- Послушал бы он, как честит царя Курбский в хоромах Владимира Андреевича. Он тоже был против наследования Димитрием-царевичем престола в дни болезни царя... И с Вассианом Патрикеевым не он ли был в согласии? Вчера князь Андрей ходил тайком к Владимиру Андреевичу под видом монаха...
- Э-эх, кабы Иван Васильевич богу душу отдал, да на престол Владимира Андреевича бы возвести - вот бы жизнь-то у нас получилась! - закатив мечтательно глаза, произнес Кайсаров. - В те поры и батюшка Сильвестр в вельможах бы остался, и Адашев...
- И Колычевы бы власть великую имели, а теперь Никиту на войне кто-то из своих же убил, а других - кого в темницу, кого казнили... Курбский поклялся вчера отомстить за них, - шепотом на ухо Кайсарову сказал Иван Колымет. - Обождите, еще все изменится... все повернется не туда, куда царь тянет... Есть тайное дело у меня. Всех его злодеев, льстецов и прихлебателей мы еще на плаху потащим... Сам я возьму в руки топор и головы начну им рубить... Вот как!.. Обождите.
Иван Колымет заставил поклясться Кайсарова и Нефедова, что они сохранят в тайне все, о чем он им скажет. Оба поклялись богом, что будут хранить его слова в глубокой тайне.
Колымет сообщил шепотом: как ни охраняли пристава польско-литовских послов, а все же пан Вишневецкий, родственник бежавшего в Литву воеводы, удосужился передать ему кисет с деньгами для раздачи государевым служилым людям, имеющим мысль бежать в Литву, да и на Курбского он же намекал, чтоб те люди придерживались его. А один из них, Козлов, перешедший в польское подданство, из наших же, - он тоже был в посольстве, - и вовсе о выдаче королю нашего царя речь вел. Как токмо сам царь в поход пойдет... никто помехи чинить не будет, и Челяднин тоже. Люди свои. А царь, как слышно, собирается сам вести войско в Ливонию... Выждем год-два, а дождемся... Спасибо королевскому великому посольству - большое дело сделали!
В дверь постучали.
Колымет испуганно перекрестился: кто там? Вошел стрелецкий десятник Меркурий Невклюдов. Помолившись на иконы, он поздоровался со всеми.
- Давно не видались... Мороз, гляди, загнал?
- Нет, Иван Иванович, не мороз, а тоска-кручина.
- Што такое, дружок?
- Нелегко мне опальных в пыточную избу таскать... Душа болит. Воин я, да токмо сердце мое слабое... Жаль мне всех!.. Глазыньки бы мои не глядели на лютость царскую!..
- Ладно. Садись. Вот... пей!..
- Бог спасет, Иван Иванович. Благодарствую! За твое здоровьице и за упокой Григория Лукьяныча!
- Вот еще, дьявол появился! Откуда наш царек Малюту выкопал? спросил Кайсаров.
- Басманов будто во дворец его ввел... - ответил Колымет.
- Сукин сын! Какой страх на всех нагнал. Собаки - и те притихли... боятся лаять... хвосты поджали.
- Обожди, еще хуже будет, - угрюмо сказал стрелец Невклюдов. - Слыхал я - особый полк государь собирает... из дворян-головорезов... Клятвы с них будут брать, штоб от отца и матери отрекались... Окромя царя, никого штоб не признавали...
- Неужто правда? - в страхе воскликнули Колымет и Кайсаров.
- Правда.
V
Поздно вечером освободился от работы в литейной яме на Пушечном дворе пушкарь Андрей Чохов. Вышел на волю, вобрал в себя всей грудью свежий воздух. Так хорошо кругом! Словно ему, именно ему, мигнула вон та маленькая звездочка, что высоко-высоко в небе над оснеженным Кремлем. Да что говорить! Где найдешь, в какой стране, город лучше Москвы?! А Кремль? Его три белые стены - словно волнистые ступени, устланные зеленоватым изумрудным ковром, полосами лунного света, и восходят те ступени вверх, к золоченым главам соборов, и дальше к небу.
Андрей помолился на сияющий в вышине крест - и ай-да на усадьбу Печатного двора! Там маленький бревенчатый домик, а в том домике она, Охима. Двадцать семь лет! Такому дородному, веселому парню, как он, Андрей, не грешно иметь и зазнобу... Не первый ведь день той любви. Правда, был долго в разлуке, в походах, но любовь побеждает года...
Ночь хоть ветрена, но месячна, идти легко, легко и весело. Перешел Неглинку-реку и на холм взобрался. Вот она, диковинная хоромина Печатного двора, и расписные ворота его. Татарин-воротник - друг. Пропустил без ворчанья. "Селям алейкум!" - "Алейкум селям!"
Пробрался по сугробам в дальний угол двора к заветному домику.
- Холодно. Уф! - сказал Андрей, остановившись на пороге и отряхивая с себя снег. - Вот уж истинно: пришел Федул - ветер подул! Не серчай, что поздно.
- Буде, Федулище! Где пропадаешь? - усмехнулась Охима.
- Седни день святого Федула, к тому и говорю. Не серчай. Об эту пору постоянно ветры дуют. Старики пророчат: к урожаю-де. Врут или правда - не ведаю.
- Да ты садись. Полно болтать.
- Постой, - отстранил он ее. - Не торопись. Дай богу помолиться. Видать, понапрасну тебя крестили. Была ты язычница, ею и осталась.
Помолившись, Андрей смиренно опустил голову.
- Добрый вечер, сударыня!
Охима встала со скамьи и низко поклонилась Андрею.
Облобызались.
- Ох, матушка моя, великие дела у нас творятся... - располагаясь за столом, произнес Андрей. - Любовь - любовью, а дело свое требует.
- А ты нынче чего запоздал?
- То-то и оно. Работа!.. Хоть ночуй на Пушечном. Большое государево дело!
- Какое?
Андрей наклонился к ней:
- Молчи. Никому не говори. Государева тайна.
И совсем шепотом добавил:
- Пушки для кораблей куем, новые, широкодульные...
- Для кораблей?!
- Чего же ты удивляешься? Нарву, чай, брали не ради того, чтоб в воду глядеть. Плавать надо. Слыхала, поди: топят наши корабли. Вон к твоему же хозяину, к Ивану Федорову, станки из Дании везли заморские, а немецкие либо литовские разбойники потопили их. Пушки нам надобны малые, но убоистые. Нынче у нас на дворе сам батюшка государь Иван Васильевич был... Доброю похвалою нас пожаловал. Чего же ты сидишь? Аль нечем угостить, аль гость не люб тебе?
Ой, юница-молодица,
Подавай живой водицы!
Охима с улыбкой засуетилась, слушая парня. Поставила кувшин с брагой, да чашу с грибами солеными, другую - с капустой квашеной, чеснок накрошила, хлеба нарезала.
- У нас с тобой истинно княжеский пир, - сказал Андрей, потирая от удовольствия руки, и зачастил вполголоса:
Рябой кот блины пек,
Косой заяц нанес яиц,
Вывел детей - косых чертей...
Охима обняла парня, крепко поцеловала, раскраснелась:
- Ах ты мой бубень-бубенек! Все бы тебе прибаутошничать.
К пиршеству приступили с молитвою. За стол сели чинно. Наливая третью чарку, Андрей, совсем повеселевший, играя глазами, тихо запел:
Как по сеням, сеничкам,
По частым переходичкам,
Тут и ходила - гуляла
Молодая боярыня,
Приходила, пригуляла
Ко кроваточке лисовою,
Ко перинушке пуховою...
На этот раз хмель быстро ударил в голову Андрею. Охима крепкую брагу сберегла для него. Свою чашу она только пригубила, поднимала так, для вида. Он это заметил, но ничего не сказал: пусть поступает, как знает, ему больше достанется. На Пушечном дворе ведь и в самом деле большой праздник - царь похвалил работу пушкарей-литцов; по гривне приказал выдать им. На душе весело. Пускай на воле мороз, зимняя погода! Пускай бесы воют в трубе да наметают сугробы поперек дороги. Здесь уютно. Охима ласковая, глаза ее блестят, сверкают; до самого сердца проникает их полный любви взор, а в печурке тлеют красные угольки. Тепло. Хорошо.
И опять Андрей заговорил о войне.
- Видать, самим богом так указано. И до Ивана Васильевича воевали, и теперь воюем. Русь крепка, неподатлива. Своего никому не уступит! Э-эх, Охимушка, дорогая, люблю тебя! Никому не отдам!..
Андрей ударил кулаком по столу:
- Слыхала? Телятьев, сукин сын! Порочил меня, батожьем сек, сгубить хотел, а ныне царю изменил... Ускакал, будто заяц, в Литву... Наш брат как был на Пушечном, так на нем и сидит, а бояре все с него утекли... Словно их корова слизнула.
Охима толкнула его:
- Буде. Што нам бояре? Есть они или нет - нам о них заботы мало. Прижмись покрепче!
- Врешь! - сердито крикнул Андрей. - Не забыл я, как меня, заместо Пушечного, плотничать послали... Кто?! Телятьев! Царь шлет в литейные ямы, а боярин гонит мост уделывать. Не забыл я, как он бродягу Кречета подкупил, штоб меня в лесу зарубить... За што? Што я - пушкарем был исправным, пожалован царским словом ласковым...
- Чего старину поминать?.. Да и царь-государь тебя не забывал, обиды учинял тебе немалые...
Андрей уставился с хмельной улыбкой на Охиму:
- Баба ты, баба! Царь один, а бояр сотни... Царь коли прогневается, тебе один ответ, а коли сотня бояр пройдется палкой по твоей спине, тогда уж лучше царь, нежели стая бояр! Тоже... спина-то человечья, не каменная...
Охима грустно вздохнула:
- Ваш бог злой, несправедливый.
Андрей погрозился на нее пальцем:
- У нас с тобой теперь один бог... Не забывай!
Охима покачала головой. На лице ее выступили красные пятна. В голосе ее слышалось волненье:
- Меня крестили, но я от мордовского Чам-Паса не отреклась. У меня два бога...
Андрей насупился:
- Полно. Двум богам не молись. Либо нашему, либо Чам-Пасу... Ну, говори! Какого бога избираешь?
Охима с улыбкой тихо сказала:
- Твоего. Потому что он - твой.
Андрею почему-то стало жаль Охиму. Он погладил ее по плечу ласково.
- Ладно. Молись Чам-Пасу, все одно ты наша, русская... И все одно ты меня полюбила больше своего жениха Алтыша...
Андрей вспомнил, как бывший жених Охимы, мордовский наездник Алтыш Вешкотин, вернувшись с войны из Ливонии, сказал ей, вынув из ножен саблю:
- Я или он?
Охима бесстрашно ответила:
- Он.
Сабля вывалилась из рук Алтыша.
- Прощай! - сказал он, и больше его уже не видала Охима.
Андрей подвинулся к ней и тихо, вкрадчиво заговорил:
- Люблю я тебя, то ты знаешь... И ни на кого я тебя не променяю. Так вот слушай. Боярин Басманов вчера сказал мне: "ты добрый пушкарь, и пошлем мы тебя на тех кораблях в чужие страны"... Охима, Охимушка, не плачь, коли на корабль меня посадят. Жив буду - вернусь. Богу не угожу, то хоть людей удивлю. Чего нахмурилась? Посмотрю, какие там пушкари! Свой глаз - алмаз, чужой - стекло. Ливонских пушкарей видел: похвальбой богаты, а делом бедны. Погляжу на иных...
Охима прикинулась спокойной, будто ее не тронули слова Андрея, отвела его руки в стороны.
- Уймись, - сказала она небрежно. - Чего красуешься?
- Семь кораблей снаряжает царь... Наши пушки ставят на них... Будем с морскими разбойниками воевать... Топить их будем!..
- Да уймись же, тебе говорю. Не болтай! - дернула она его за рукав. Не хвались. Доброе дело само себя похвалит.
Андрей замолчал, сел за стол, опустил голову на руки, тяжело вздохнул:
- Эк-кое времечко, - тихо произнес он. - Дай-ка еще браги!
- Нету больше... Што было - выпил.
- Мда... Не хочется мне тебя покидать...
- Милый, желанный... Не уезжай! - прижалась она к его могучей груди.
- Милая... желанная и ты!.. - отстранив ее и снимая с нее бусы, шепчет Андрей.
Бусы отложены далеко в сторону.
Уже косы ее распущены, и голос уже не тот...
- Велик день, красна заря, как сошлись мы с тобой тогда на Волге... И чудесен путь, по которому шли мы с тобой в сей светлорусский град, чтоб увидеть государя батюшку... - говорил тихо, с восторгом пушкарь, в то время как Охима прикрывала шелковым лоскутом икону.
- Время идет, будто хлопья снега; летят и месяцы... Но любовь к тебе все крепче и крепче, моя ненаглядная!
- Пускай была бы жизнь наша как тихая река... Хочу с тобой быть всегда.
- Эх ты, ягодка моя!.. Не бывает река всегда тихою. И туманы, и ветры, и грозы беспокоят ее... Хоть бы виделись нам сны узорные, и за то благодарение богу. Быль наша котлу жаркому подобна... Кипит и бурлит она непрестанно... Огонь...
- Молчи! Ты не на Пушечном дворе. Что за огонь?!
- Ладно, лебедушка... Молчу.
- Коли так, думай об одном: не светел ли месяц светит? А?
Андрей рассмеялся:
- Ах ты, цветик мой, царская дочь! Трень-трень, гусельцы!
- Давно бы так... Глупый! Не пущу я тебя никуда! Мой... ты!
Василий Грязной начисто раскрыл свою душу перед братом Григорием.
Караульная изба в Котлах. Ночь, мороз, тоска, а он жалобно, не своим голосом, бубнит:
- Полюбилась она мне с давних пор... И ни еда, ни питье не идут в горло... Не угощай меня, брат, не томи... Хушь бы руки мне наложить на себя, разнесчастного...
Григорий старше Василия на семь лет. Степенный, черноглазый бородач. Ему смешно слушать эти речи брата.
- Эх, молодчик! К лицу ли тебе, царскому слуге, нюни распускать? Добывай счастье своей рукой...
- Да как же так? Венчанный ведь я на Феоктисте, бог ее прости!.. Не люба она мне. Не хочу я ее. Засушит она меня.
- Ну, какая тут беда! Мало ль ныне чудес между венчанными... Возьми да и напусти на нее потворенную бабу...* Пущай на грех ее, Феоктисту, наведет... А посля того - в монастырь ее... грехи замаливать.
_______________
* Сводня, сваха и т. п.
- Эх, брат! - тяжело вздохнул Василий, растрепав свои черные, как смоль, кудри.
- Ну, чего вздыхаешь? Аль не дело я говорю?
- Это одно. А другое того хуже...
Григорий с удивлением посмотрел на брата.
- Ну, чего еще хуже? Аль перед царем провинился?
- Не угадал, братец... Пропала моя головушка!
- Да ну, не тяни, сказывай, што еще у тебя? - всполошился Григорий.
Немного помолчав, совершенно раскиснувший Василий робко промолвил:
- Та, о которой страдаю я, из головы у меня не выходит. Монахиня она...
- Ого!.. - задумчиво протянул Григорий. - Дело суматошное... Худо, брат, худо. Опять блажить начал.
- То-то и оно! Не избыть мне моего горя-гореванного... Видать, уж конец мне пришел...
- Буде, щипаный ус! Негоже. Небось, горе - не море: выпьешь до дна, охнешь, да не издохнешь... Тебе еще жить, да гулять, да грешить вдосталь на роду написано.
- Так што же мне делать? Научи!
- Беда - ум родит... Вывертывайся сам, а я помогу...
Василий оживился, вскочил с места, крепко сжал рукоять сабли.
- Давно бы так, - добродушно ухмыльнулся брат. - Далеко ль та монахиня? Да и кто она?
- Не догадался? Григорьюшка, братец, подумай-ка! Может, вспомнишь? Я тебе сказывал о ней.
- Не колычевская ли блудница?..
Василий побелел от гнева.
- Нет, Григорий! Она - святая, подобная ангелу. Не изрыгай хулу, не видя ее. Не блудница она.
Щеки его покрылись густым румянцем.
- Она ни в чем неповинна, не охотою ушла она и в монастырь, а заточил ее царь-государь батюшка.
- Не беда. Государю батюшке не до нее. Война.
- Ну, так присоветуй же мне, што теперь делать?
Григорий задумался. После продолжительного молчанья он спросил:
- Далече ли тот монастырь?..
- В глухих раменях Устюженской земли...
- Эге! Далече, - покачал головою Григорий. - Путь, как говорится, мерила старуха клюкой, да и махнула рукой... А выручать надо. За грехи свои на том свете распокаемся... А докудова поблудим малость.
- Говори же скорее... чего придумал? - нетерпеливо, вскочив с места, в отчаяньи крикнул Василий.
- Скоро сказка, братец мой, сказывается, да не скоро дело делается... Садись-ка лучше да слушай... Не торопись. Исподволь и ольху согнешь, а вдруг - ель переломишь.
Василий сделал над собой усилие, притих. Стал терпеливо ожидать. Черные, цыганские глаза его с крупными белками, опушенные густыми ресницами, вопросительно остановились на лице брата.
- Есть у меня тут один... Изловили мы тать...* - медленно начал Григорий. - Молодец хоть куда. А у него еще молодцов с десяток... Разбойнички один к одному. Ведь тебе из Москвы не уехать незаметно... Может государь спохватиться да Малюта... Теперь ведь он твой начальник. А эти молодцы вот как у меня в руках!
_______________
* Т а т ь - вор, грабитель.
Григорий энергично выбросил вперед обе руки с крепко сжатыми кулаками.
- Вот они здесь у меня. У немца они, у Штадена, сокрыты, в сарае.
- Ну, ну, слушаю!.. - шептал взволнованный Василий.
- Они поскачут в ту обитель, ограбят ее и увезут твою зазнобу... А допрежь того ты удали от себя Феоктисту... Пока ты сего не совершишь, отправлять молодцов мне не рука. Я держу их под замком. Они уже помогали мне в иных делах. Гляди у меня: язык за зубами, не болтай! Виду не показывай, что тоскуешь... Станет все по-твоему, а государю батюшке подлинно не до нас... Литвой он занят. Да и братец его, Юрий Васильевич, помре. Митрополит тоже на ладан дышит. Не до нас ему.
- Ладно, браток. Благодарю. Бог спасет! Сам бы хитрец-дьяк Висковатый того не придумал, что ты, братец, мне присоветовал... Прощай, сяду на коня. В объезд!..
Братья облобызались.
Василий, зло сжимая рукоять сабли, вышел из избы бодрою, размашистой походкой. На душе сразу полегчало... Григорий весело рассмеялся ему вслед: "Дело будет!"
VI
В приемных покоях митрополита Макария людно, но тихо. Собравшиеся здесь игумны, монахи, белое духовенство, дьяконы, пономари и просвирни перешептываются о том, что митрополиту стало хуже. Недуг усиливается.
Предвидя скорую кончину митрополита, духовные лица тайно судили, всяк по-своему, об умирающем архипастыре.
Одни, уединившись в сторонке, обвиняли митрополита в том, что он, якобы честолюбия ради и по робости духа, потворствовал царю, не наставлял его "на путь правды и добра, как Сильвестр и Адашев".
1 2 3 4 5 6 7 8 9