.. любого из нас? Я
всегда отдавал себе отчет в том, что мы смертны, но жить среди живых
мертвецов, умереть и не быть мертвым, стать одним из тех обреченных
существ, которые некогда были мужчинами и женщинами, да, да, и женщинами -
такими, как Люси Мокунуи, это воплощение полинезийского обаяния, эта
талантливая актриса, божество... наверное, я выдал в ту минуту свое
крайнее смятение, ибо доктор Джорджес поспешил уверить меня, что им там, в
колонии, живется совсем не плохо.
Это было непостижимо, чудовищно. Я не мог заставить себя смотреть на
нее. Немного поодаль, за веревками, где прохаживался полисмен, стояли
родственники и друзья отъезжающих. Подойти поближе им не позволяли. Не
было ни объятий, ни прощальных поцелуев. Они могли лишь переговариваться
друг с другом - последние пожелания, последние слова любви, последние,
многократно повторяемые напутствия. Те, что стояли за веревками, смотрели
с каким-то отчаянным, напряженным до ужаса вниманием. Ведь в последний раз
видели они любимые лица, лица живых мертвецов, которых погребальное судно
увезет сейчас на молокаиское кладбище.
Доктор Джорджес подал знак, и несчастные зашевелились, поднялись на
ноги и, сгибаясь под тяжестью клади, медленно побрели через лихтер к
сходням. Скорбное похоронное шествие! Среди провожающих, сгрудившихся за
веревками, тут же послышались рыдания. Кровь стыла в жилах, разрывалось
сердце. Я никогда не видел такого горя и, надеюсь, не увижу больше.
Керсдейл и Маквей все еще находились на другом краю пристани, занятые
каким-то серьезным разговором - наверное, о политике, потому что оба они в
ту пору крайне увлекались этой странной игрой. Когда Люси Мокунуи
проходила мимо, я снова украдкой посмотрел на нее. Она и в самом деле была
прекрасна! Прекрасна даже по нашим представлениям - один из тех редчайших
цветков, что расцветают лишь раз в поколение. Подумать только, что такая
женщина обречена прозябать в колонии для прокаженных!
Она шла, точно королева: вот пересекла лихтер, поднялась по сходням,
прошла палубой на корму, где у поручней столпились прокаженные - они
плакали и махали остающимся на берегу.
Отдали концы, и "Ноо" стал медленно отваливать от пристани. Крики и
плач усилились. Какое безнадежное, горестное зрелище! Я мысленно давал
себе слово, что никогда впредь не окажусь свидетелем отплытия "Ноо", в эту
минуту подошли Маквей и Керсдейл. Глаза у Джека блестели, и губы не могли
скрыть довольной улыбки. Очевидно, разговор о политике закончился к
обоюдному согласию. Веревочное ограждение сняли, и причитающие
родственники кинулись к самому краю причала, окружив нас плотной толпой.
- Это ее мать, - шепнул мне доктор Джорджес, показывая на стоявшую
рядом старушку, которая горестно покачивалась из стороны в сторону, не
отрывая от палубы невидящих, полных слез глаз. Я заметил, что Люси Мокунуи
тоже плачет. Но вот она утерла слезы и пристально посмотрела на Керсдейла.
Потом протянула обе руки - тем восхитительным чувственным движением,
которым некогда словно обнимала аудиторию Ольга Нетерсоль, и воскликнула:
- Прощай, Джек! Прощай, дорогой!
Он услышал ее и обернулся. Я никогда не видел, чтобы человек так
испугался. Керсдейл зашатался, побелел и как-то обмяк, словно из него
вынули душу. Вскинув руки, он простонал: "Боже мой!" Но тут же громадным
усилием воли взял себя в руки.
- Прощай, Люси! Прощай! - отозвался он.
Он стоял и махал ей до тех пор, пока "Ноо" не вышел из гавани и лица
стоявших у кормовых поручней не слились в сплошную полосу.
- Я полагал, что вы знаете, - сказал Маквей, удивленно глядя на
Керсдейла. - Уж кому-кому, а вам... Я решил, что поэтому вы и пришли сюда.
- Теперь я знаю, - медленно проговорил Керсдейл. - Где коляска?
И быстро, чуть не бегом, зашагал с пристани. Я едва поспевал за ним.
- К доктору Герви, - крикнул он кучеру, - Да побыстрей!
Тяжело, еле переводя дух, он опустился на сиденье. Бледность
разлилась у него по лицу, губы были крепко сжаты, на лбу и на верхней губе
выступил пот. Сильнейшая боль, казалось, мучает его.
- Поскорее, Мартин, ради бога! - вырвалось у него. - Что они у тебя
плетутся? Подхлестни-ка их, слышишь? Подхлестни как следует.
- Мы загоним лошадей, сэр, - возразил кучер.
- Пускай! Гони вовсю! Плачу и за лошадей и штраф полиции. А ну,
быстрее, быстрей!
- Как же я не знал? Ничего не знал... - бормотал он, откидываясь на
подушки и дрожащей рукой отирая пот с лица.
Коляска неслась с бешеной скоростью, подпрыгивая и кренясь на
поворотах. Разговаривать было невозможно. Да и о чем говорить? Но я
слышал, как Джек повторял снова и снова: "Как же я не знал!..."
1 2
всегда отдавал себе отчет в том, что мы смертны, но жить среди живых
мертвецов, умереть и не быть мертвым, стать одним из тех обреченных
существ, которые некогда были мужчинами и женщинами, да, да, и женщинами -
такими, как Люси Мокунуи, это воплощение полинезийского обаяния, эта
талантливая актриса, божество... наверное, я выдал в ту минуту свое
крайнее смятение, ибо доктор Джорджес поспешил уверить меня, что им там, в
колонии, живется совсем не плохо.
Это было непостижимо, чудовищно. Я не мог заставить себя смотреть на
нее. Немного поодаль, за веревками, где прохаживался полисмен, стояли
родственники и друзья отъезжающих. Подойти поближе им не позволяли. Не
было ни объятий, ни прощальных поцелуев. Они могли лишь переговариваться
друг с другом - последние пожелания, последние слова любви, последние,
многократно повторяемые напутствия. Те, что стояли за веревками, смотрели
с каким-то отчаянным, напряженным до ужаса вниманием. Ведь в последний раз
видели они любимые лица, лица живых мертвецов, которых погребальное судно
увезет сейчас на молокаиское кладбище.
Доктор Джорджес подал знак, и несчастные зашевелились, поднялись на
ноги и, сгибаясь под тяжестью клади, медленно побрели через лихтер к
сходням. Скорбное похоронное шествие! Среди провожающих, сгрудившихся за
веревками, тут же послышались рыдания. Кровь стыла в жилах, разрывалось
сердце. Я никогда не видел такого горя и, надеюсь, не увижу больше.
Керсдейл и Маквей все еще находились на другом краю пристани, занятые
каким-то серьезным разговором - наверное, о политике, потому что оба они в
ту пору крайне увлекались этой странной игрой. Когда Люси Мокунуи
проходила мимо, я снова украдкой посмотрел на нее. Она и в самом деле была
прекрасна! Прекрасна даже по нашим представлениям - один из тех редчайших
цветков, что расцветают лишь раз в поколение. Подумать только, что такая
женщина обречена прозябать в колонии для прокаженных!
Она шла, точно королева: вот пересекла лихтер, поднялась по сходням,
прошла палубой на корму, где у поручней столпились прокаженные - они
плакали и махали остающимся на берегу.
Отдали концы, и "Ноо" стал медленно отваливать от пристани. Крики и
плач усилились. Какое безнадежное, горестное зрелище! Я мысленно давал
себе слово, что никогда впредь не окажусь свидетелем отплытия "Ноо", в эту
минуту подошли Маквей и Керсдейл. Глаза у Джека блестели, и губы не могли
скрыть довольной улыбки. Очевидно, разговор о политике закончился к
обоюдному согласию. Веревочное ограждение сняли, и причитающие
родственники кинулись к самому краю причала, окружив нас плотной толпой.
- Это ее мать, - шепнул мне доктор Джорджес, показывая на стоявшую
рядом старушку, которая горестно покачивалась из стороны в сторону, не
отрывая от палубы невидящих, полных слез глаз. Я заметил, что Люси Мокунуи
тоже плачет. Но вот она утерла слезы и пристально посмотрела на Керсдейла.
Потом протянула обе руки - тем восхитительным чувственным движением,
которым некогда словно обнимала аудиторию Ольга Нетерсоль, и воскликнула:
- Прощай, Джек! Прощай, дорогой!
Он услышал ее и обернулся. Я никогда не видел, чтобы человек так
испугался. Керсдейл зашатался, побелел и как-то обмяк, словно из него
вынули душу. Вскинув руки, он простонал: "Боже мой!" Но тут же громадным
усилием воли взял себя в руки.
- Прощай, Люси! Прощай! - отозвался он.
Он стоял и махал ей до тех пор, пока "Ноо" не вышел из гавани и лица
стоявших у кормовых поручней не слились в сплошную полосу.
- Я полагал, что вы знаете, - сказал Маквей, удивленно глядя на
Керсдейла. - Уж кому-кому, а вам... Я решил, что поэтому вы и пришли сюда.
- Теперь я знаю, - медленно проговорил Керсдейл. - Где коляска?
И быстро, чуть не бегом, зашагал с пристани. Я едва поспевал за ним.
- К доктору Герви, - крикнул он кучеру, - Да побыстрей!
Тяжело, еле переводя дух, он опустился на сиденье. Бледность
разлилась у него по лицу, губы были крепко сжаты, на лбу и на верхней губе
выступил пот. Сильнейшая боль, казалось, мучает его.
- Поскорее, Мартин, ради бога! - вырвалось у него. - Что они у тебя
плетутся? Подхлестни-ка их, слышишь? Подхлестни как следует.
- Мы загоним лошадей, сэр, - возразил кучер.
- Пускай! Гони вовсю! Плачу и за лошадей и штраф полиции. А ну,
быстрее, быстрей!
- Как же я не знал? Ничего не знал... - бормотал он, откидываясь на
подушки и дрожащей рукой отирая пот с лица.
Коляска неслась с бешеной скоростью, подпрыгивая и кренясь на
поворотах. Разговаривать было невозможно. Да и о чем говорить? Но я
слышал, как Джек повторял снова и снова: "Как же я не знал!..."
1 2