесиастическая потенциальность со всеми ее метафизическими импликациями станет тотальной вселенской актуальностью. Но в тот момент закончится уникальное и сверхразумное церковное бытие. Небесный Иерусалим спустится на землю и Древо Жизни будет утверждено как световая ось, освобождающая всю тварь от закона. В этот момент высказывание “прейде сень законная” станет не только достоянием верующих христиан, но будет с очевидностью явлено всей вселенной.
Здесь следует задаться вопросом: почему христианская традиция, чье мистическое содержание явно имеет характер сверхманифестационистский, все же прибегает к креационистской перспективе при описании онтологического качества ветхозаветного периода и даже внецерковной реальности новозаветного периода (ведь утверждается, что приходящие к христианской Вере суть подзаконные твари, освобождающиеся только таинством второго рождения, т. е. православного крещения)? С нашей точки зрения, это является сущностной метафизической осью христианства как особой традиции, акцентирующей более всего остального ценность кенозиса.
Кенозис трансцендентной Троицы, как мы показали, заключается в акцентировании и прославлении жертвенной природы второго лица — Сына — как возможности проявления в рамках абсолюта. Далее, кенозис развертывается в трех элементах. Первый — творение, когда Бог не просто умаляет Себя, реализуя проявленное, но умаляет Себя абсолютным образом, творя то, что онтологически противоположно Его сущности, ex nihilo. В ветхозаветном креационизме кенотическая ориентация христиан увидела то, что отсутствует в манифестационизме — сверхразумную жертву Бога, творящего и наделяющего свободой такую парадоксальную реальность, которая своей ничтожностью контрастирует с полнотой онтологических принципов, с Троицей. Второй элемент кенозиса заключается именно в Воплощении, когда ничтожная по сути и, кроме того, падшая, грешная реальность творения, приблизившаяся к своему нижнему пределу, к концу цикла, посещается самим Богом-Словом, который не просто спасает, улучшает или подновляет ее, но берет на себя вся полноту страданий и лишений, составляющих сущность тварного бытия. И наконец, третий элемент: в Пятидесятницу происходит окончательный кенозис Святого Духа, Утешителя, который, оставаясь единым Богом, разделяется на языки пламени, сошедшего на апостолов, и далее, на столько частей, сколько индивидуумов принимают святое крещение в христианской Церкви.
Вне креационистской модели жертва Бога, которая является тайным метафизическим смыслом всего христианства, была бы не такой абсолютной, не такой радикальной, не такой парадоксальной. Вне этой модели кенозис абсолюта не мог бы быть распознан, равно как и его внутренняя троическая структура осталась бы в тени, вместо чего, в лучшем случае, наличествовала бы адвайтистская, чисто апофатическая концепция. Абсолютность кенозиса приоткрыла христианам завесу над бесконечностью, указала на такой аспект трансцендентного, который был совершенно неразличим в иных разновидностях метафизики.
Метафизика Воплощения, причем взятого в самых строгих догматических терминах вне почти манифестационистской линии эллинохристианства (и, естественно, вне иудеохристианских версий), является тайной и глубинной вестью абсолюта о своей природе, непрояснимой и непостижимой в принципе, но явившейся парадоксальным образом в абсолютности жертвы. Кенозис Бога не просто открыл твари Божество, но открыл всей метафизической реальности тайную сторону бесконечности, сторону Любви.
Глава XI
“Злой демиург” (первый экскурс в гностические доктрины)
Чтобы яснее понять метафизическое содержание предыдущей главы, можно обратиться к неортодоксальному материалу христианского гнозиса, в котором некоторые аспекты христианской метафизики были настолько пронзительно осознаны, что породили сложные и парадоксальные философские системы. Гностики, безусловно, стоят вне догматического христианства, они анафематствованы, и их учение Церковью отвержено.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44