БЕРЕЖНОЙ: Как?! Я ж с ним полчаса только по-английски и трепался… Не может быть!
ЧЕРТКОВ: Может, Столяров с ним переписывается, этот Ооно — профессиональный переводчик с русского…
БЕРЕЖНОЙ: А вот мне Женька Лукин про Борю рассказывал — как Боря со сменным мастером в обеденный перерыв на пару спирт пили. Спирт был очищенный
— то есть, сначала использованный, а потом очищенный. Хлопнули по стакану и вдруг чувствуют — начинают слепнуть. Темнота кругом… Вот спичку если зажечь — огонек еще видно туда-сюда, а кругом — мрак. Расстроились, конечно. Еще бы — горе, слепые теперь на всю жизнь. Ну да что ж теперь поделаешь… «А с бутылкой что?» — спрашивает мастер. «Ну не пропадать же продукту, — говорит Боря. — Теперь уж все равно, давай допьем!» Ну и допили.
ГОРНОВ: И что потом?
БЕРЕЖНОЙ: Вот и Лукин его спросил, что потом. «А ничего, — ответил Боря, — развиднелось помаленьку…»
ЧЕРТКОВ: На Аэлите устроили конкурс красавиц — довольно вяло все прошло. Так Боря выполз на сцену, выбрал самую симпатную девицу, облобызал и заявил: «Такой достойной девушке надо дарить цветы. Но не сезон. Не нашел я нигде цветов. Вот тебе розочка!» Достает из обширных штанин пустую бутылку, разбивает о стойку микрофона и «розочку» подносит красавице. Это Боря Завгородний!
НИКОЛАЕВ: Кстати, насчет пьянства. Сижу на Фанконе, с оргкомитетом пью. Им уезжать через полчаса. Тут кто-то заходит и покупает семнадцать бутылок вина. Интересуюсь ненароком — кому? Коломийцу. Запоминаю — на всякий случай. Оргкомитет уезжает. Сил полная грудь. Иду к Коломийцу. Там просторная комната с десятью койками — пионерлагерь. Посредине стол, заставленный семнадцатью бутылками. За ним гордо возвышается Андрей Михайлович — хозяин. И вокруг — двадцать пар голодных глаз, следящих за его жестами, как за пассами иллюзиониста. Сажусь скромненько в уголке. Молчу. Коломиец спрашивает: «О чем думаешь, Андрюша?» — «Да вот думаю, напишу в „Оберхаме“, что, мол, сидел Николаев у Коломийца, а тот не налил Николаеву стакан. „ — „Как не налил?!“ — возмущается Андрей Михайлович и, щедро наполнив стакан, протягивает его мне, вызывая завистливый блеск в глазах Игоря Федорова и остальных. Выпиваю. „Ну, что напишешь в «Оберхаме“?“
— спрашивает Коломиец. «Так и напишу: Коломиец, мол, налил Николаеву ОДИН стакан». Не успеваю договорить — передо мной второй полный стакан. Ну, что делать? Выпиваю. Только хотел еще что-то сказать — передо мною третий стакан. Нет, думаю, так меня сейчас остальные гости растерзают, я ведь и все выпить могу. Тут кто-то кричит: «Хотим выпить со Штерном!» Я говорю: «Штерн лежит неподъемный в своем номере, не получится у вас». Из комнаты выходит Ефанов и через минуту возвращается со спящим Штерном на руках, сажает на кровать. Борису Гидальевичу вставляют в руку стакан и толкают под ребро. Он открывает глаза: «Выпить, да?» — выпивает и опять глубоко задумывается. Ефанов уносит почетного гостя Фанкона в его номер. Выпили со Штерном.
ЧЕРТКОВ: Свое состояние на конвентах Штерн сам определяет одним словом: «Спью!»
НИКОЛАЕВ: Я не досказал. Утром просыпаюсь — смутно вспоминаю все это. Иду умываться. Навстречу Коломиец. «Андрюша, ты помнишь, что обещал написать в „Оберхаме“, что я налил тебе семь стаканов?» — «В „Оберхаме“, — говорю,
— отражаются исключительно достоверные факты. А я помню только три стакана!»
ГОРНОВ: Идем сегодня с Николаевым на станцию, навстречу упряжка с бубенцами, стилизация под старину. В фаэтоне, раскинувшись, барин — горделиво так расселся, хозяин. Поравнялись с фаэтоном, глядь — а это Коломиец. Захотелось даже шапку заломать да земной поклон отбить. Хорошо, шапок не было…
БЕРЕЖНОЙ: А вот еще на Волгаконе случай был… Вываливается из отеля «Турист» Коля Чадович — бухой в дрезину, и его тут же ловит наряд. Ну, говорит Чадович, хана вам, мужики, не знаете вы, кого замели, у меня соавтор
— полковник милиции, можете сразу погоны снимать… Ну, менты заробели — мало ли, может, действительно промашка вышла? — и потащили Колю в их с Брайдером номер. Ну там, натурально, Брайдер — в ничуть не худшем состоянии души. «Юра, — говорит ему Чадович. — Ты гляди, Юра, чего творится, а!» Юра разлепляет глаза, видит Чадовича между двумя коллегами, привстает, ухмыляется и говорит: «Что, падла, попался, да?!»
НИКОЛАЕВ: И еще про них же. На Аэлите спрашиваю у Чадовича: «Коля, тебя я уже хорошо знаю, а вот кто такой Брайдер? Ни разу не видел!» — «Достали уже вопросами! — говорит Коля. — Брайдер — это двадцатилитровый жбан, с которым я хожу за пивом, а потом на пару с этим жбаном пишу романы». Я еще молодой был, подумал: мало ли, у писателей свои причуды. А на Волгаконе мне представляют солидного мужчину в галстуке и говорят: Юрий Брайдер. «Как же так, — удивляюсь я, — а Чадович мне сказал, что Брайдер — это жбан с пивом… „ В углу тихо пискнул Чадович и споро выскользнул за дверь. «Сейчас разберемся, кто тут у нас жбан…“ — сказал Брайдер и уверенно-медлительной походкой профессионального следователя направился вслед за ним.
ГОРНОВ: Ага, я Чадовичу этот случай на Фанконе напомнил, так он весь конвент бегал за мной и просил не печатать про это в «Страж-Птице».
БЕРЕЖНОЙ: Сон Брайдера рождает Чадович.
ЧЕРТКОВ: Хы! Я слышал еще круче. На Волгаконе, после парохода, Сашу Больныха, совсем больного, сносили по сходням ногами вперед. А лифты в гостинице узкие, как гробы, и ходят редко. Больныха с трудом занесли и поставили, и всей толпой набились — не переться же пешком. Отерли пот со лба, смотрят: Больных стоит на голове. Попытались перевернуть — тесно, не получается. Так и ехал до девятого этажа…
ГОРНОВ: Кстати, о девятом этаже. Про кресло не слышали? На том же Волгаконе. Номер Сидора, народу, как обычно, трехлитровая банка икры — ну и под банку, само собой соответствующее. Сидор ругается с Ларионовым. Синицын и Байкалов сидят в креслах на балконе. Синицын вставляет фэйс в комнату и говорит: «Хорош ругаться, думать мешаете». Сидор с Ларионовым делают паузу и продолжают в том же темпе. Синицын вновь встревает: «Не прекратите орать — выкину кресло с балкона. В знак протеста!». Сидорович и Ларионов оценивают угрозу, но остановиться не могут. Ларионову что, номер-то Сидоровича! Может, Синицын и был идеально трезв, но угрозу он выполнил. Огромное желтое мягкое кресло полетело с девятого этажа. Сидорович и Ларионов прекратили ругаться. Синицын собрался почивать на лаврах, но Сидор его отрезвил громогласным приказом: «Иди и смотри! И неси!» Синицын с Байкаловым пошли. Три часа ночи. Вход в гостиницу закрыт. Пришлось будить вахтершу. Бабка удивилась: «Вам зачем, мальчики?» Круглосуточных ларьков тогда еще не было… «Да кресло вот с балкона упало случайно… „ НИКОЛАЕВ: Помню такое… Утром захожу к Сидору. Он спит. В углу сидит непьющий Семецкий и сосредоточенно выскребает из трехлитровой банки черную икру чайной ложкой. Сидор открывает глаза, видит такое дело… „Юра, это же не каша!“ — «Конечно, — скромно отвечает Юра, — это гораздо вкуснее…“
ЧЕРТКОВ: Так был же такой анекдот про попа и купчиху!
НИКОЛАЕВ: Это его уже переиначили люди не из фэндома, чтобы реалистичней было.
БЕРЕЖНОЙ: Кстати, о реализме. Сидит как-то Слава Логинов, пишет сельскохозяйственную фантастику. И вот есть у него в рассказе тракторист, который по пьяной лавочке трактора топит в реке. Сидит Логинов и думает: сколько же разрешить ему тракторов утопить — два или три? Два вроде маловато, три — не поверит никто… Женя Лукин смотрит на его мучения и спрашивает: «Слава, а сколько этот мужик на самом деле тракторов утопил?» Логинов тяжело вздыхает и говорит: «Одиннадцать… « ЧЕРТКОВ: Николаев, я налью себе еще… чаю?
ГОРНОВ: Не чай он там пьет…
ЧЕРТКОВ: Ну, кофе. Ну, с коньяком. Ну, забыл я кофе налить, ну и что?.. Хватит вам о спальнике, не смешно уже…
БЕРЕЖНОЙ: Не спаивайте Черткова, ибо человек слаб, а Чертков — тем более…
ГОРНОВ: Кстати, о спальнике. Ялта, семинар ВТО. Глубокая ночь. Пьяный в сосиску Вершинин бредет по коридору гостиницы. Навстречу ему вываливается из-за поворота бухой в дрободан Вахтангишвили с биллиардным кием в руке, видит Вершинина и вопит: «Лева!» Лева тормозит. «Лева! — орет Вахтангишвили. — Лева, я грузин!!!» Лева понимающе кивает. «Лева! — орет Ираклий, — Лева, мне нужен боевой конь!!!». Лева послушно становится на четвереньки. Вахтангишвили садится на него верхом и они со страшным грохотом начинают носиться по коридору, Вахтангишвили размахивает кием, а Вершинин громко ржет. Тут в торце коридора с треском распахивается дверь и в коридор выскакивает до невозможности возмущенный и в жопу трезвый автор «Лунной радуги» и лауреат «Аэлиты» Сергей Павлов. «Что здесь происхо…» — начинает он, видит в просвете коридора силуэт всадника с копьем и столбенеет. Лева делает боевой разворот на мэтра ВТО, бьет копытом, фыркает. Ираклий взмахивает кием, кричит «Асс-са!» и дает Леве шенкелей. Лева с места в карьер устремляется в атаку. Стук копыт, пыль, боевые кличи. Павлов застывает в дверях, не в силах отвести взгляд от приближающегося к нему чудовища. В самый последний момент, когда разъяренный грузин уже готов был пригвоздить его кием к стене, Павлов приходит в себя и захлопывает дверь. Этот случай на него так повлиял, что больше он никогда не реагировал на доносящиеся из коридора по ночам вопли, бросил пить и пишет роман «Алканавты».
БЕРЕЖНОЙ: Ну, раз уж заговорили об этом деле… Малеевка. Только что приехавший Коля Чадович заходит в поисках компании в какую-то комнату. В комнате сидят писатели, которые Чадовича в жизни не видели — и, наверное, не читали. Смотрят вопросительно — мол, кто такой? Коля осматривает комнату в поисках знакомого лица и видит прикорнувшего в уголке Борю Штерна. «Боря!
— радостно говорит Коля, — Боря, здравствуй!» Боря открывает один глаз, смотрит на Чадовича и неожиданно спрашивает: «А ты кто такой?» — «Как?! — изумляется Чадович. — Это же я, Коля Чадович!» Штерн открывает второй глаз и требовательно произносит: «Паспорт!» Чадович ошарашенно протягивает Штерну свой паспорт. Штерн садится на кровати, берет паспорт обеими руками, открывает его, читает: «Пас-порт… « — и снова отрубается.
ГОРНОВ: Кстати, о Боре. В Ялте сидят в номере Лукин и Логинов, читают рукописи. Тишина, благолепие. Рабочая обстановка. Вдруг дверь с треском распахивается и в комнату врывается Завгар с пожарным рукавом наперевес. Лукин и Логинов с ужасом смотрят на направленный на них медный наконечник. Завгородний, выдержав качаловскую паузу, подает реплику: «А как у вас здесь… с пожарной безопасностью?»
ЧЕРТКОВ: Это вроде того, как Цицаркин в сердцах закричал на Семецкого, когда тот ему батарею на ногу сбросил: «Ты, урод!». А Юра посмотрел на него печальными, пронзительно голубыми глазами и возмутился: «Да ты что, я Толкина вообще не читал!»
НИКОЛАЕВ: Как то раз, давно, еще когда Флейшман с Миловидовым в паре библиографии составляли, а картотека хранилась у Миловидова, Боря мне рассказал, что его девушка, дабы позлить Флейшмана, пошутила: «Вот сожгу Борину картотеку!..» Юра ответил ей предельно серьезно: «Не советую. У нас длинные руки!». Мы с Борисом Александровичем сидели, пили чай, Боря пожаловался, что Флейшман ему нужен, но никак не встретиться, Юра же такой занятой… «С-час,» — заявляю я и набираю номер Флейшмана. «Юра, — говорю,
— я у Миловидова, у него тут по пьянке шкап с карточками сгорел…» И передаю трубку Боре. Тот мгновенно расплакался в аппарат: «Юра… такое дело… сгорела… две карточки всего уцелело: Медведева и Щербакова…» Не успели мы просмеяться над удачной шуткой, как звонок в дверь: Юра на пороге с побледневшим лицом. Мне было пора домой, я вышел через окно, благо первый этаж. А Миловидову как раз хотелось с Флейшманом поговорить…
ЧЕРТКОВ: По пьяни еще и не такое бывает. На Волгаконе повезли избранных (не помню, как попал туда) вместе с американцами в казачий курень. А потом в ресторан, где уже столики были накрыты. Вот, значит, это самое… В ресторане мне похорошело. Я еще чуть-чуть пообщался по столикам, вышел в сортир и вдруг сообразил, что я американец. Со швейцаром начал по-американски разговаривать… И только когда ехали обратно, вдруг начал сомневаться. Потому что американцы после ресторана были какие-то квелые, а я еще вполне боевой. Слава богу, бутылку «Старки» купил, так эти гады никак из горла пить не хотели. Один только Хоган, да Маккафри еще, свои ребята оказались, а остальные — так, салаги…
ГОРНОВ: А я то голову ломаю — что же такое внутренняя эмиграция?.
ЧЕРТКОВ: Николаев, можно еще чаю?
В номере появляется новое действующее лицо, входит ИЗМАЙЛОВ. Все поворачиваются в его сторону.
ИЗМАЙЛОВ: Гуси летят…
Конец первого акта.
(Продолжение следует)

1 2 3 4 5 6