Молча подержал ей пальто, что-то проворчал не по-русски. Погрязова не ответила ему. С порога она обернулась:
– Владимир Алексеевич, я приеду завтра в восемь вечера, предупредите Машу. И еще… Я забыла вылить воду. Пожалуйста, прямо сейчас вылейте таз. Прямо сейчас, это очень важно. Идите. Обещаю, что все получится.
– Как скоро? – не удержался Буров.
Кавказец, придерживающий дверь для Погрязовой, резко обернулся, Буров заметил пренебрежительную гримасу на его лице. Парень явно хотел что-то сказать, но Погрязова мягко толкнула его ладонью в спину:
– Абрек, иди, иди… – И, вслед за парнем шагая за дверь, ответила: – Через десять дней.
Буров закрыл за ней дверь и сразу же пошел в комнату дочери. Маша спала в своем кресле-каталке, свесив руку до пола. Светлые волосы, рассыпавшись, лежали на ее лице. Буров убрал их, осторожно поднял дочь на руки и отнес в постель. Маша не проснулась. Что-то попалось под ноги. Буров увидел таз, шепотом чертыхнувшись, поднял его и вынес из комнаты.
Вода была черной. Не такой черной, как тушь, а скорее, как вода из торфяного болота. Буров долго, изумленно разглядывал ее, попробовал пальцем. Палец остался чистым. Разозлившись, он подумал: разведенная краска, для эффекта. Это будет легко вычислить: если вода постоит какое-то время, обязательно на дно таза выпадет осадок. То-то она так беспокоилась о том, чтобы он вылил воду… Аферистка, такая же, как и все они. И он хорош, купился… Буров оставил свет в ванной, разделся и лег спать.
Среди ночи заверещал телефон. Не открывая глаз, Буров нащупал рядом с собой трубку. Снимая ее, глянул на светящиеся часы: полпятого утра.
– Алло?.. Кто это?
– Конь в пальто! – рявкнул в трубку незнакомый гортанный женский голос. – Воду вылей, придурок, мозги есть у тебя или пропил?! Санька из-за тебя четвертый час заснуть не может!
– Что?.. – ошарашенно переспросил он. – Кто вы?
– Воду вылей, сволочь, убью!!! – в трубке запикало.
Буров встал. Натыкаясь на стены, побрел в ванную, где горел свет.
Вода в тазу была по-прежнему черной. Никакого осадка не наблюдалось. Буров опрокинул таз в ванну, смыл остатки воды душем. Криво усмехнувшись, пожелал:
– Спокойной ночи, Александра Николаевна.
Погасив свет, он вернулся в постель, но сна уже не было. В окне на фоне сереющего неба выступили темные очертания домов, кое-где уже горел свет. Буров закурил прямо в постели, чего не делал уже лет пятнадцать. Закрыв глаза, подумал: неужели в самом деле что-то получится? Неужели Маша… Он боялся даже думать о том, что дочь снова сможет ходить. Но, может, хотя бы на костылях, хотя бы немного?..
– Папа! – послышался голос дочери. Буров вздрогнул, уронил сигарету. Ругаясь, кое-как затушил пальцами рассыпавшиеся по одеялу искорки и вылетел из комнаты.
Часы показывали семь. Маша, потягиваясь, сидела в постели.
– Куришь? – с упреком сказала она. – Запах на весь дом.
– Извини. А как… как ты себя чувствуешь? – Бурову уже казалось, что все произошедшее – сон. Не было никакой вдовы Шкипера в его кабинете, не было машины, летящей по темному городу, не было почерневшей воды в тазу.
– Нормально. – Маша обеими руками взлохматила волосы. – Пап, а она кто?
– Кто – она? – глупо переспросил он.
– Ну-у, эта женщина… Александра Николаевна. Так неудобно получилось, мы разговаривали-разговаривали, а потом я, кажется, заснула. Она не обиделась?
– Н-нет… Она что… Она тебе понравилась? – Буров присел на край кровати. – А о чем вы говорили, если не секрет?
– Да так… – Маша пожала плечами. – Про музыку, про Интернет, про тебя, про маму… Про аварию тоже рассказала. Я хотела показать ей фотографии в компьютере – и вдруг заснула, как дура. Она кто, папа? Она сказала, что я смогу ходить!
Буров молчал, собираясь с распрыгавшимися мыслями. Получалось, что Маша обсуждала с незнакомой женщиной темы, на которые они не говорили уже два года. А о матери, которая в тот проклятый день сидела за рулем их машины, она отказывалась разговаривать даже с психологом во время реабилитационного курса. Так и говорила: «Я не буду это обсуждать». А тут…
– Папа… Папа, ты слышишь меня? О чем ты думаешь?! – рассердилась в конце концов Маша. – Ты сегодня очень занят?
– Нет… Не очень. А что?
– Ты можешь купить мне костыли? Любые, самые дешевые. Я должна попробовать.
– Куплю… Куплю. Если ты хочешь, если ты уверена… – промямлил Буров. Демонстративно покосился на часы и спасся бегством.
Ровно через десять дней Буров вышел из машины около дома на Северной улице в районе Таганки. Утром он позвонил Александре, чтобы условиться о встрече. Та назначила довольно странное время: девять вечера. «Впрочем, если это поздно, давайте завтра». Но ждать до завтра Буров был не в состоянии. Он не знал, что ему думать, как понимать то, что произошло.
Все случилось сегодня, в час ночи. Бурова разбудил отчаянный крик. Кричала Маша, и он, свалившись с кровати, в трусах кинулся в комнату дочери. Там было темно; Буров хлопнул по выключателю, свет ударил по глазам, и он не сразу разглядел стоящую посреди комнаты дочь. Маша балансировала, держась за кресло, и кричала, как в детстве, – пронзительно, со слезами: «Папы-ы-ычка-а!»
Буров кинулся к ней – и Маша тут же упала. Лежа на спине на полу, она сжимала костыль и кричала, кричала во все горло: «Я могу! Я могу! Я могу, папка, я могу-у-у!»
Буров уложил ее на постель и, как был, в трусах и одной тапке, помчался звонить Погрязовой. К счастью, она сразу взяла трубку, спокойно объяснила, что все идет как надо, и посоветовала съездить в медицинский центр, где наблюдалась Маша, поговорить с врачами.
В медицинском центре «Авиценна», куда Буров привез сияющую Машу к самому открытию, посмотреть на нее сбежался весь персонал. Профессор Перельман только разводил руками. Услышав от взбудораженного Бурова историю с целительницей, он было недоверчиво поморщился, но, когда Буров произнес фамилию Погрязовой, улыбаться перестал: «М-м-м… странно. Я думал, она давно не практикует». – «Вы ее знаете, Семен Маркович?!» – поразился Буров. – «Сашеньку-то Погрязову? М-м, неплохо. Деда ее знал лучше, исключительный был хирург, Иван Степанович Погрязов, да… Его посадили перед самой кончиной Сталина, – если помните, было такое дело о врачах-убийцах. Внучку он вырастил один, мать Сашеньки умерла при родах, отца там, кажется, сразу не наблюдалось, а бабушка года через три умерла. Редкой была красоты женщина, Сашенька очень на нее похожа. У нее воистину дар божий, и с каждым годом все сильнее. Но, как я знаю, она мало кого берется лечить и никакой рекламы себе не делает. Как вы на нее вышли, Владимир Алексеевич?» «Она сама на меня вышла, – криво усмехнулся Буров. – Что же нам теперь делать, Семен Маркович?» – «То, что скажет Сашенька. – Перельман боком, по-птичьи взглянул на Бурова блестящим круглым глазом и вдруг рассердился: – И не смотрите на меня, молодой человек, как Ленин на мировой империализм! Поверьте, ненавижу шарлатанов не меньше вашего, у меня это даже, если хотите, профессиональное! Но Сашенька – это уникум, космическая девочка, и вы не представляете, как вам повезло! От себя могу предложить комплекс массажа, гимнастику и наши спецтренажеры. Машу можете оставить здесь, палату сейчас приготовят. Да, и витамины, курс уколов… обязательно! И передайте Сашеньке, чтобы, если сможет, зашла ко мне, она знает зачем».
…Буров поднялся на четвертый этаж старого дома сталинской постройки, нашел нужную квартиру, позвонил. Дверь открыла… цыганка. Молодая, лет тридцати, в красном потертом платье и вязаной кофте, с черными, пристально посмотревшими на Бурова глазами.
– Добрый вечер, – немного опешил он. – Я… к Александре Николаевне.
– Здравствуйте. Проходите, она вас ждет, – вежливо ответила цыганка, но Буров невольно вздрогнул: именно этот гортанный голос десять дней назад бешено кричал в трубку, чтобы он вылил воду из таза.
В прихожей у зеркала Буров разделся под упорным взглядом цыганки, сунул ноги в предложенные шлепанцы и прошел в комнату. Цыганка тут же удалилась, показав Бурову на кресло. Он сел. Огляделся.
Это была довольно большая зала с высоким потолком, как во всех московских старых домах. Первое, что отметил Буров, войдя, – острый запах травы. Взгляд его сразу же упал на большой портрет, висящий на стене между гитарой с бантом и посудным буфетом. Молодая брюнетка в вечернем платье смотрела весело и чуть надменно, держа в тонких пальцах какие-то кружева. Рядом с портретом висела большая фотография в рамке. С нее внимательно и неласково смотрел на Бурова мужчина лет шестидесяти с высоким лбом и сильно выступающими скулами. А еще были книги, стоящие на полках и стеллажах вдоль стен. Их было очень много, гораздо больше, чем в квартире самого Бурова, хотя своей библиотекой он гордился. Рядами стояли собрания сочинений классиков с позолоченными корешками, целый стеллаж был заполнен медицинской литературой. Большой круглый стол под плюшевой скатертью, над которым, как в довоенном кино, нависал зеленый абажур с бахромой, тоже был завален книгами. Застекленный буфет был старинный, ручной работы, с витыми столбиками и резьбой. Посуды в нем стояло много, и тоже не новой: Буров увидел старомодные графины из цветного стекла для вина и водки, сервиз «Мадонна», тонкие фарфоровые чашки с блюдцами, изящную розовую сахарницу. Все было красивое, изящное, но совсем несовременное, такое, как в домах московских интеллигентов тридцать-сорок лет назад. Диссонанс в эту обстановку вносила только африканская фигурка из черного дерева, изображающая девушку с высоко заколотыми волосами, сидящую по-турецки, на краю буфета. Взгляд у африканки был насмешливый и недобрый.
Широкие подоконники были заставлены цветочными горшками. У растений оказались такие сочные, здоровые листья, что Буров даже подумал: искусственные, и подошел убедиться. Но все было настоящее, цветущее и пахнущее. Более того, они не были похожи ни на одно домашнее растение, что Буров видел в домах или магазинах. Присмотревшись, он понял, что это не декоративные растения, а травы, рассаженные в широкие керамические горшки, и это от них шел болотно-луговой запах. За шкафом висело на вешалке что-то тяжелое, переливающееся, расшитое монетами. Буров подошел, потянул за шифоновую оборку. Сценический костюм то ли для фламенко, то ли для «цыганочки».
Открылась дверь, и в комнату снова вошла цыганка. Она была нагружена керамическим блюдом с пирогом, явно домашним, тарелочками с сыром и колбасой, плетеной корзиночкой с хлебом. За ней вошла Александра, несущая чайник: как и предполагалось, не банальный электрический, а старый, эмалированный, с черным отбитым пятном у донышка. К травяному запаху примешался сладкий запах корицы и яблок.
– Здравствуйте, Владимир Алексеевич! – весело поздоровалась Александра. – Вы любите шарлотку? Милка ее делает, как никто. Вообще вы не представляете, как она готовит! И, между прочим, на семью в двадцать человек! Мне так никогда не суметь… О, я же вас не познакомила! Прошу любить и жаловать, Камила Николаевна Туманова, артистка, певица, моя… сестра.
Милка улыбнулась, не поднимая глаз и продолжая разливать чай. Буров машинально следил за ее руками: смуглыми, сухими, с сизыми, сильно выступающими прожилками, с несколькими довольно дорогими кольцами на пальцах, из которых выделялись два особенно больших: с ярко-красным рубином овальной огранки и квадратным изумрудом, размерами напоминающим подделку. Буров заметил, что ему она налила простой черный, а себе и Александре – из отдельного чайничка, с мягким золотистым оттенком и ни на что не похожим запахом.
– Простите, а… что это за чай у вас? Мне такого нельзя?
– Отчего же, пожалуйста. Я не предложила, потому что не все любят чай на травах. Попробуйте.
Милка мгновенно заменила чашку, придвинула блюдечко с медом, посоветовала:
– С медом лучше, чем с сахаром! – И, обернувшись в сторону кухни, вдруг завопила так пронзительно, что Буров уронил ложечку: – Эй, бандитская морда, чай будешь?!
– Спасибо, дорогая, потом… – гортанно ответил с кухни голос Абрека.
– Ты его покорми лучше, он с утра голодный, – велела Погрязова. Посмотрев на ошеломленное лицо Бурова, чуть усмехнулась: – Привыкайте. Милка тихо разговаривать не умеет. Ну, что ты орешь, бестолковая, детей перебудишь…
– Пушкой их сейчас не поднимешь! – огрызнулась та, поднимая ложечку и заменяя ее новой.
Буров надеялся, что она уйдет, но цыганка села за стол, придвинула к себе чашку и заболтала в ней ложкой. Буров посмотрел на Александру, но та молча пила чай. Буров тоже пригубил. На вкус оказалось очень свежо, терпко и в то же время сладко. Откусил шарлотку – действительно, великолепно.
– Итак, что вас интересует, Владимир Алексеевич?
С минуту Буров молчал. Затем медленно выговорил:
– Не знаю. Не знаю, какими словами я могу вас благодарить, но…
– Какая благодарность, Владимир Алексеевич? – перебила его Погрязова. – У нас с вами, если помните, заключена сделка. Маша встает – вы печатаете мое интервью.
– Все, что вы хотите, – не задумываясь сказал Буров. Еще ночью он решил, что напечатает все откровения этой женщины – и пусть его потом сажают за клевету, расстреливают из-за угла, высылают в Сибирь и вообще делают что хотят. Одного он не мог понять – зачем ей это нужно.
– Как вам удобно? – спросил он. – Классическое интервью, я задаю вопросы – вы отвечаете?
– Вы профессионал – вам и решать, – пожала плечами Александра. – Вас, я полагаю, интересует Шкипер?
Бурова Шкипер не интересовал. Хотя, конечно, ему хотелось узнать, что эта женщина могла в нем найти. Да, один из основоположников русской мафии; да, очень богатый человек; да, легенда уголовного мира… И все же, если отбросить этот романтический флер, – обычный бандит. Всю неделю Буров висел в Интернете, собирая информацию о Павле Соколове. Он нашел даже его фотографию в архиве собственного журнала и долго рассматривал лицо Шкипера – с высокими резкими скулами и очень светлыми глазами, которые пугающе смотрелись на темной физиономии. На момент смерти ему было сорок два года, но даже на этом фото волосы его оказались почти сплошь седыми. Красив? Нет, скорее, наоборот. Но что у них могло быть общего, у Шкипера – и такой женщины?
Буров вытащил из кармана диктофон. Поставил на стол.
– Вам не будет это мешать?
– Нисколько. – Погрязова поставила чашку на стол, взглянула на Милку, и та тут же поднялась и вышла; Буров не успел заметить, какое у нее при этом было выражение лица.
– Как вы познакомились со Шкипером, Александра Николаевна? Сколько лет вы его знали?
– Семнадцать.
– Как? – растерялся Буров – Но… простите… Сколько же вам лет? Я был уверен, что вам… самое большое тридцать.
– Тридцать один. А с Пашкой я познакомилась в тринадцать. И не делайте такое лицо, это было совсем не то, что вы подумали. Ему-то уже было двадцать пять, и его интересовали взрослые женщины. Если бы не его отец, мы бы вообще никогда не познакомились.
– У Шкипера был отец?.. – прозвучавший вопрос был довольно глупым, и Буров сразу понял это, но во всех интернетовских статьях не было ни слова о родителях Шкипера. – Простите… Я, конечно, понимаю, что он не от святого духа родился, но…
– Да уж, Федор святым не был… – задумчиво подтвердила Александра. – Его отцом был Федор Кардинал. Вы о нем слышали наверняка.
– Вор в законе? Пахан? Тот самый, про которого еще снимали недавно документальный фильм?
– Да. Хотя фильм получился ужасный… Федор с моим дедом играл в покер по пятницам.
– Но каким же образом… Ведь ваш дед был одним из ведущих русских хирургов? Иван Степанович Погрязов! – блеснул Буров новообретенными знаниями. Он ждал удивленного вопроса, но Погрязова лишь кивнула.
– Они с Федором познакомились на зоне. И всю жизнь поддерживали… м-м… дружеские отношения. Не знаю почему. Степаныч мне об этом никогда не рассказывал. Но Федора я с младенчества знала. Он меня и в покер в четыре года научил играть, дед, помню, очень возмущался…
– А ваша бабушка – цыганка? – кивнул на портрет Буров.
– Еврейка. Ревекка Симоновна.
– А… цыгане? Разве вы не… – растерялся Буров. – Вы сказали, что Милка… Камила Николаевна – ваша сестра?
– С цыганами я всю жизнь. Они наши соседи, меня Милкина мать грудью до двух лет кормила и воспитывала со своими дочерьми. У меня же родных, кроме деда, никого не было. А в шестнадцать лет я пошла вместе с ними работать в ресторан. Вот и все.
– Стало быть, Федор привел своего сына в ваш дом?
– Нет. Это вышло почти случайно. Он, как я знаю, сыном вообще не занимался и на его матери никогда не был женат. Просто Пашка с друзьями тогда вляпался в какую-то очень скверную историю, его искали по всей Москве, их надо было спрятать. Федор попросил деда, мой Степаныч отказался сначала, он не хотел впутываться ни в какие темные дела, но… на следующий день у Федора случился инфаркт и он умер.
1 2 3 4