А результат вековых усилий? Первый отряд проник в глубь острова на 13 километров, последний — на 117. И до сих пор никто не знает, что скрывают гренландские ледяные барьеры: то ли ледяную пустыню, как думают одни, то ли защищенные от стужи хребтами зеленые оазисы, как предполагают другие. Разгадка тайны Гренландии — вот задача, действительно достойная исследователя!
В начале 1885 года Даниельсен торжественно вручил Фритьофу только что принесенную из типографии брошюру. Она называлась «Материалы к анатомии и гистологии мизостом». Наверху стояло имя автора: Фритьоф Нансен.
— Поздравляю! И не теряйте времени, беритесь за докторскую диссертацию. — Даниельсен отечески обнял Фритьофа. — Нам, старикам, пора передать руль молодым.
Собрались все работники музея, пришло семейство Григов, пастор Холдт, председатель союза охотников Фриле, художник Ширтц, у которого Фритьоф учился рисованию.
Виновник торжества благодарил поздравлявших, жал руки. Но раньше он представлял себе, что этот день будет для него более радостным, значительным, принесет ему большее удовлетворение.
И даже после того как труд о мизостомах был удостоен золотой медали и друзья стали пророчить Фритьофу блестящую карьеру ученого-зоолога, он лишь как-то странно улыбался, рассеянно повторяя: «Да, разумеется, зоология… Конечно, конечно…»
Решение принято
Фритьофа спешно вызвали в Кристианию. У Бальдура Нансена произошло кровоизлияние в мозг, и врачи опасались за его жизнь.
Отец лежал, обложенный подушками, — такой маленький, худенький, беспомощный. У изголовья сидел брат Фритьофа — Александр. Фритьоф стал на колени возле кровати, поцеловал дряблую старческую щеку.
— Похоже, скоро мы расстанемся, сынок, — Отец говорил шепотом, едва шевеля губами. — Я ничего не накопил вам, детки. Но, может, бог услышит мои молитвы и не оставит вас.
Фритьоф взял руки отца — тонкие, слабые. В комнате пахло лекарствами, окна были завешены. Фритьоф, боясь расплакаться, закусил губу.
Пришла Марта Ларсен. Для старой экономки Фритьоф и Александр все еще были взбалмошными детьми, за которыми нужен глаз да глаз. Она ласково поцеловала Фритьофа в лоб:
— Ну, ну, все будет хорошо.
После того как отец продал имение, Марта тоже поселилась в Кристиании и, хотя жила отдельно от семьи Бальдура Нансена, трогательно опекала его.
Немало дней она и Фритьоф провели у постели больного. Старик поправлялся медленно. Наконец врач разрешил ему ходить. Фритьоф звал отца с собой в Берген, но тот не хотел трогаться с места: «Вы, дети, похороните меня здесь, рядом с матерью».
Еще не совсем выздоровев, Бальдур Нансен стал требовать, чтобы сын скорое отправлялся в Берген: как можно надолго забрасывать работу?
Перед отъездом Фритьоф слегка повздорил с братом. Надо больше считаться с мнением общества, говорил Александр; нужно, например, больше следить за собой. Ну к чему эта невозможная спортивная куртка, вполне пригодная для лыжника, но, право, недостаточно приличная для прогулок по улицам Кристиании! Разве нельзя одеваться, как одеваются порядочные люди? Сейчас, например, в моде…
— Э-э, у меня своя мода! — прервал Фритьоф. — Что удобно и скромно, то и хорошо. И не будем больше говорить об этом.
Расстались братья довольно холодно.
Из Бергена Фритьоф написал отцу, что, наверное, скоро оставит музей ради путешествия с научной целью, что никакие трудности его не страшат, что он с величайшим терпением сумеет мириться с самой скромной обстановкой: ведь умение ограничивать свои нужды помогает человеку вернее идти к цели.
Ответа на письмо он не получил. Пришла телеграмма: «У отца второй удар. Немедленно приезжайте».
В дверях отцовского дома Фритьоф столкнулся с человеком в черном цилиндре. Это был гробовщик…
В Берген Фритьоф вернулся мрачным, подавленным. Работа долго не клеилась.
Даниельсен предложил ему всерьез подумать о поездке за границу. Полезно будет ознакомиться с наиболее выдающимися трудами иностранных биологов; к тому же всякое путешествие — хорошее средство обретения душевного равновесия.
По просьбе Фритьофа вместо золотой медали за труд о мизостомах ему вручили бронзовую копию. Деньги, вырученные за золото, пригодились при поездке в Италию.
В Неаполе наставником Нансена стал Антон Дорн, видный биолог и человек редкой целеустремленности.
На знаменитой биологической станции Дорна Фритьоф пробыл недолго — весну и лето 1886 года, но успел сделать многое. Вернувшись домой, он быстро закончил обширную работу «Структура и связь гистологических элементов центральной нервной системы».
Этот труд обратил на себя внимание не только норвежских, но и зарубежных зоологов. Сияющий Даниельсен показал Фритьофу солидный журнал, где было написано:
«Работа господина Нансена всегда будет занимать почетное место в научной литературе… Если бы господину Нансену представился побудительный повод продолжить свои исследования по методу Гольджи, то ему, несомненно, удалось бы еще больше содействовать тому разъяснению тонкого строения нервной системы низших позвоночных, которым занимались в последнее десятилетие ученые-специалисты».
— Успех, и еще какой! — радовался Даниельсен. — Ну, теперь диссертация, диссертация и еще раз диссертация, а все остальное гоните из головы прочь!
Но именно в это время, осенью 1886 года, телеграф принес известие, которое заметно охладило у Фритьофа интерес к продолжению исследований.
Нашелся на белом свете еще один человек, зараженный «бациллами полярной лихорадки» и тоже считавший Гренландию самой интересной из всех полярных земель. Это был американец Роберт Пири.
Он высадился на западном побережье острова и поднялся на его ледяное плато. То была лишь разведка, но все же Пири прошел в глубь Гренландии дальше, чем это удалось Норденшельду, и, судя по всему, намерен был предпринять новую экспедицию.
Фритьоф, прочитав об этом, не спал ночь. Бросить диссертацию и целиком отдаться подготовке похода через гренландский лед? Нет, это было бы слишком большой уступкой себе.
Значит, и диссертация, и экспедиция… Но тогда год-полтора ему придется рассчитывать каждый час, недосыпать, отказывать себе во многом.
И все-таки — только так. Не отступать. Не искать легкого пути.
С этого дня карта Гренландии получила равные права с черновиками диссертации. Книги об арктических экспедициях сильно потеснили на полке труды зоологов. Рядом с рисунками, изображающими открытые им разветвления нервных волокон в спинном мозгу морских животных — миксин, на столе Фритьофа появились чертежи саней, палаток, спальных мешков.
Но до поры до времени Нансен не делился своими планами даже с близкими друзьями.
Наступила осень 1887 года. Однажды, когда Лоренс Григ коротал вечер за интересной книгой, к нему пришел Нансен. Хозяин заметил, что гость настроен как-то странно: не раздеваясь, уселся на диван и довольно грубо прогнал прочь своего пса, который обычно устраивался у его ног. Пес обиделся и лег у порога, а Фритьоф выпалил без всяких предисловий:
— Помнишь, я тебе говорил о Гренландии? Ну, так я иду через Гренландское плато.
Григ с изумлением уставился на приятеля. Шутит? Нет, непохоже.
— Послушай, как это ты вдруг…
— Ну, не так уж «вдруг»… Скажи мне лучше: что ты думаешь об этом?
— Странный вопрос. Но прежде всего — очень рискованно…
Фритьоф рассмеялся:
— Да, я не жду легкого успеха. Но помнишь у Ибсена:
…Верь мне, краше
Дело, подвиг небывалый.
Лучше пить из жизни чаши,
Чем вкушать сон предков вялый.
Фритьоф принялся расхаживать по комнате:
— Уже взял отпуск. Еду в Стокгольм. У меня письмо к одному человеку, другу Норденшельда. Думаю, что «старый Норд» примет меня. Если бы только он поддержал…
Тогда защищу диссертацию — и в Гренландию. В Гренландию!
У «старого Норда»
Служитель доложил профессору Стокгольмского минералогического института Брёггеру, что рано утром его спрашивал какой-то долговязый белокурый господин, похожий на моряка.
— Одежда потертая. И без пальто, — многозначительно добавил служитель.
Без пальто! Наверное, «севший на мель» моряк, явившийся к земляку за помощью.
Брёггер уже забыл об этом визите, когда к нему зашел профессор Вилле и сказал, что в институте появился консерватор Бергенского музея, автор превосходных исследований нервной системы, которому вдруг пришла в голову нелепая мысль — бросить научные занятия и отправиться в Гренландию.
В Гренландию? Зачем же? Ах вот как, он думает пересечь остров поперек?! Не более, не менее! Приезжий бергенец, как видно, порядочный чудак.
В это время служитель нехотя впустил к Брёггеру «севшего на мель моряка». Вилле воскликнул:
— А вот и сам господин Нансен!
Брёггер несколько оторопело смотрел на «моряка»:
— Так это вы собираетесь перейти Гренландию?
— Да, предполагаю.
— Как же вы думаете это сделать?
Нансен рассказал. План понравился Брёггеру смелостью и необычностью.
— Знаете что, — предложил профессор, — отправимся сейчас же в академию к Норденшельду.
Не теряя времени, они зашагали по Дротнинггатан, одной из самых людных улиц Стокгольма. Был час гуляния. Белые попоны лошадей, запряженных в легкие санки, развевались на ветру. Франты в высоких блестящих цилиндрах оглядывали Нансена с ног до головы. В своей узкой легкой куртке он выделялся среди толпы тепло одетых, кутавшихся в меховые воротники господ. Должно быть, его принимали за акробата или канатного плясуна. Но улыбочки и косые взгляды ничуть не трогали Нансена.
Норденшельд, как сообщил его помощник, был очень занят. Однако Брёггер на правах друга прошел к нему в кабинет и представил своего спутника:
— Консерватор Бергенского музея господин Фритьоф Нансен. Он намерен пересечь материковый лед Гренландии.
— Вот как!
Норденшельд с живейшим интересом взглянул на взволнованного Фритьофа, как бы прикидывая, на что тот годен. Затем старик улыбнулся и весело сказал:
— Могу подарить господину Нансену пару прекрасных сапог. Да, я нисколько не шучу. В таких случаях крайне важно обеспечить себя обувью первейшего сорта…
Это могло быть насмешкой.
— Итак, я слушаю вас, господин Нансен. Какой же именно пункт западного побережья вы намерены взять за исходную точку?
— Я думаю начать с восточного…
«Старый Норд» в изумлении вскинул голову. Пенсне соскользнуло с носа и повисло на черном шнурке. Что за странный субъект! Все исследователи Гренландии — все до единого — пытались проникнуть в глубь острова с западного побережья, омываемого теплым течением и более доступного для кораблей. Кроме того, именно там, на западе, находились селения, куда можно было бы вернуться в случае неудачи.
— Я немного знаю Гренландию… — «Старый Норд» добродушно улыбнулся. — Да, я немного знаю ее. Господин Нансен, запомните: идущий с восточного побережья отрезает себе всякий путь к отступлению. Если обстоятельства вынудят его повернуть назад, он найдет на востоке ледяную пустыню и… смерть. Да, смерть.
Фритьоф выслушал это довольно спокойно.
— Вы правы, господин профессор. Но именно поэтому я и выбрал восточное побережье. Тот, кто начнет с западного, должен, дойдя до восточного побережья, вернуться назад на западное, к кораблю. Значит, ему нужно пересекать Гренландию дважды. Тот же, кто пойдет с восточного, должен пересечь ее ледники лишь в один конец.
Да, вы правы — идущий с востока не может возвратиться с полпути: это смерть. Но я хочу с самого начала выбросить из головы всякую мысль о возвращении. Только вперед, никакого отступления. Я и тот, кто пойдет со мной, должны либо пересечь Гренландию, либо погибнуть.
«Старый Норд» снова внимательно посмотрел на Фритьофа. Решительный, спокойный тон молодого норвежца понравился ему. После долгого молчания он сказал:
— Смелость делает вам честь. Но гибель нескольких храбрецов без пользы для науки была бы лишь бессмысленной жертвой. Подумали ли вы о снаряжении? Как вы будете варить пищу? Как вы поступите, если в пути кто-либо заболеет?
Нансен отвечал уверенно и твердо. «Старый Норд» то скептически улыбался, то одобрительно кивал головой. Он задавал всё новые и новые вопросы и в конце концов хотя и не похвалил план, но и не отверг его как вздорный или невыполнимый. Это уже кое-что значило! Видимо, «старый Норд» хотел собраться с мыслями. Он попросил Нансена навестить его в другой раз.
Поздно вечером Нансен сидел дома у профессора Брёггера, сильно заинтересовавшегося молодым норвежцем, как вдруг раздался звонок и явился Норденшельд. Хотя и на этот раз он не сказал окончательно ни «да», ни «пет», но много рассказывал о Гренландии, а в заключение пригласил Фритьофа отобедать у него.
Со следующего дня Нансен уже кружился в водовороте встреч. Его знакомили с исследователями, с журналистами, с предпринимателями. Ему нужны были деньги, советы, снаряжение. Чаще всего его выслушивали с холодным любопытством, иногда — с непонятной враждебностью. Одна из газет, сообщив о его плане, высказала мнение, что вообще не следует помогать частному лицу «провести отпуск в Гренландии». Другая писала, что люди тогда могут идти за своим руководителем на рискованное дело, когда у того есть надежная линия отступления, а поскольку у Нансена таковой нет, его план безрассуден, дик и опасен.
Нансен возвращался в дом к старой Марте Ларсен, где нашел приют и участие, злым, взвинченным. Чтобы успокоить себя, он ходил вечерами на каток — в Бергене коньки только зря ржавели.
Однажды Фритьофа заинтересовали трое конькобежцев. Высокий господин в очках, такая же высокая, худощавая дама и другая, пониже, в меховой жакетке и широкой юбке с меховой опушкой, остановились в стороне от катающихся. Господин что-то чертил прутиком на льду, а дама в меховой жакетке, засунув руки в муфту, спорила с ним. Другая рассеянно смотрела по сторонам.
Когда Нансен оказался ближе, то увидел на снегу, тонко покрывавшем лед, нечто очень похожее на математические формулы, В этот момент господин поднял глаза и дружески улыбнулся Нансену. Фритьоф узнал профессора Гёсту Миттаг-Леффлера, с которым познакомился на обеде у Норденшельда.
— Позвольте представить вам господина Нансена, — сказал профессор. — Моя сестра Анна-Шарлотта. Мой друг Софья Ковалевская.
Дама в меховой жакетке — Софья Ковалевская! Фритьоф читал и слышал об этой русской, первой в мире женщине-профессоре, писательнице, выдающемся математике. Ведь это о ней недавно писали в газете, что женщина на профессорской кафедре в Стокгольмском университете — явление чудовищное, непонятное…
Фритьоф осторожно взял маленькую руку. Они легко заскользили по льду.
— Как хорошо вы катаетесь! — Она вздохнула. — А я вот чувствую себя на льду ужасно неуверенно, хотя и брала уроки.
Лед звенел под коньками. В желтом свете фонарей кружились снежинки. На помосте королевский военный оркестр играл вальс, и хотелось плавными большими шагами нестись далеко-далеко, туда, где в тумане темнел залив.
Нансен провел долгий вечер в гостиной на улице Стурегатан. Старинная резная мебель, на которой уже протерся красный атлас, была расставлена как попало. Видимо, хозяйке некогда было думать об уюте. Они сидели на диване с вдавленными, звякающими пружинами, занимавшем всю стену, и Фритьоф рассказывал о «Викинге», о Бергене, Гренландии. Он обещал прислать подробный план своей экспедиции, говорил о том, как ненавистна ему сама мысль о «линии отступления». Человек должен идти напрямик к избранной цели. Никаких, никаких уступок себе! Сделай одну уступку — за ней потянется вторая, третья, воля уснет, совесть спрячется, дело погибнет.
Ковалевская слушала не перебивая, кивала головой, глаза ее блестели. Фритьоф смотрел на руки с синими жилками, на густые каштановые волосы, на черную бархотку вокруг тонкой шеи.
— Я завидую вам и верю, что вы перейдете Гренландию, — сказала она, когда Фритьоф спохватился, что ему давно пора уходить.
Вскоре после этого вечера Нансен уехал из Стокгольма. Правительство не дало ему денег на экспедицию, хотя он просил совсем немного. Если бы Норденшельд не только сочувствовал плану Нансена, но и упорно, открыто защищал бы его, — кто знает, может быть, это изменило бы все. Но «старый Норд» помог лишь советами да прислал вместо сапог темные очки — свои отличные очки, через которые он разглядывал ледники Гренландии. Норденшельд был знаменит, осторожен, а план Нансена казался чересчур смелым и необычным, чтобы сразу решиться на его безоговорочную поддержку.
В Берген Фритьоф вернулся полным энергии. Что же, он снарядит экспедицию и без помощи академии. Нашелся человек, не швед, не норвежец, а датский коммерсант, который пообещал деньги. Больше всего ему не хватало сейчас теплого дружеского участия: слух о неудачах в Стокгольме дошел до Бергена и изменил отношение кое-кого из знакомых…
Фритьоф не знал, что женщина, которая, как он говорил потом, могла бы оказать влияние на всю его последующую жизнь, в эти зимние дни писала своей подруге:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31