Это, Регги, моя судьба - даже галлюцинации и те - псевдо. Иногда я разговариваю с тобой, как сейчас, только я повторяю то, что когда-то действительно говорил тебе. Не знаю, помнишь ли ты те слова. Если помнишь, то забудь. Если забыла, не вспоминай. Было бы хорошо, если бы ты никогда не вспоминала меня. Так, наверное, и есть. Пожалуй, ты - единственная, кто знал меня. Слишком, Регги, много мы потеряли времени (ещё одна трудноугадываемая цитата из скрываемого под многобещающим названием, покрытым злой иронией в нашем случае). Думаю, ты уже заметила, что здесь слишком много обращений к тебе - просто просвечивает местами твоё имя, повторяющееся во мне уже которую тысячу раз, острие его, эта дроблёная "Р", скрывающая где-то глубоко в себе неудавшуюся попытку к грассированию, разрывает в некоторых местах неравномерной толщины оболочку моего вымешанного (но не вымышленного) повествования, такого же запутанного и смешного, как и всё, ставшее его содержанием. Я до самой смерти своей буду слышать в себе твоё имя, сладкое и безутешное, имя символ, имя - пророчество. Имя - грех. Я был искренним с тобою, каким не был ни с кем. Я не говорил тебе запретного, но в том, что было разрешено для тебя, я был искренним. Я инфантилен, как герой Пруста, даже если более инфантильным быть невозможно. "В поисках утраченного времени" - как точно это подходит мне: в бессмысленных, безотчётных (чётных и нечётных) поисках (происках) времени, теряемого во время него же. В поисках ненаходимого. В возвращении невозвращаемого. В смерти бессмертного. Бессмертной. Тебя, Регги, тебя.
Знаешь, наверное, в этом есть что-то, не имея чего, я мог бы быть свободным от намёков, от пророчеств, за своим количеством перестающих удивлять. Когда-то я гладил желание вернуться, вернуться к истокам трещины, как сказал бы анализирующий обыватель, которая сломала всё, начинавшееся и продолжающееся радужным отрицанием, что могло бы сделать меня безмерно удовлетворенным сложившимися обстоятельствами, если я, конечно, был бы другим, "нормальным", используя всё тот же лексикон обывателя (обмывателя). Я думал, что, если вернусь к началу, то вернётся и всё остальное, что было в нём ожидаемого мною. Я ошибся - не вернулся - исчезло то, куда я вернуться хотел. Ничего не возвращается. Всё конечно. Всё, конечно, конечно. Не вернутся ночи, что проводили мы с тобой, обманчивые, но всё-таки раскрывшие свою истинную сущность, не вернутся те прелестно-жёлтые фонари, на которые мы непонятно и еженочно смотрели (помнишь?), ушло то, что было вокруг нас, то, что было с нами. О чём я говорю - ведь ты исчезла. Ты, которой были посвящены кем-то (не мной, Регги, совсем не мной - прости) некоторые мои ночи, исчезла из посвящаемого. Разве оно могло быть после тебя, вместо тебя, без тебя.
Возвращаются лишь мысли. С каждым вздрогом трясущегося от озноба времени они изменяют сами себе, они меняются и себя меняют (и в этом постоянство), а когда они перепробуют каждую из предназначенных комбинаций, они становятся такими, какими были. Часто я не замечаю этого, но случайности иногда подверждают мои догадки.
Все эти редкие каламбуры, тщетные цитаты, несвершённые намёки, некоторые из них, впрочем, нравятся мне, всё это, Регги - тебе. И ей, о которой ты ничего не знала, но присутствие которой в моей повседневности, я знаю, ощущала. Эти строки, большая часть которых принадлежит словам о тебе, об утерянном рае, о рае обретённом, и потерянном вновь. Это о любви и влюблённости. О потерях памяти. О ней самой. О грехе. О святости и пошлости. О недостойности. Об отчаянии и невозможности, о тех, кто до сих пор не разгадан мною. О ней, исчезнувшей в неизвестность. О тебе. Они никем не могут быть понятыми, и не только потому, что чрезмерно изобилуют всеми многочисленными и разными на первый (и на все последующие) взгляд словесными играми (на самом деле, я выделяю только две). Это книга мертвых и живых намёков, явных и скрытых цитат, порою слишком скрытых, грубых и неточных каламбуров, форма которых намного уступает содержанию, книга парадоксов и измученных слов, необъяснённых комментариев, которым тесно иногда в тишине и необязательности частых скобок, улыбающихся или кривящих рты, книга дождей и скорби, печали и ожидания, ожидания и благословения, всепрощения и боли, это книга всего того, что было со мной рядом, что было с нами рядом, книга о тех, что были близки мне. О ней и о тебе, Регги. Всё, что было написано мною о тебе - тебе, для тебя, во имя тебя. В твоё двоившееся в одном и том же имя. Регги.
(Вся эта узловатая, обгрызанная местами, скользская повесть размером в шестьдесят девять глав, с вычищенными, не в пример гладким и в чём-то понятным сразу романам, подробностями, ибо вовсе без них мне виделась ты, на них я никогда не смотрел, никогда не замечал, больше - никогда не подозревал об их наличии, закончена. Здесь всё так, как видел я, и нет ничего, кроме моих видений, разве что те, кто стал их причиной. Разрушенный сюжет, недостаточная гибкость конструкции, излишне-недосказанные фразы, часто к тому же обрываемые - вот то, в чём можно упрекнуть данный текст, если смотреть на него как на отданное на развлечение (и на влечение). Все эти очень пошлые штампы (обвинять штампами в штампах) годятся на некие попытки критики чего-то литературного и выдуманного, а к извращенному описанию выборочно запомненного этого применять нельзя. Только мы с тобой знаем, что было до извращения памятью моей, ведь так, Регги? Всё лишнее стёрто мной, дабы не позволить реальности опошлить своим присутствием мир моих нечетких снов).
Случается так, что я вспоминаю те твои слова, просившие меня не помнить тебя, ту фразу, вторую часть которой ты предпочла оставить себе. Я представляю, додумываю, придумываю, какой она могла быть. Я анализом пытаюсь вычерпнуть её из содержания всех твоих слов, случайно и намеренно запомненных мной. Каждый раз, когда я встречаю отсутствие версий относительно несказанных (несказАнных) твоих слов, я убеждаюсь, что недостаточно знал тебя, что было в тебе что-то эквивалентное моему молчанию. Я хотел бы узнать, и, уж совсем беспредельное, услышать продолжение смутивших меня в момент их сползания с твоих губ слов, и это одно из самых больших моих желаний - с момента твоей смерти. Ни первое, ни второе, к моему презренному сожалению, невозможно.
Регги, я тоже когда-нибудь умру (бессмертные тоже умирают). Я никогда не думал об этом, и если искать причину такого пропуска в теме для размышлений, то придётся искать причину для отсутствия любых тем, кроме, конечно, одной (теперь двух), а причина в следующем - всегда я был занят только одним, мой мозг работал только как несовершенный проигрыватель (кому-то может показаться, что в этом я и проиграл), проигрыватель снов, основ, проигрыватель грёз и картинок из прошлого, ставшего поводом к моей скорби (обязательно вечной). Не существовало для меня ничего иного (но это под сомнением), я всегда думал о ней, как сейчас о тебе, Регги, ночами я вспоминал её, я вызывал её голос из того раздела памяти, что хранит звуки, я слушал только одну фразу, о которой я уже упоминал... напрашивается цитата, которой, однако, не понять - я отверг её, так подходящую ко всей неразборчивости этих букв. Но заключающую грех, вещь, часто присутствующую в моих мыслях, но не до такой степени, чтобы разрешать ему быть произнесённым вслух. Есть во мне лжец, есть грешник, но по-другому быть не может. Регги, где ты? Какое отчаянное сумасшедствие - спрашивать у мёртвой, где она. Какое отчаяние. Нечаянное отчаяние. Отчаянное отчаяние.
Ты всегда. Ты всегда была. Будешь всегда. В моей памяти. Ты всегда будешь мертвой. Ты всегда будешь невернувшейся. Последняя вариация, самая сентиментальная, но подлинная: ты всегда можешь надеяться на мои слёзы.
Регги, как сладко повторять твоё имя. Даже то, что ты никогда больше его не услышишь, никогда больше не повернёшь головы, отвечая на него, не омрачает произнесения твоего счастливого имени. Регги. Salve Regina, mater misericordiae: vita dulcedo, et spes nostra, salve.
36.
Регги, я понимаю, что ты уже не можешь читать эти строки, хотя, кто знает.
Прости меня. За то, что мечтал не о тебе. За то, что не дал тебе полной власти надо мной - я знаю, ты хотела этого. Прости меня, ибо только прощенным тобой я могу (на этот раз - могу!) снова вернуться на ту улицу, где встретил тебя, и повторить все сначала - с другой, но такой же благосклонно-праведной. Salve, Регги.
КОНЕЦ
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13
Знаешь, наверное, в этом есть что-то, не имея чего, я мог бы быть свободным от намёков, от пророчеств, за своим количеством перестающих удивлять. Когда-то я гладил желание вернуться, вернуться к истокам трещины, как сказал бы анализирующий обыватель, которая сломала всё, начинавшееся и продолжающееся радужным отрицанием, что могло бы сделать меня безмерно удовлетворенным сложившимися обстоятельствами, если я, конечно, был бы другим, "нормальным", используя всё тот же лексикон обывателя (обмывателя). Я думал, что, если вернусь к началу, то вернётся и всё остальное, что было в нём ожидаемого мною. Я ошибся - не вернулся - исчезло то, куда я вернуться хотел. Ничего не возвращается. Всё конечно. Всё, конечно, конечно. Не вернутся ночи, что проводили мы с тобой, обманчивые, но всё-таки раскрывшие свою истинную сущность, не вернутся те прелестно-жёлтые фонари, на которые мы непонятно и еженочно смотрели (помнишь?), ушло то, что было вокруг нас, то, что было с нами. О чём я говорю - ведь ты исчезла. Ты, которой были посвящены кем-то (не мной, Регги, совсем не мной - прости) некоторые мои ночи, исчезла из посвящаемого. Разве оно могло быть после тебя, вместо тебя, без тебя.
Возвращаются лишь мысли. С каждым вздрогом трясущегося от озноба времени они изменяют сами себе, они меняются и себя меняют (и в этом постоянство), а когда они перепробуют каждую из предназначенных комбинаций, они становятся такими, какими были. Часто я не замечаю этого, но случайности иногда подверждают мои догадки.
Все эти редкие каламбуры, тщетные цитаты, несвершённые намёки, некоторые из них, впрочем, нравятся мне, всё это, Регги - тебе. И ей, о которой ты ничего не знала, но присутствие которой в моей повседневности, я знаю, ощущала. Эти строки, большая часть которых принадлежит словам о тебе, об утерянном рае, о рае обретённом, и потерянном вновь. Это о любви и влюблённости. О потерях памяти. О ней самой. О грехе. О святости и пошлости. О недостойности. Об отчаянии и невозможности, о тех, кто до сих пор не разгадан мною. О ней, исчезнувшей в неизвестность. О тебе. Они никем не могут быть понятыми, и не только потому, что чрезмерно изобилуют всеми многочисленными и разными на первый (и на все последующие) взгляд словесными играми (на самом деле, я выделяю только две). Это книга мертвых и живых намёков, явных и скрытых цитат, порою слишком скрытых, грубых и неточных каламбуров, форма которых намного уступает содержанию, книга парадоксов и измученных слов, необъяснённых комментариев, которым тесно иногда в тишине и необязательности частых скобок, улыбающихся или кривящих рты, книга дождей и скорби, печали и ожидания, ожидания и благословения, всепрощения и боли, это книга всего того, что было со мной рядом, что было с нами рядом, книга о тех, что были близки мне. О ней и о тебе, Регги. Всё, что было написано мною о тебе - тебе, для тебя, во имя тебя. В твоё двоившееся в одном и том же имя. Регги.
(Вся эта узловатая, обгрызанная местами, скользская повесть размером в шестьдесят девять глав, с вычищенными, не в пример гладким и в чём-то понятным сразу романам, подробностями, ибо вовсе без них мне виделась ты, на них я никогда не смотрел, никогда не замечал, больше - никогда не подозревал об их наличии, закончена. Здесь всё так, как видел я, и нет ничего, кроме моих видений, разве что те, кто стал их причиной. Разрушенный сюжет, недостаточная гибкость конструкции, излишне-недосказанные фразы, часто к тому же обрываемые - вот то, в чём можно упрекнуть данный текст, если смотреть на него как на отданное на развлечение (и на влечение). Все эти очень пошлые штампы (обвинять штампами в штампах) годятся на некие попытки критики чего-то литературного и выдуманного, а к извращенному описанию выборочно запомненного этого применять нельзя. Только мы с тобой знаем, что было до извращения памятью моей, ведь так, Регги? Всё лишнее стёрто мной, дабы не позволить реальности опошлить своим присутствием мир моих нечетких снов).
Случается так, что я вспоминаю те твои слова, просившие меня не помнить тебя, ту фразу, вторую часть которой ты предпочла оставить себе. Я представляю, додумываю, придумываю, какой она могла быть. Я анализом пытаюсь вычерпнуть её из содержания всех твоих слов, случайно и намеренно запомненных мной. Каждый раз, когда я встречаю отсутствие версий относительно несказанных (несказАнных) твоих слов, я убеждаюсь, что недостаточно знал тебя, что было в тебе что-то эквивалентное моему молчанию. Я хотел бы узнать, и, уж совсем беспредельное, услышать продолжение смутивших меня в момент их сползания с твоих губ слов, и это одно из самых больших моих желаний - с момента твоей смерти. Ни первое, ни второе, к моему презренному сожалению, невозможно.
Регги, я тоже когда-нибудь умру (бессмертные тоже умирают). Я никогда не думал об этом, и если искать причину такого пропуска в теме для размышлений, то придётся искать причину для отсутствия любых тем, кроме, конечно, одной (теперь двух), а причина в следующем - всегда я был занят только одним, мой мозг работал только как несовершенный проигрыватель (кому-то может показаться, что в этом я и проиграл), проигрыватель снов, основ, проигрыватель грёз и картинок из прошлого, ставшего поводом к моей скорби (обязательно вечной). Не существовало для меня ничего иного (но это под сомнением), я всегда думал о ней, как сейчас о тебе, Регги, ночами я вспоминал её, я вызывал её голос из того раздела памяти, что хранит звуки, я слушал только одну фразу, о которой я уже упоминал... напрашивается цитата, которой, однако, не понять - я отверг её, так подходящую ко всей неразборчивости этих букв. Но заключающую грех, вещь, часто присутствующую в моих мыслях, но не до такой степени, чтобы разрешать ему быть произнесённым вслух. Есть во мне лжец, есть грешник, но по-другому быть не может. Регги, где ты? Какое отчаянное сумасшедствие - спрашивать у мёртвой, где она. Какое отчаяние. Нечаянное отчаяние. Отчаянное отчаяние.
Ты всегда. Ты всегда была. Будешь всегда. В моей памяти. Ты всегда будешь мертвой. Ты всегда будешь невернувшейся. Последняя вариация, самая сентиментальная, но подлинная: ты всегда можешь надеяться на мои слёзы.
Регги, как сладко повторять твоё имя. Даже то, что ты никогда больше его не услышишь, никогда больше не повернёшь головы, отвечая на него, не омрачает произнесения твоего счастливого имени. Регги. Salve Regina, mater misericordiae: vita dulcedo, et spes nostra, salve.
36.
Регги, я понимаю, что ты уже не можешь читать эти строки, хотя, кто знает.
Прости меня. За то, что мечтал не о тебе. За то, что не дал тебе полной власти надо мной - я знаю, ты хотела этого. Прости меня, ибо только прощенным тобой я могу (на этот раз - могу!) снова вернуться на ту улицу, где встретил тебя, и повторить все сначала - с другой, но такой же благосклонно-праведной. Salve, Регги.
КОНЕЦ
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13