– Следователь как бы рассуждал сам с собой, но при этом внимательно наблюдал за каждым взглядом собеседницы, каждым ее непроизвольным движением.
Кайса растерялась. Ей действительно это казалось странным!
– Ведь вы любили барона Теодора, не так ли? Простите, что спрашиваю о таких болезненных для вас вещах. Но во имя его памяти вы могли бы помочь следствию? – Опытный следователь умел задеть нужные струны человеческой души.
– Да. Я действительно иногда думаю, что дело было нечисто, – выдавила из себя собеседница.
– Отчего, вы имеете какие-то факты? – последовал быстрый вопрос.
– Однажды, это было почти сразу после того, как я поселилась на вилле, еще не прошло и сорока дней после гибели господина барона, я пошла к лодкам. Ведь могилы так и нет, я хотела просто посидеть в той самой лодке, из которой он выпал. Но Юха, этот страшный урод с безобразным лицом, чудовище без уха, он был третьим в лодке с хозяевами, так вот этот Юха не смог сразу сказать мне, где эта лодка, и ткнул, как мне показалось, в первую попавшуюся. Как же так, удивилась про себя я, что он не запомнил, в какой лодке они перевернулись. К тому же та, на которую указал уродец, совершенно не пострадала. А ведь Генрих рассказывал матери, я слышала, как их страшно било о камни. Они не могли пристать к берегу, лодка трещала и сломалось весло. На этой же не было никаких следов, хоть бы щепка отлетела! Ничего, обычная, правда, не новая, но исправная лодка.
– Хм! – удивился следователь. – Поразительно! Вам бы в полиции служить, вы очень наблюдательны!
Кайса покраснела, слова и интонация следователя ее ободрили, она перестала бояться и конфузиться.
– Я о нем, о покойнике, постоянно думала. Страшно ему жилось с сынком таким. Теодор силен был и не из пугливых, а сынка своего, Генриха, побаивался. Кто знает, что у сумасшедшего на уме?
– А вы, согласившись прислуживать в таком семействе, вы разве не боялись того же самого?
– Как не боялась, понятное дело, боялась. Особенно, когда ребеночка ждала и пока он жив был. Но ведь я поначалу и не знала, каков он, Генрих. И теперь боюсь, но теперь-то он и не замечает меня вовсе.
– Позвольте коснуться еще одной больной темы. Ваш ребенок, он умер естественной смертью?
Кайса тяжело вздохнула.
– Я полагаю, что да.
– Но ведь при сложившихся обстоятельствах он бы мог оказаться единственным наследником барона?
– Вот именно! Я думаю, что баронесса потому еще меня взяла к себе, чтобы ребенок был при ней, чтобы растить его, как барина, на случай, если ее собственный сын навсегда окажется в больнице для умалишенных.
– Интересная мысль! Неужели баронесса сказала вам о подобном плане?
– Нет! Не сказала, но я так поняла по ее глухим намекам, когда Генрих был совсем плох, еще до его свадьбы.
– Любопытно! – Следователь потер ладони и прошелся по небольшому кабинету. – Удивительная женщина эта баронесса! Значит, она, зная, что ее сын тяжко болен, безумен, тем не менее умудрилась его женить? И кто же эта несчастная?
– То-то и оно, что несчастная! – подхватила Кайса, увлеченная разговором. Наконец она могла с кем-то поговорить о том, что постоянно занимало ее мысли. – Поначалу, глядя на молодую госпожу, я решила, что она тоже не в себе. Странная такая, то плачет, то смеется. Видения ее посещают, пугается Бог знает чего! А потом пригляделась, смотрю, батюшки! Хозяйка невестке все питье носит, другой раз мне дает, чтобы я на ночной столик поставила. А та, как его примет, так совсем дурочкой делается. Словом, хочет Аглая Францевна сделать девку совершенно под стать своему безумному сыну, чтобы та жила первое время как во сне. А потом, когда привыкнет к богатству, то привяжется к дому, вот тогда и откроется все! Страшно мне сделалось! Я все Теодора своего вспоминаю. Ведь он хотел с женой развестись, а Генриха в лечебницу запрятать. Видно, они и погубили его, а меня с ребенком привезли к себе, чтобы на глазах была, на всякий случай. Да язык за зубами держала, вроде как в благодарность. Ведь Аглая ни разу ни слезинки по мужу не проронила! И не вспоминает о нем! А сын все картины свои страшные малюет! Страсть, а не картины! Смерть, одна смерть на них! Я случайно однажды поглядела, меня оторопь взяла. Вот тогда я и поняла, что Генрих мог убить отца!
Кайса разгорячилась, говорила громко, резко жестикулировала. Сердюков ее не перебивал. Опять эти странные картины!
Глава двадцать шестая
Уже придя в себя, Маша боялась открыть глаза. Она чувствовала тепло огня, приятный запах дыма, потрескивание поленьев и присутствие человека. Наконец решилась. Ее взору предстала маленькая комнатка, кровать, печь, стол, лавки, сундук. Горела свеча, оплывая и капая воском прямо на поверхность стола. Тут же стояла большая чашка, видимо, с горячим чаем, от нее шел пар и аромат. У печи, спиной к Маше, сидел человек в тулупе с поднятым воротником и ворошил кочергой поленья. Маша осторожно приподнялась, кровать скрипнула, человек обернулся. Колов, это был Колов! Маша закричала и, скатившись с убогой постели, бросилась к Михаилу. Он даже не успел встать ей навстречу. Слившись в объятия, они упали на дощатый пол. Маша не могла говорить, она всхлипывала и целовала возлюбленного. Исступленно, неистово. Так, как мечтала. Михаил в первый миг опешил, но потом, потом они погрузились в безбрежный поток страсти, и ничто не могло их заставить оторваться друг от друга. Маша вся пылала, она в первый раз в жизни любила по-настоящему. Нет, она не думала о том, что будучи замужней женщиной совершает страшный грех прелюбодеяния. Ей было все равно, главное, что Михаил ее нашел, значит, простил, значит, теперь снова есть зачем жить. Жить для того, чтобы любить Колова! Поэтому она не противилась, когда Колов осторожно, боясь напугать, потянул к себе ее одежды. В одно мгновение они полетели прочь. Страстные объятия превратили два молодых тела в одно целое.
Потом они долго лежали у огня, утомленные и разгоряченные. Михаил нежно перебирал темные густые волосы, разметавшиеся вокруг лица возлюбленной, точно высокая корона. Он жадно вглядывался в ее лицо и снова и снова убеждался, что на свете нет для него ничего более прекрасного и бесценного. Маша жмурилась и ласкалась, как котеночек. Колов опять обнимал ее, желая без конца ощущать ладонями шелковистую кожу, тепло этого тела.
– Но как ты напугал меня! – с легким упреком произнесла Маша, когда к ней вернулась способность стройно мыслить и связно говорить.
– Прости меня, радость моя! Я действительно напугал тебя, но ведь я не профессиональный шпик, не умею возникать и исчезать бесследно. Я пытался привлечь твое внимание, чтобы ты заметила меня. – Колов поцеловал Машу в висок.
– Ты очень рисковал, ведь тебя мог запросто увидеть Юха или обнаружить Лайен! – воскликнула Маша.
– Да так почти и получилось, когда я топтался под вашими окнами. Спрятался от этого самого Юхи в густой тени елок, хорошо, что метель занесла следы!
– Лайен сейчас хворает, а то бы он тебя в два счета обнаружил, будь осторожен! – Маша обняла любимого, и они замолчали, наслаждаясь поцелуем.
– Я полагаю, что теперь нет мне нужды приходить к самому дому. Тут неподалеку, на развилке, есть дерево с неприметным дуплом. Мы будем там оставлять друг другу записки. Ведь домик этот, как я вижу, пока необитаем, но постоянно пребывать здесь все же опасно. Я остановился в Выборге в меблированных комнатах и наведывался в эти места каждые два-три дня. – Колов с трудом оторвался от чувственных губ возлюбленной.
– Да, это домик егерей. Но теперь, после смерти Теодора Корхонэна некому охотиться, и домик пустует. А ведь в лесу я невесть что подумала! Решила, что земля разверзлась и оттуда вылезло чудовище!
– Глупышка! Это упало старое гнилое дерево и поволокло за собой целый пласт земли. Я бежал что есть сил, боялся, как бы оно тебя не задавило!
Маша снова замолчала. Колов собрался с духом, чтобы сказать ей нечто важное:
– Маша! Я пустился в эту авантюру, оставив службу, семейство, чтобы увидеться с тобой и сказать тебе много важных вещей. Теперь я наверняка знаю, что ты не виновата. Как ни печально, но твоя мать вместе с Корхонэнами втянула тебя в эту лживую историю.
– Но зачем?
– Вот в том-то и дело! Маша, бедная моя! Твой муж, этот барон Генрих, он… – Колов вздохнул и выпалил: – Он больной человек, душевно нездоровый, просто сумасшедший.
Михаил, казалось, собрал все эпитеты для определения состояния Корхонэна. Ему хотелось, чтобы Маша поняла его правильно и не подумала, что это некое преувеличение. Он тревожно взглянул на любимую, ожидая ее реакции.
– Я подозревала нечто подобное, – тихо произнесла она в ответ.
– Оба доктора, и Миронов и Скоробогатов, предполагают очень неприятный диагноз, – продолжил Михаил. – К тому же Корхонэны поступили с тобой нечестно. Они не только скрыли это страшное обстоятельство, но попытались нарушить твое душевное равновесие. Они дают тебе некое питье, влияющее на душевное состояние, настроение. Помнишь, когда ты недомогала в Петербурге, Корхонэн дал тебе какой-то настой, но часть осталась в стакане? Миронов позже обнаружил его, по счастью, кухарка еще не успела вымыть стакан. Доктор исследовал остатки жидкости и пришел к выводу, что тебе было так плохо оттого, что ты привыкла к этому зелью и его отсутствие привело тебя в такое состояние!
– Да я и сама уже почти поняла это! – с тоской сказала Маша, вспоминая разговор с горничной.
Известие о сумасшествии мужа она приняла на удивление спокойно. Маше показалось, что где-то в глубине души она знала или предчувствовала нечто подобное. Во всяком случае, теперь, когда с ней рядом любимый человек, ей ничего не страшно. Любовь Михаила, его помощь, а теперь она не сомневалась в его поддержке, – вот что главное! Несомненно, что если бы она узнала эту пугающую новость, оставаясь один на один со своей бедой, она бы, вероятно, сама обезумела от страха и отчаяния. А так ей не страшно, или почти не страшно! Очевидно одно, их брак с Корхонэном невозможен, она должна попытаться добиться развода.
– Но что же мне теперь делать, как вырваться из этой ловушки? Что говорит мама?
– Твоя мать обратилась в полицию. Но там ей справедливо заметили, что в данное дело полиция вмешаться не может, ибо ненормальность Генриха неочевидна, недоказуема, ибо он недоступен для медицинского наблюдения. Поэтому потребовать развода на этом основании не удастся. Тогда Елизавета Дмитриевна пришла просить моей помощи, нужно было хотя бы известить тебя о болезни Генриха, чтобы ты была очень осторожна.
– Бедная мама! – Маша закрыла лицо руками. – Как ей тяжело сейчас!
– Да, наш разговор вышел мучительным. Но я простил ее! Веришь? Простил! Для меня главным было увериться, что ты невиновна, что наша любовь осталась чистой, не омраченной тщеславием и жадностью!
– О! Как ты мог! Как ты мог думать, что я променяла тебя на титул и поместье! – простонала Маша с горечью и обидой в голосе.
– Увы! В какой-то миг и решил, что ты такая же, как и все, во всяком случае, как большинство. Но, слава Богу, я ошибался! Прости и ты меня за то, что я так мучил тебя своим непониманием! Теперь я вижу, как это было жестоко с моей стороны!
И они снова бросились друг другу в объятия.
За стенами избушки уже давно сгустились сумерки, поднялся ветер. Тяжелая ветка близко стоящей ели ударилась в маленькое мутное оконце. Маша, которая уже задремала в объятиях Колова, вздрогнула и открыла глаза.
– Ой! Мне же уже давно пора быть дома! – Она вдруг четко осознала, что слова о доме теперь звучат несколько странно. Разве Сиреневая вилла – ее дом? – Меня будут искать! Надо возвращаться. Но как же мне, то есть нам, теперь поступить? Что делать?
– Я еще не продумал всех деталей, но, скорее всего, придется бежать из поместья. А уж потом добиваться развода. Вряд ли они отпустят тебя по доброй воле.
Маша торопливо одевалась, небрежно закручивала косу вокруг головы. Они вышли из натопленной избушки. В лицо ударил холодный ветер, как сама действительность – ледяная, злая и неизбежная.
Глава двадцать седьмая
«Как славно, что я могу удалиться от обыденности в мой мир! Сюда никому нет хода, даже маман не может понять моих творений, хотя она так близка мне!
Маша! Маша должна понять, почувствовать, как я, увидеть мир моими газами, я знаю, что она придет ко мне! И тогда наступит полное блаженство! Оно уже приближается, я чувствую, я вижу это! Но я не хочу торопить события. Все должно произойти само собой. В один прекрасный день она поймет, что только я – цель и смысл ее жизни. Только я могу наполнить ее невиданным чувством. Я трепещу от ожидания! И это тоже есть в моих картинах. В них вся моя жизнь, мой внутренний мир. Тут мое мучительное детство, когда я еще не мог осознать, что я иной, чем окружающие. Тут моя верная мать, мой истинный друг. Тут он, недоступный, как горная вершина, мой отец. Я ведь так любил вас, папенька! Я боготворил вас, я страдал, а вы не замечали меня. Вернее, видели жалкую блоху, маленького убого дурачка! А дурачок-то, ха-ха, посильней да похитрей вас оказался! Эка чего удумал! Запереть меня, меня, единственного своего сына, в доме для умалишенных! Словно я и вправду идиот! Затем отослать маман с глаз долой и вместо нее взять в дом эту деревенскую бабу. Смешно! Мне смешно теперь. Мои небожители на картинах смеются над тобой, старый и недалекий сатир. Каково теперь тебе там? Страшно ли тебе? Или ты по-прежнему презираешь меня, полагая, что я жалкий недотепа, неспособный защитить свои интересы? Жаль, что ты никогда уже не сможешь поделиться со мной своими последними впечатлениями от этого бренного мира. Впрочем, я могу себе это очень ярко представить, вот они предо мной, в моих творениях. Жутковато даже мне, надеюсь, что и тебе было очень страшно. Страшно и больно, как и мне, когда я надеялся на твою помощь и поддержку, но ты отталкивал меня. И вот оно возмездие!
Но что это, что за мгла подкрадывается, наползает на мои картины? Точно туча! Что за непонятная тревога, ощущение неведомой беды, опасности? Разве мне еще что-либо угрожает? Почему меня что-то гложет изнутри, чего я мечусь по дому, как затравленный зверь? Где она, где моя жена? Почему ее нет? Да нет же, она есть, она тут, рядом! Но ведь что-то происходит? Меня не проведешь, я же чувствую, как животное. Я чувствую, что с ней что-то случилось! Она больше не со мной, она чужая, я не ощущаю ее, как прежде! Пустая оболочка, глаза смотрят на меня, но не видят! Мари! Где ты? Куда ты уходишь? Нет, ты не уйдешь, ты навеки будешь моей, я не отдам тебя никому, ты моя жизнь, мой светильник в ночи! Погибну без тебя! Вот тогда я точно лишусь рассудка!
Нет, надо успокоиться и рассуждать здраво. Писем она не получает. Если и получает, маман все читает. Никуда не выезжает, только гуляет по округе. Может ли так статься, что в поместье проник посторонний? Надо снова заставить Лайена сопровождать ее или пусть Юха следит вместо собаки».
– Мари, ты опять собралась пойти одна? Я полагаю, что после истории с волком это неразумно!
– Полно, Генрих! Я недалеко, просто немного пройдусь вдоль берега.
– Возьми с собой Лайена, он уже поправился!
– Нет, что ты, бедный пес еще так слаб, он хромает и скулит по ночам, я слышу!
– Пусть Юха идет следом, он тебе не помешает.
– Ах Боже Ты мой! Это уже совсем невыносимо! Хорошо, раз ты настаиваешь, пусть уж тогда идет Лайен!
– Странно, а мне казалось, что ты подружилась с Юхой и он не вызывает у тебя неприязни. Отчего ты не хочешь, чтобы он тебя сопровождал?
– Генрих, прошу тебя. Дело не в Юхе. Я не хочу гулять под присмотром, и оставим этот разговор. Или идем со мной? Возьми ружье, и пойдем.
– Нет, ты же знаешь, я не любитель пеших прогулок.
– Конечно знаю, что ты с большим удовольствием проведешь время среди своих чудовищ! Так пусть же каждый предается своим маленьким радостям!
«Я мог бы пойти с нею, но совершенно очевидно, что она предложила мне сопровождать ее в надежде, что я откажусь. И я оправдал ее надежды. Но как странно вспыхнули глаза жены! Почему она так спешит, неужели на встречу с заснеженным морем?»
Глава двадцать восьмая
Зимние недели на глазах укоротились. Это раньше они казались длинными и тягучими, а теперь пролетали стремительно. Маша и опомниться не успела, как промелькнули Рождество и Новый год. Она понапрасну ждала мать на праздники, Елизавета Дмитриевна не приехала в имение, отговорилась очередной хворью. Впрочем, и неудивительно, теперь Стрельниковой невыносимо было находиться под одной крышей с людьми, которые так подло и нечестно обошлись с ее дочерью.
Маша получала другие подарки судьбы. Маленький, затерянный в густом лесу среди непроходимых сугробов домик дарил ей великое блаженство, неописуемое счастье, о котором она столько грезила.
Колов предстал перед возлюбленной совсем иным, нежели ей представлялось ранее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22
Кайса растерялась. Ей действительно это казалось странным!
– Ведь вы любили барона Теодора, не так ли? Простите, что спрашиваю о таких болезненных для вас вещах. Но во имя его памяти вы могли бы помочь следствию? – Опытный следователь умел задеть нужные струны человеческой души.
– Да. Я действительно иногда думаю, что дело было нечисто, – выдавила из себя собеседница.
– Отчего, вы имеете какие-то факты? – последовал быстрый вопрос.
– Однажды, это было почти сразу после того, как я поселилась на вилле, еще не прошло и сорока дней после гибели господина барона, я пошла к лодкам. Ведь могилы так и нет, я хотела просто посидеть в той самой лодке, из которой он выпал. Но Юха, этот страшный урод с безобразным лицом, чудовище без уха, он был третьим в лодке с хозяевами, так вот этот Юха не смог сразу сказать мне, где эта лодка, и ткнул, как мне показалось, в первую попавшуюся. Как же так, удивилась про себя я, что он не запомнил, в какой лодке они перевернулись. К тому же та, на которую указал уродец, совершенно не пострадала. А ведь Генрих рассказывал матери, я слышала, как их страшно било о камни. Они не могли пристать к берегу, лодка трещала и сломалось весло. На этой же не было никаких следов, хоть бы щепка отлетела! Ничего, обычная, правда, не новая, но исправная лодка.
– Хм! – удивился следователь. – Поразительно! Вам бы в полиции служить, вы очень наблюдательны!
Кайса покраснела, слова и интонация следователя ее ободрили, она перестала бояться и конфузиться.
– Я о нем, о покойнике, постоянно думала. Страшно ему жилось с сынком таким. Теодор силен был и не из пугливых, а сынка своего, Генриха, побаивался. Кто знает, что у сумасшедшего на уме?
– А вы, согласившись прислуживать в таком семействе, вы разве не боялись того же самого?
– Как не боялась, понятное дело, боялась. Особенно, когда ребеночка ждала и пока он жив был. Но ведь я поначалу и не знала, каков он, Генрих. И теперь боюсь, но теперь-то он и не замечает меня вовсе.
– Позвольте коснуться еще одной больной темы. Ваш ребенок, он умер естественной смертью?
Кайса тяжело вздохнула.
– Я полагаю, что да.
– Но ведь при сложившихся обстоятельствах он бы мог оказаться единственным наследником барона?
– Вот именно! Я думаю, что баронесса потому еще меня взяла к себе, чтобы ребенок был при ней, чтобы растить его, как барина, на случай, если ее собственный сын навсегда окажется в больнице для умалишенных.
– Интересная мысль! Неужели баронесса сказала вам о подобном плане?
– Нет! Не сказала, но я так поняла по ее глухим намекам, когда Генрих был совсем плох, еще до его свадьбы.
– Любопытно! – Следователь потер ладони и прошелся по небольшому кабинету. – Удивительная женщина эта баронесса! Значит, она, зная, что ее сын тяжко болен, безумен, тем не менее умудрилась его женить? И кто же эта несчастная?
– То-то и оно, что несчастная! – подхватила Кайса, увлеченная разговором. Наконец она могла с кем-то поговорить о том, что постоянно занимало ее мысли. – Поначалу, глядя на молодую госпожу, я решила, что она тоже не в себе. Странная такая, то плачет, то смеется. Видения ее посещают, пугается Бог знает чего! А потом пригляделась, смотрю, батюшки! Хозяйка невестке все питье носит, другой раз мне дает, чтобы я на ночной столик поставила. А та, как его примет, так совсем дурочкой делается. Словом, хочет Аглая Францевна сделать девку совершенно под стать своему безумному сыну, чтобы та жила первое время как во сне. А потом, когда привыкнет к богатству, то привяжется к дому, вот тогда и откроется все! Страшно мне сделалось! Я все Теодора своего вспоминаю. Ведь он хотел с женой развестись, а Генриха в лечебницу запрятать. Видно, они и погубили его, а меня с ребенком привезли к себе, чтобы на глазах была, на всякий случай. Да язык за зубами держала, вроде как в благодарность. Ведь Аглая ни разу ни слезинки по мужу не проронила! И не вспоминает о нем! А сын все картины свои страшные малюет! Страсть, а не картины! Смерть, одна смерть на них! Я случайно однажды поглядела, меня оторопь взяла. Вот тогда я и поняла, что Генрих мог убить отца!
Кайса разгорячилась, говорила громко, резко жестикулировала. Сердюков ее не перебивал. Опять эти странные картины!
Глава двадцать шестая
Уже придя в себя, Маша боялась открыть глаза. Она чувствовала тепло огня, приятный запах дыма, потрескивание поленьев и присутствие человека. Наконец решилась. Ее взору предстала маленькая комнатка, кровать, печь, стол, лавки, сундук. Горела свеча, оплывая и капая воском прямо на поверхность стола. Тут же стояла большая чашка, видимо, с горячим чаем, от нее шел пар и аромат. У печи, спиной к Маше, сидел человек в тулупе с поднятым воротником и ворошил кочергой поленья. Маша осторожно приподнялась, кровать скрипнула, человек обернулся. Колов, это был Колов! Маша закричала и, скатившись с убогой постели, бросилась к Михаилу. Он даже не успел встать ей навстречу. Слившись в объятия, они упали на дощатый пол. Маша не могла говорить, она всхлипывала и целовала возлюбленного. Исступленно, неистово. Так, как мечтала. Михаил в первый миг опешил, но потом, потом они погрузились в безбрежный поток страсти, и ничто не могло их заставить оторваться друг от друга. Маша вся пылала, она в первый раз в жизни любила по-настоящему. Нет, она не думала о том, что будучи замужней женщиной совершает страшный грех прелюбодеяния. Ей было все равно, главное, что Михаил ее нашел, значит, простил, значит, теперь снова есть зачем жить. Жить для того, чтобы любить Колова! Поэтому она не противилась, когда Колов осторожно, боясь напугать, потянул к себе ее одежды. В одно мгновение они полетели прочь. Страстные объятия превратили два молодых тела в одно целое.
Потом они долго лежали у огня, утомленные и разгоряченные. Михаил нежно перебирал темные густые волосы, разметавшиеся вокруг лица возлюбленной, точно высокая корона. Он жадно вглядывался в ее лицо и снова и снова убеждался, что на свете нет для него ничего более прекрасного и бесценного. Маша жмурилась и ласкалась, как котеночек. Колов опять обнимал ее, желая без конца ощущать ладонями шелковистую кожу, тепло этого тела.
– Но как ты напугал меня! – с легким упреком произнесла Маша, когда к ней вернулась способность стройно мыслить и связно говорить.
– Прости меня, радость моя! Я действительно напугал тебя, но ведь я не профессиональный шпик, не умею возникать и исчезать бесследно. Я пытался привлечь твое внимание, чтобы ты заметила меня. – Колов поцеловал Машу в висок.
– Ты очень рисковал, ведь тебя мог запросто увидеть Юха или обнаружить Лайен! – воскликнула Маша.
– Да так почти и получилось, когда я топтался под вашими окнами. Спрятался от этого самого Юхи в густой тени елок, хорошо, что метель занесла следы!
– Лайен сейчас хворает, а то бы он тебя в два счета обнаружил, будь осторожен! – Маша обняла любимого, и они замолчали, наслаждаясь поцелуем.
– Я полагаю, что теперь нет мне нужды приходить к самому дому. Тут неподалеку, на развилке, есть дерево с неприметным дуплом. Мы будем там оставлять друг другу записки. Ведь домик этот, как я вижу, пока необитаем, но постоянно пребывать здесь все же опасно. Я остановился в Выборге в меблированных комнатах и наведывался в эти места каждые два-три дня. – Колов с трудом оторвался от чувственных губ возлюбленной.
– Да, это домик егерей. Но теперь, после смерти Теодора Корхонэна некому охотиться, и домик пустует. А ведь в лесу я невесть что подумала! Решила, что земля разверзлась и оттуда вылезло чудовище!
– Глупышка! Это упало старое гнилое дерево и поволокло за собой целый пласт земли. Я бежал что есть сил, боялся, как бы оно тебя не задавило!
Маша снова замолчала. Колов собрался с духом, чтобы сказать ей нечто важное:
– Маша! Я пустился в эту авантюру, оставив службу, семейство, чтобы увидеться с тобой и сказать тебе много важных вещей. Теперь я наверняка знаю, что ты не виновата. Как ни печально, но твоя мать вместе с Корхонэнами втянула тебя в эту лживую историю.
– Но зачем?
– Вот в том-то и дело! Маша, бедная моя! Твой муж, этот барон Генрих, он… – Колов вздохнул и выпалил: – Он больной человек, душевно нездоровый, просто сумасшедший.
Михаил, казалось, собрал все эпитеты для определения состояния Корхонэна. Ему хотелось, чтобы Маша поняла его правильно и не подумала, что это некое преувеличение. Он тревожно взглянул на любимую, ожидая ее реакции.
– Я подозревала нечто подобное, – тихо произнесла она в ответ.
– Оба доктора, и Миронов и Скоробогатов, предполагают очень неприятный диагноз, – продолжил Михаил. – К тому же Корхонэны поступили с тобой нечестно. Они не только скрыли это страшное обстоятельство, но попытались нарушить твое душевное равновесие. Они дают тебе некое питье, влияющее на душевное состояние, настроение. Помнишь, когда ты недомогала в Петербурге, Корхонэн дал тебе какой-то настой, но часть осталась в стакане? Миронов позже обнаружил его, по счастью, кухарка еще не успела вымыть стакан. Доктор исследовал остатки жидкости и пришел к выводу, что тебе было так плохо оттого, что ты привыкла к этому зелью и его отсутствие привело тебя в такое состояние!
– Да я и сама уже почти поняла это! – с тоской сказала Маша, вспоминая разговор с горничной.
Известие о сумасшествии мужа она приняла на удивление спокойно. Маше показалось, что где-то в глубине души она знала или предчувствовала нечто подобное. Во всяком случае, теперь, когда с ней рядом любимый человек, ей ничего не страшно. Любовь Михаила, его помощь, а теперь она не сомневалась в его поддержке, – вот что главное! Несомненно, что если бы она узнала эту пугающую новость, оставаясь один на один со своей бедой, она бы, вероятно, сама обезумела от страха и отчаяния. А так ей не страшно, или почти не страшно! Очевидно одно, их брак с Корхонэном невозможен, она должна попытаться добиться развода.
– Но что же мне теперь делать, как вырваться из этой ловушки? Что говорит мама?
– Твоя мать обратилась в полицию. Но там ей справедливо заметили, что в данное дело полиция вмешаться не может, ибо ненормальность Генриха неочевидна, недоказуема, ибо он недоступен для медицинского наблюдения. Поэтому потребовать развода на этом основании не удастся. Тогда Елизавета Дмитриевна пришла просить моей помощи, нужно было хотя бы известить тебя о болезни Генриха, чтобы ты была очень осторожна.
– Бедная мама! – Маша закрыла лицо руками. – Как ей тяжело сейчас!
– Да, наш разговор вышел мучительным. Но я простил ее! Веришь? Простил! Для меня главным было увериться, что ты невиновна, что наша любовь осталась чистой, не омраченной тщеславием и жадностью!
– О! Как ты мог! Как ты мог думать, что я променяла тебя на титул и поместье! – простонала Маша с горечью и обидой в голосе.
– Увы! В какой-то миг и решил, что ты такая же, как и все, во всяком случае, как большинство. Но, слава Богу, я ошибался! Прости и ты меня за то, что я так мучил тебя своим непониманием! Теперь я вижу, как это было жестоко с моей стороны!
И они снова бросились друг другу в объятия.
За стенами избушки уже давно сгустились сумерки, поднялся ветер. Тяжелая ветка близко стоящей ели ударилась в маленькое мутное оконце. Маша, которая уже задремала в объятиях Колова, вздрогнула и открыла глаза.
– Ой! Мне же уже давно пора быть дома! – Она вдруг четко осознала, что слова о доме теперь звучат несколько странно. Разве Сиреневая вилла – ее дом? – Меня будут искать! Надо возвращаться. Но как же мне, то есть нам, теперь поступить? Что делать?
– Я еще не продумал всех деталей, но, скорее всего, придется бежать из поместья. А уж потом добиваться развода. Вряд ли они отпустят тебя по доброй воле.
Маша торопливо одевалась, небрежно закручивала косу вокруг головы. Они вышли из натопленной избушки. В лицо ударил холодный ветер, как сама действительность – ледяная, злая и неизбежная.
Глава двадцать седьмая
«Как славно, что я могу удалиться от обыденности в мой мир! Сюда никому нет хода, даже маман не может понять моих творений, хотя она так близка мне!
Маша! Маша должна понять, почувствовать, как я, увидеть мир моими газами, я знаю, что она придет ко мне! И тогда наступит полное блаженство! Оно уже приближается, я чувствую, я вижу это! Но я не хочу торопить события. Все должно произойти само собой. В один прекрасный день она поймет, что только я – цель и смысл ее жизни. Только я могу наполнить ее невиданным чувством. Я трепещу от ожидания! И это тоже есть в моих картинах. В них вся моя жизнь, мой внутренний мир. Тут мое мучительное детство, когда я еще не мог осознать, что я иной, чем окружающие. Тут моя верная мать, мой истинный друг. Тут он, недоступный, как горная вершина, мой отец. Я ведь так любил вас, папенька! Я боготворил вас, я страдал, а вы не замечали меня. Вернее, видели жалкую блоху, маленького убого дурачка! А дурачок-то, ха-ха, посильней да похитрей вас оказался! Эка чего удумал! Запереть меня, меня, единственного своего сына, в доме для умалишенных! Словно я и вправду идиот! Затем отослать маман с глаз долой и вместо нее взять в дом эту деревенскую бабу. Смешно! Мне смешно теперь. Мои небожители на картинах смеются над тобой, старый и недалекий сатир. Каково теперь тебе там? Страшно ли тебе? Или ты по-прежнему презираешь меня, полагая, что я жалкий недотепа, неспособный защитить свои интересы? Жаль, что ты никогда уже не сможешь поделиться со мной своими последними впечатлениями от этого бренного мира. Впрочем, я могу себе это очень ярко представить, вот они предо мной, в моих творениях. Жутковато даже мне, надеюсь, что и тебе было очень страшно. Страшно и больно, как и мне, когда я надеялся на твою помощь и поддержку, но ты отталкивал меня. И вот оно возмездие!
Но что это, что за мгла подкрадывается, наползает на мои картины? Точно туча! Что за непонятная тревога, ощущение неведомой беды, опасности? Разве мне еще что-либо угрожает? Почему меня что-то гложет изнутри, чего я мечусь по дому, как затравленный зверь? Где она, где моя жена? Почему ее нет? Да нет же, она есть, она тут, рядом! Но ведь что-то происходит? Меня не проведешь, я же чувствую, как животное. Я чувствую, что с ней что-то случилось! Она больше не со мной, она чужая, я не ощущаю ее, как прежде! Пустая оболочка, глаза смотрят на меня, но не видят! Мари! Где ты? Куда ты уходишь? Нет, ты не уйдешь, ты навеки будешь моей, я не отдам тебя никому, ты моя жизнь, мой светильник в ночи! Погибну без тебя! Вот тогда я точно лишусь рассудка!
Нет, надо успокоиться и рассуждать здраво. Писем она не получает. Если и получает, маман все читает. Никуда не выезжает, только гуляет по округе. Может ли так статься, что в поместье проник посторонний? Надо снова заставить Лайена сопровождать ее или пусть Юха следит вместо собаки».
– Мари, ты опять собралась пойти одна? Я полагаю, что после истории с волком это неразумно!
– Полно, Генрих! Я недалеко, просто немного пройдусь вдоль берега.
– Возьми с собой Лайена, он уже поправился!
– Нет, что ты, бедный пес еще так слаб, он хромает и скулит по ночам, я слышу!
– Пусть Юха идет следом, он тебе не помешает.
– Ах Боже Ты мой! Это уже совсем невыносимо! Хорошо, раз ты настаиваешь, пусть уж тогда идет Лайен!
– Странно, а мне казалось, что ты подружилась с Юхой и он не вызывает у тебя неприязни. Отчего ты не хочешь, чтобы он тебя сопровождал?
– Генрих, прошу тебя. Дело не в Юхе. Я не хочу гулять под присмотром, и оставим этот разговор. Или идем со мной? Возьми ружье, и пойдем.
– Нет, ты же знаешь, я не любитель пеших прогулок.
– Конечно знаю, что ты с большим удовольствием проведешь время среди своих чудовищ! Так пусть же каждый предается своим маленьким радостям!
«Я мог бы пойти с нею, но совершенно очевидно, что она предложила мне сопровождать ее в надежде, что я откажусь. И я оправдал ее надежды. Но как странно вспыхнули глаза жены! Почему она так спешит, неужели на встречу с заснеженным морем?»
Глава двадцать восьмая
Зимние недели на глазах укоротились. Это раньше они казались длинными и тягучими, а теперь пролетали стремительно. Маша и опомниться не успела, как промелькнули Рождество и Новый год. Она понапрасну ждала мать на праздники, Елизавета Дмитриевна не приехала в имение, отговорилась очередной хворью. Впрочем, и неудивительно, теперь Стрельниковой невыносимо было находиться под одной крышей с людьми, которые так подло и нечестно обошлись с ее дочерью.
Маша получала другие подарки судьбы. Маленький, затерянный в густом лесу среди непроходимых сугробов домик дарил ей великое блаженство, неописуемое счастье, о котором она столько грезила.
Колов предстал перед возлюбленной совсем иным, нежели ей представлялось ранее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22