Володя открывает дверцу, Натка садится, смотрит на него в удивлении: подтянут, выбрит, веселые, молодые глаза. Ни капли раскаяния! Впервые замечает Натка, как он хорош собой, когда не затравлен.
Они отъезжают в глухой переулок за поворотом, ставят машину и начинают ходить туда-сюда по узкому тротуару. Глядя под ноги, Натка мямлит что-то банальное про общую дочь, прожитые вместе годы, про то, что Зина хорошая, только нервная. Но похоже, ее не слушают: Володя молчит, думает о своем, потом неожиданно останавливается, хватает Натку за плечи и поворачивает к себе.
- Дурочка, - нежно говорит он. - Ничего ты, Натик, не понимаешь. Ведь как я жил? Давным-давно на все уж махнул рукой, думал, все позади, кончено, и вдруг... Не ждал, не гадал, смирился с этим вечным криком, попреками, с тем, что оба несчастны! А тут - радость! И чтобы я эту радость отдал? Никогда! Так ей и скажи: "Никогда".
- И тебе не жаль Зину?
- Еще как жаль! Давно жаль. Как разлюбил, так и жалею. Чувствую себя предателем, негодяем, готов был всю жизнь терпеть - сначала из-за дочери, потом, когда дочь выросла, - от ощущения безнадежности, непонятной, необъяснимой вины. Готов был терпеть вечный крик, жадность, чудовищный эгоизм...
- Что такое ты говоришь?
Свояк взглядывает на Натку и замолкает. Машет рукой.
- Тебе не понять. Вы такие разные! Я, знаешь, часто об этом думал: сестры, а какие разные... Вот скажи, только честно: разве Зина любит меня?
Натка собирается с духом, чтобы соврать.
- Не надо, молчи, - спасает ее Володя. Он снимает галстук, сует в карман, расстегивает ворот белоснежной рубахи. - Она тебе сестра, ну и терпи! А с меня хватит! Я вырвался, понимаешь? Там меня любят, и я люблю. Он гневно смотрит на Натку. - Ты же человек честный, как ты можешь меня уговаривать? Зина не любила меня никогда.
- Неправда, - слабо возражает Натка.
- Да пойми ты, она никого не любит - просто не знает, как это делается! - Лицо его пылает, он идет все быстрее, Натка с трудом поспевает за ним.
- А Лару? - спрашивает она.
- Ну, Лару... Да. Как свое продолжение... Какие же вы слепые - ты, Софья Петровна! А вообще и я был таким: вечные истерики принимал за любовь...
- Володя, я не хочу это слышать!
- Неужели в тебе совсем нет справедливости? - не слушает ее Володя. Ты же видела нашу жизнь! Ведь мы всю жизнь несчастны. А теперь... Хочешь, познакомлю с Катюшей?
Он останавливается, улыбается. Он произносит это простое имя с благоговением, трепетом.
- Нет, не хочу, - торопливо говорит Натка. С ума он сошел, что ли?
- Да-да, ты права, - спохватывается Володя, - так, конечно, не делается... Ах ты моя дорогая... Отвезти тебя домой? - Он так явно, так неприлично счастлив...
- Нет, спасибо, я на метро.
- Ну, как хочешь.
Натка делает последнюю попытку - безнадежную, знает.
- Ты все-таки подумай, взвесь еще раз.
- Нечего мне взвешивать! - неожиданно вспыхивает Володя, и тут только она понимает, как он изнервничался. - На той, второй чаше весов нет ничего, так ей и скажи!
- Может, это увлечение... Оно пройдет.
- Ох, не говори так! Этого я не вынесу.
Натка уныло прощается, переходит улицу и спускается в душное, злое метро. Час пик. Плотная людская масса впихивает ее в поезд. А дома ждет не дождется Зина.
Бедная мама, съежившись в кресле, зябко кутается в большую полосатую шаль: последние годы все мерзнет. На столе горка грязной посуды; обедали, пили чай, потом Зина варила для себя кофе. Натка, конечно, тоже бы что-нибудь съела, но на нее бросаются с двух сторон:
- Ну, как?
Все, что можно, смягчая, стараясь щадить, Натка рассказывает. Мягко советует: надо подождать, повременить.
- Да ты, я вижу, рехнулась! - кричит сестра. - Он там с какой-то блядью...
- Зина, ты что? При маме...
Но разве Зину уймешь?
- Говорила тебе, иди к завотделом! Там у них не твой идиотский завод! Это же Минсредмаш! Там с него сдерут стружку, живо домой прибежит как миленький!
- Но сейчас другое время, - напоминает Натка.
- Во тебе - другое! - Ей под нос суют здоровенную фигу. - Ишь ты, другое! Всякие шлюхи будут у порядочных женщин мужей отбивать!
"Неужели она нарочно?" - пугается Натка. А Зина и не собирается держать камень за пазухой; она швыряет его в сестру - прямо в сердце.
- Что молчишь? - зло смеется она. - У самой небось рыльце в пушку!
- Девочки, не ссорьтесь, - пугается мама.
Натка молча уходит в кухню, подходит к плите, чиркает спичкой о коробок. Спичка сразу ломается. Дрожащими пальцами Натка вынимает другую, зажигает газ, ставит на конфорку суп. Влетает Зина.
- Что ж ты ушла? Тут такое творится, а она, видите ли, ушла! Обиделась... Нашла когда обижаться!
- Я с работы, - сухо напоминает Натка. - И, насколько я понимаю, тебе удар судьбы пообедать не помешал?
- Ах та-а-ак... Супом меня попрекаешь? Ну, спасибо, сестрица!
Грохает входная дверь, с потолка сыплется штукатурка.
- Натуся, ты плачешь? - увидев, что дочь смеется, мама пугается еще больше. - Что с тобой?
- Ох, мамочка, ох... С Зиной нашей как ни кинь - все клин...
- Детка моя, Зиночка у нас нервная...
- Садись, мамуль, выпей чаю - согреешься. Хорошо, что нет Лены.
- Да, ты уж ей не рассказывай.
- Почему мы все это должны терпеть?
- Потому что родная кровь.
Часть вторая
Затерявшись где-то,
Робко верим мы
В непрозрачность света
И прозрачность тьмы.
Максимилиан Волошин
1
- Медвежонок, ты меня любишь?
Натка молчит, зарывается глубже в подушку. Хорошо, что темно и не видно ее лица.
- А у нас годовщина. Нам скоро пять, медвежонок. Ты не забыла?
Нет, она не забыла.
- Дима, скажи, почему мы врозь, когда так хорошо вместе?
Дима напрягается, каменеет.
- Мне не хочется говорить об этом.
- Так стыдно делить тебя с другой женщиной...
- Сколько можно повторять: ни с кем ты меня не делишь. И хватит об этом!
- Но я не могу, не могу, - всхлипывает Натка. - И когда ты говоришь о любви, мне все кажется, ты надо мной смеешься.
- Почему? - поражен Дима. - Что за бред, Натка?
- Да какой уж там бред... - Слезы ручьями текут по щекам. Изо всех сил Натка старается хоть не всхлипывать. - Зачем ты спрашиваешь? Для чего? Хочется еще раз услышать, что тебя всегда ждут, а ты прибегаешь и убегаешь...
- Я же сказал: не хочу больше об этом...
Его плечо - как скала. Натка задыхается от обиды и гнева, самой настоящей ненависти.
- Не могу, не могу, - пытается она объяснить.
- Ну, если тебе без меня будет легче... - тянет Дима.
Что такое он говорит?.. Жар охватывает обнаженное Наткино тело только что его ласкали и миловали, а теперь могут бросить?
- Да, наверное, легче...
Словно кто-то другой произносит эти слова: разве могут они друг без друга?
- Давай подождем немного, - тут же отступает Дима. - Отметим нашу годовщину, потом решим.
Какая там годовщина? Что отмечать? Чего решать? Слова, слова... Страшно и стыдно лежать с ним рядом, голова раскалывается от горьких, сумбурных мыслей. "Так, наверное, и бывают инсульты", - задыхается Натка. Собрав все силы, рывком встает с дивана, сгребает свои вещички и торопливо скрывается в ванной. Что же делать? Господи, подскажи! Расстаться с ним она, конечно, не сможет. Ждать, пока бросит? Что у него там за Оля такая? Чем его держит? Тем, что больна? Говорит, что-то с сердцем. Может, врет? Но ведь не поехала же она в Коктебель... Страшно выходить из ванной, страшно видеть Диму. Он уже оделся, заварил чай, разобранная постель прикрыта небрежно брошенным покрывалом, волосы приглажены мокрой щеткой. Диме пора домой. Дима торопится.
- Иди, - слабо говорит Натка, - я еще немного побуду.
- С чего ты взяла, что мне некогда? - злится на ее догадливость Дима. - Дай мне хоть выпить чаю.
Прохладный поцелуй на прощание - голодное тело накормлено, нежность уничтожена дурацкими вопросами неблагодарной Натки, - ритуальная фраза:
- Я тебе позвоню.
Да не нужны ей больше его звонки! Они давно уже не приносят радости, после них еще тяжелее. Давно не знает она, что сказать: о самом главном, единственно важном говорить не велено... И все время чувствует Натка, что нет у них будущего, а значит, и настоящего.
Эти женщины... Что им в конце концов надо? Он же любит ее, действительно любит, ведь она ни минуты в этом не сомневается! Никогда, ни с кем не было ему так хорошо, ничего подобного - даже близко! - он не испытывал: такого медленного, глубокого, нескончаемого наслаждения. А какая у нее кожа - тонкая, как у ребенка, а волосы - запах свежести и травы! Зачем ей духи, когда так чудесно, изумительно пахнет кожа? И эти ее прямые плечи, стройная, без единой морщинки шея, фиалковые глаза - смотрят задумчиво, строго, и такая в них глубина... О чем же она все думает? Какие мрачности перед ней маячат? Ведь так повезло в жизни! Есть теплый, надежный дом, есть мама и дочка, есть он - преданный, любящий, постоянный! И с работой повезло, по-настоящему, по-крупному повезло: одних изобретений десятка два, не меньше, и это у женщины! В чем же, черт побери, дело?
Дима спешит домой и сердится, злится, спорит мысленно с Наткой. Кто возит Софью Петровну к врачам? Кто прошлым летом занимался с Леночкой биологией? Разве поступила бы она в МГУ без его уроков? А обои?.. Кто тем же летом клеил обои? Что ли, не он? Зачем же Натка все портит? Отчего так часто у нее на глазах даже слезы? Вечно женщины путают любовь с браком, а это, между прочим, совершенно разные вещи!
А с женой он, кстати, и вправду не спит... Ну, почти не спит... Да какая в самом деле разница? Разве можно сравнить эти механические, судорожные движения - без ласки, без слов - с тем, что у него с Наткой? Нет, женщинам не понять... Если честно, так Ольге уже ничего и не надо так, остатки, поскребыши, в основном самолюбие и тоскливый страх: никому не нужна! Приходится, конечно, считаться...
Дима досадливо встряхивает головой. Ладно, хватит, надо переключаться: он уже почти дома. Обидно, видите ли, одной отдыхать! Да он был бы счастлив! Всю жизнь - как на привязи, хоть волком вой! Коктебель исключение, и то - спасибо стенокардии. Если бы не она... Страшно представить! У него бы не было Натки.
Печальное, обиженное лицо... Легкая фигурка в чужой квартире... Прижать бы ее снова к себе, расцеловать фиалковые глаза... Да что же это? Ведь только что были вместе, а он уже соскучился, и все в нем рвется туда к Натке... Ну, вот и станция, пора выходить.
Пахнет тополем - пока ехал в метро, по Москве промчался теплый, легкий дождь, - сгущаются сиреневые поздние сумерки. Ах, Господи, к чему эти тяжелые, безнадежные разговоры? Все равно ведь ничего не изменишь! Зачем мучить друг друга? Лучше бы еще немного побыли вместе... Дима осторожно скашивает глаза, смотрит вниз. Вроде бы ничего: плащ скрывает его нестерпимое вожделение, а дома ждет проверенное лекарство - Ольга. Стоит ее увидеть, и все успокоится, можно смело снимать плащ и садиться ужинать, притворяясь, будто ужасно проголодался.
- Завтра к обеду будут наши, - встречает его радостным известием Ольга. - Прокрути мясо - я его уже разморозила, - сделаем фарш. Только поешь сначала.
- Как там у них дела? - спрашивает Дима, усаживаясь за стол.
- Хорошо. Теща в Игоре души не чает.
- Он у нас парень что надо...
Дима рассеянно крошит хлеб, поглядывая на Олю. Совсем расплылась за эти пять лет. И распустилась. Ходит в старом халате, стоптанных тапках, с какой-то нелепой тряпкой на голове. Снует между плитой и столом, что-то беспрестанно рассказывая, на диво неинтересное.
Дима кивает, вставляет стертые реплики - "да ну?" и "правда?" и "что ты говоришь?" - стараясь съесть все, что дали, - вообще-то Натка его накормила.
"А ты могла бы бросить свой дом и старуху мать? - продолжает он спорить с Наткой. - Да-да, не хмыкай: я отношусь к Ольге примерно так же... Можешь ты взять чемодан и уйти, а она - как хочет? Да, утомила и надоела, да, старая, некрасивая, но куда же ее девать?.. А дом? Полжизни ждали, стояли в бесконечных очередях, бегали, унижались, интриговали, и - бросить? Или разделить, уничтожить дом? Черта лысого мне позволят! Да я и сам не хочу. Да и делить тут нечего".
- Чего это ты головой крутишь? - с любопытством спрашивает Ольга.
- Задумался.
- Как в институте?
- А его уже, можно сказать, и нет, одно название. Вся надежда теперь на МП: заказов масса - все хотят есть чистые продукты, дышать чистым воздухом... Ничего, старушка, не пропадем. У тебя вон пенсия...
- Не смей называть меня старушкой, - добродушно ворчит Ольга, хмуря светлые брови.
- Не буду, не буду. Ну ладно, где твое мясо? Давай-ка его сюда!
Дима с энтузиазмом крутит ручку старенькой, тугой мясорубки.
- Все, готово!
- Мерси, - кокетливо наклоняет голову Ольга, и Дима пугается: чего это она, а? Ну ладно, не важно, надо еще сделать два звонка и написать письмо в Калининград: завязываются выгодные контакты.
Он смотрит на телефон - Натка, наверное, уже дома, - призывает себя к порядку и звонит директору МП. Разговор долгий и важный. Дважды в дверь всовывается Ольга. Делая зверское лицо, Дима отчаянно машет: "Уйди!" Закончив беседу, выходит в кухню.
- Сколько раз повторять: не входи, когда я разговариваю! Ты меня сбиваешь!
- Но мне надо связаться с Игорем.
Звонит. Уточняет время визита.
- Дай-ка трубку, - смягчается Дима. - Привет, сынище!
Ольга меж тем врубает драгоценный свой телевизор. Наконец-то! Что бы он без него делал?
- Пока, сынок! До встречи.
Ускользнув к себе, Дима осторожно снимает трубку, набирает привычный номер.
- Медвежонок, ты как? В порядке?
- Хорошо, что ты позвонил, - отвечает Натка.
Что-то в ее голосе пугает Диму.
- Захотелось, и позвонил, - сдержанно отвечает он. На всякий случай по имени Натку не называет, привычно избегает глаголов. Только бы Ольга не схватила параллельную трубку! Но тогда ведь она пропустит что-нибудь важное в идиотских объяснениях героев. Да и кому звонить: подруги тоже ежевечерне смотрят эту галиматью.
- Я все думаю о нас с тобой, - печально шелестит в трубке Наткин голос. - Такое бесконечное унижение... Ты прав - надо расстаться...
Как - прав? Разве он говорил что-нибудь? Да, верно, сегодня... Но это ведь просто так, чтобы опомнилась... Разве могут они расстаться?
- Не надо спешить, Наташа, - выдавливает он из себя ее имя, нарушая табу. - Давай встретимся завтра и все обсудим, идет?
- Нет, не могу больше.
Неужели она плачет? Ах, не надо было звонить; он же видел, что она расстроена.
- Хочешь, приеду? - отчаянно шепчет Дима, и - совсем геройски: Прямо сейчас?
Как - приедет? Что скажет Ольге? Не важно, не важно! Лишь бы остановить Натку. Что-нибудь он придумает.
- Не мучай меня. Пожалуйста, - плачет Натка.
- Нет, подожди!
Короткие гудки - как нож по сердцу: ведь это он всегда первым клал трубку: боялся Ольги. Но сейчас он никого, ничего не боится! Набирает и набирает номер - знакомые сочетания цифр непонятно мучительны. Длинно гудят насмешливые гудки. Она не смеет так с ним поступать! Скоро их годовщина, он припрятал от Ольги деньги, хотел купить индийские бусы... Пять лет - это же целая жизнь!
Ольга снимает параллельную трубку: кончилась очередная бредовая серия, и она спешит обменяться мнениями с подругой - кто кого любит и кто кого бросит. А его бросила Натка... Дима вскакивает с кресла, вбегает в кухню.
- Пойду пройдусь.
Ольга равнодушно кивает. Сейчас ей не до него: она азартно спорит с приятельницей - женится или нет какой-то бездельник, кретин, идиот! С тех пор как ушла с работы, совсем отупела!
У автомата никого, к счастью, нет. Дима звонит и звонит. Натка не берет трубку. Гадина, предательница, родная, любимая! Медвежонок, не делай этого!
2
Высокий человек в черном молча берет его за руку, тянет в гору. Кто он? Откуда? Мрачный капюшон скрывает хмурое, чужое лицо. Куда идут они? Неизвестно. С какой стати Дима ему подчиняется? Извилистая тропа узка и опасна, ноги скользят по глине. Небо наглухо задернуто тяжелыми тучами. Душно, душно... Будет гроза?
Дима стонет, хрипит, задыхается, неведомая сила пружиной подбрасывает его. Схватившись за горло, он рывком садится и просыпается.
Ночь. Спальня. Через тумбочку от него посапывает Ольга. Ни его стоны, ни скрип пружин, когда он вот так, рывком, сел в постели, ее не разбудят; у Ольги железный сон.
Неуверенной, вялой рукой Дима берет стакан, медленно, глотками, стараясь не торопиться, пьет воду. Глотается с великим трудом: там, внутри, что-то сузилось, сжалось, сухость такая, что не проглотить слюны. Дима старательно, мерно дышит, воздух со свистом вырывается из натруженных легких. Что с ним такое? Почему такая лютая слабость? Холодный пот ручьем струится по позвоночнику - от шеи к самому кобчику. "Натка, я умираю..." Он умирает, а она ни о чем не догадывается. Умирает, а она не снимает трубку! Дима чуть не плачет от страха, бессильного гнева, жалости к самому себе. Вот умрет - она еще пожалеет!
Он встает, сует ноги в тапки, держась за стены, бредет в туалет. Кружится голова, дрожат колени и совсем, ну совсем нет воздуха! В ванной он чуть не падает от слабости, в кухне настежь распахивает окно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11