Спать приходилось не больше пяти-шести часов и сутки. Но не беда! До сна ли теперь, когда мы жили одной мечтой - побыстрее на фронт!
Подготавливая нас к суровой фронтовой жизни, Марина Михайловна Раскова не раз поднимала ночью всю часть по тревоге. За две-три минуты нужно было одеться и встать в строй. Раскова проходила вдоль шеренг, осматривала, аккуратно ли застегнуты шинели, хорошо ли затянут ремень, на ту ли ногу надеты сапоги. Обычно на этом вся "тревога" заканчивалась, и мы отправлялись досыпать. Но зоркой глаз Расковой подметил, что некоторые девушки надевали шинели прямо на белье, а сапоги - на босу ногу. И вот однажды после одной такой тревоги вместо команды "Разойдись!" мы услышали:
- На аэродром шагом март!
- А я без портянок! - в отчаянии прошептала Катя Доспанова.
- А я брюки не надела, - слышу позади себя чей-то голос.
На улице мороз, ветер. Пришлось некоторым попрыгать, шутка ли! Зато после этого случая все одевались по тревоге как положено.
Январь был на исходе. Всему летному составу давно выдали зимнее обмундирование вплоть до меховых масок на лицо. Одетые в эту добротную, но довольно громоздкую одежду, многие девушки стали похожи на медвежат. Штурманы, кроме того, обзавелись еще специальным снаряжением, необходимым в полете. Полностью одетого в свои доспехи штурмана можно было принять за шамана. На тонком ремешке, перекинутом через плечо, болтается планшет, в который вложены карта, бортжурнал и навигационная линейка. К поясу на бечевке привязан металлический ветрочет, напоминающий развернутый веер. Отдельно на ниточках висят карандаш и резинка. К перекинутому через шею ремешку прикреплены большие меховые краги.
Мы со дня на день ждали начала тренировочных полетов. И вот 25 января они, наконец, начались. Огромный ТБ-3 стоял на заснеженном аэродроме, готовый принять на борт всю штурманскую группу. Те девушки, которые еще никогда не поднимались в воздух, с удивлением и даже с некоторой робостью осматривали махину, на которой им предстояло совершить первый в жизни полет.
Взбираемся по трапу и одна за другой исчезаем во вместительном брюхе великана.
- Да, войти-то мы вошли, а вот как выйдем из этого чрева? - замечает Женя Руднева, намекая на то, что для кое-кого знакомство с воздушной стихией может окончиться не совсем благополучно.
Два часа возил нас летчик по маршруту. Некоторые после этого полета вылезали с бледными лицами и помутневшими глазами.
- Ничего, привыкнем, натренируемся, - бодрились они.
И в самом деле, вскоре девушки справились с воздушной болезнью.
У меня тоже сохранилось одно неприятное воспоминание, правда, несколько иного рода. Как ни странно, но неудачи мне почему-то лучше запоминаются, чем удачные моменты жизни. Может быть, это и хорошо?
Я должна была лететь на восстановление детальной ориентировки на самолете Р-5 с мужчиной-инструктором. Это значило: летчик пролетит по незнакомому мне треугольному маршруту и в конце пути в определенный момент попросит меня отметить на карте точку нашего местонахождения. Чтобы найти эту точку, штурману в полете нужно было проделать большую работу: с помощью прицела и ветрочета измерить силу и направление ветра, определить угол сноса, на навигационной линейке рассчитать путевую скорость. Кроме того, необходимо было отмечать время, прокладывать линию пути на карте. В общем, дел хватало.
Неудачи начались еще на земле. Взбираясь в кабину, я машинально сняла с правой руки неуклюжую меховую крагу, ухватилась за металлический обод турели и тотчас, словно ужаленная, отдернула руку: на турели остались примерзшие кусочки кожи. Боль, конечно, страшная. Но что поделаешь? Задание выполнять надо!
Мы взлетели. От беспрерывных поворотов головы меховая маска то и дело съезжала набок и закрывала глаза. Пришлось се снять. Возня с маской отняла какое-то время, и я не успела измерить ветер на первом участке пути: летчик уже взял другой курс. Только было приступила к измерению ветра, уткнувшись в окуляр прицела, как услышала:
- Эй, штурман, я обморозил щеку. Сейчас буду растирать и не смогу точно держать курс.
А раз так, значит и я но смогу точно измерить ветер. Но все-таки старалась. Все мое внимание было сосредоточено теперь на торчавшей из пола кабины длинной трубе прицела. Летчик же том временем, увлекшись растиранием обмороженной щеки, видимо, проскочил второй поворотный пункт. Он забеспокоился, стал смотреть то вправо то влево.
- Штурман, где мы находимся?
Но откуда мне было знать это, если я все время до тошноты смотрела в проклятую трубу прицела, а не на местность?
Потеряв всякую надежду на восстановление ориентировки, летчик решил выйти на линейный ориентир - Волгу. Между прочим, ориентироваться зимой в заволжских степях не так-то просто: селения там редки, лесов нет, гор и шоссейных дорог - тоже. Все покрыто белым покрывалом. Единственный крупный ориентир - Волга. Но и ее не сразу заметишь, так как берега в иных местах почти неразличимы.
Теперь мы смотрели в четыре глаза. Все свои вычисления я прекратила. Наконец подошли к Волге.
- Волга, Волга! - кричу летчику.
- И сам вижу, что Волга, - пробурчал он. Я не привезла, разумеется, никаких расчетов и подала проверяющему почти чистый бортжурнал. Но меня не ругали, когда увидели мою окровавленную руку и белую щеку. Я даже и не знала, что обморозилась.
Подобные неприятные случаи были не у меня одной. Но временные неудачи и огорчения не смущали нас, не гасили боевого духа. Из классов - на аэродром, с аэродрома - на полигон, с полигона - опять в классы... Мы двигались вперед такими темпами, что гарнизонное начальство откровенно высказывало свое удивление и даже восхищение. Еще бы! За три месяца мы успели усвоить уже половину трехгодичной программы обучения.
- Думается мне, что девушкам нужно дать небольшую разрядку, - высказала как-то Раскова мысль на совещании командного состава части. - Давайте подготовим концерт самодеятельности. Талантов у нас много, наверное, найдется.
Это предложение было встречено в "низах" с большим энтузиазмом. Работа закипела. Программа оказалась обширной и разнообразной: хор, пляски, сольное пенис, художественное чтение, акробатические номера, гимнастические упражнения.
- Полина, а ты с чем будешь выступать? - спросила я свою соседку по койке Полину Гельман, отправляясь на репетицию хора.
- Я буду зрителем. Такая категория людей тоже необходима. Боюсь, что их окажется меньше, чем артистов.
Однако Полина напрасно опасалась. Посмотреть нашу самодеятельность пришел почти весь гарнизон. Публика шумно аплодировала после каждого номера.
В общем, концерт прошел с большим успехом, и он долго еще потом был главной темой разговоров в гарнизоне.
А на другой день - опять учеба, полеты, полеты...
Пять тридцать утра.
- Подъем! - негромко объявляет дежурная по части, появляясь и комнате штурманов, и включает свет.
Как по взмаху дирижерской палочки, вся комната приходит в движение. Надев наскоро брюки и сапоги, спешим в умывальник. Нужно двигаться быстро, но бесшумно - все еще спят.
Через десять минут потихоньку выходим во двор, строимся и быстрым шагом направляемся в учебный корпус, где нас ждут радист и длинные столы с телеграфными ключами и наушниками.
Сегодня у нашего преподавателя очень хорошее настроение, и он выстукивает на ключе забавные, смешные фразы. По классу то и дело проносится легкий смех. Вдруг преподаватель переходит на бешеный темп. Ну, такую скорость могут принять немногие! Но я креплюсь, записываю. Точки и тире моментально переводятся и уме в буквы, из букв слагаются слова, смысл которых сначала и не доходит до сознания.
"Пришел приказ о создании полка легких ночных бомбардировщиков. Кто понял меня, может быть свободным и без шума покинуть класс".
Поднимаются несколько девушек и молча уходят с загадочными улыбками. Остальные с удивлением наблюдают ату немую сцену.
Радостная весть взбудоражила всю часть.
- Значит, скоро на фронт! - приободрились мы, и каждая втайне надеялась, что будет зачислена в этот полк.
8 февраля майор Раскова объявила состав полка. Командир - Евдокия Давыдовна Бершанская, комиссар - Евдокия Яковлевна Рачкевич. Штаб, эскадрильи, звенья - все как положено в авиационном полку. С радостью услышала я свою фамилию: "Штурман звена Аронова". В нашем звене - Дуся Носаль с Полиной Гельман и Полина Белкина с Катей Доспановой. Вполне подходящие девчата!
- Плохо только, что на все звено одна светлая голова, - шутили мы.
- Хорошо, что она на плечах командира, - в тон отвечала командир нашего звена Катя Пискарева, легким движением руки приглаживая свои золотистые волосы.
Итак, из женской авиачасти выделилась первая боевая единица. Вскоре создали еще два полка - истребительный и скоростных бомбардировщиков. Командование последним было возложено на Марину Михайловну Раскову, но после ее безвременной гибели командиром полка стал майор Марков. В дальнейшем, в силу тех или иных причин эти полки были "разбавлены" мужчинами, главным образом техниками, и только наш до самого конца войны сохранил свою первоначальную однородность.
Вскоре прибыли и самолеты - маленькие, легкокрылые, тихоходные ПО-2. Начались тренировочные полеты как днем, так и ночью. Летали по маршруту, на полигон для бомбометания, летали отдельными экипажами и звеньями.
Ночные полеты... Кто близко не знаком с авиацией, тот едва ли представляет себе, что такое эти полеты. Земли нет; ночь одела ее в густой мрак. Горизонта нет: ночь старательно затушевала его. Нужна особая сноровка, особое чутье, чтобы по отдельным сгусткам темноты, неясным штрихам, белесым пятнам определить свое местонахождение. Иногда случайный огонек может сказать очень многое и послужить спасительным маяком среди океана тьмы.
Мы учились видеть ночью. Не сразу далась эта наука. Но, в конце концов, после упорных тренировок и этот рубеж был взят. Правда, не все перешагнули через него.
...В ту памятную трагическую ночь мне выпало дежурить по части. Почти весь летный состав ушел на аэродром. Задача на этот раз стояла сложная: полет по маршруту звеном с заходом на полигон для бомбометания.
Было очень темно и ветрено. Внезапно повалил снег. Летчики знают, как опасно попасть в снегопад, тем более на ПО-2, у которого нет почти никаких приборов для слепого полета. Летчики знают, что значит потеря пространственного положения: пилот перестает представлять себе, как идет самолет. Хуже того, возникают обманные ощущения: например, начинает казаться, что создался правый крен, пилот старается вывести самолет из крена, отдает ручку влево. На самом же деле был не правый, а левый крен, и летчик только усугубил положение. В результате самолет идет по спирали к земле.
Иногда эти ложные ощущения настолько сильны, что летчик перестает верить показаниям приборов. Потеря пространственного положения - самое страшное, что может случиться с летчиком в воздухе.
Именно это и произошло с тремя нашими экипажами. Сильный снегопад скрыл землю и небо, все замелькало перед глазами, закружилось в снежном вихре. Мигающие сквозь плотную пелену снега огоньки на земле стали казаться далекими звездами, а настоящие звезды превратились в огоньки на дороге... Да ото и не звезды и не огоньки, а просто блестят от мороза снежинки. Но где же земля? Где?!.
Перед рассветом позвонили с аэродрома:
- Произошла катастрофа. Подготовьте комнату, где можно будет положить тела погибших.
Их было четверо: Лиля Тормосина со штурманом Надей Комогорцевой и Аня Малахова с Мариной Виноградовой. Чудом уцелели Ира Себрова с Руфой Гашевой. Самолет врезался в землю, но они выбрались из-под обломков почти невредимыми.
Лиля Тормосина... Даже смерть не смогла обезобразить ее лицо: оно по-прежнему было красивым. Только жаркий румянец сбежал со щек. Золотистый локон выбился из-под шлема и мягким кольцом лежал на белом лбу.
Всего несколько часов назад Лиля, собираясь в полет, шутила с Надей Комогорцевой:
- Штурман, даю тебе конфету, только попади, пожалуйста, сегодня на полигоне хоть в один фонарь! А если погасишь все три, то дам еще две конфеты,
Напевая свею любимую арию "Потерял я Эвридику", она ушла. Навсегда...
На другой день мы прощались с погибшими подругами. В гарнизонном клубе звучали траурные мелодии. Неслышно менялся почетный караул. Здесь собрались все девушки авиачасти. Пришли и мужчины-летчики. Когда наша часть прибыла в этот гарнизон, многие из них посматривали на нас со снисходительной улыбкой, как на взбалмошных девчонок. Теперь они, кажется, поняли, что не ради шутки мы надели летную форму, и что жизнь с нами тоже не шутит. Теперь они - мы чувствовали это - молча приняли нас в свою семью и скорбили вместе с нами. Девушки были глубоко опечалены гибелью подруг, но не напуганы. Стало ясно, что нужно еще больше, еще настойчивее тренироваться, отшлифовывать до совершенства каждую деталь ночного полета.
Вылет на фронт, намеченный на 1 апреля 1942 года, был отложен. Жизнь опять вошла в жесткие учебные рамки.
Вскоре наш полк переселился в отдельную большую казарму. Ведь у нас, "ночников", режим был совершенно иной, чем у дневных летчиков: после ночных полетов мы до обеда спали, а потом начинались занятия. Но если на следующую ночь полеты не намечались, "отбой" все равно давали в 22.00, как положено по общему распорядку. А спать не хотелось. Лежишь, бывало, и думаешь, думаешь. Иногда потихоньку разговариваешь с соседкой.
Как-то в такую бессонную ночь я услышала неподалеку от себя:
- Руфа, ты спишь?
- Нет. Пауза.
- Скажи, Руфа, ты не жалеешь, что добровольно пошла в авиачасть?
Разговаривали шепотом, но я сразу узнала Иру Себрову и Руфу Гашеву экипаж, счастливо уцелевший во время недавней ночной катастрофы. Вопрос летчицы был не случайным: у Руфы, которая до войны не имела никакого понятия об авиации, могли, конечно, после той ночи возникнуть сомнения, опасения, разочарование.
- Нет, не жалею, - слышу спокойный ответ. Опять пауза.
- А почему ты вообще пошла в армию? - вопрос Иры.
- А ты почему?
- Со мной-то ясно. Меня учили летать не для забавы.
- Так ты по обязанности пошла или по совести? Нехорошо, конечно, подслушивать чужие разговоры, но в тот момент я забыла о приличиях и подняла голову, освободив другое ухо.
- Наш аэроклуб, в котором я работала инструктором-летчиком, собирался уже эвакуироваться из Москвы, когда я узнала о спецнаборе в часть Расковой, - Ира говорила не спеша, будто размышляя вслух. - Стою как-то ночью на старте, вижу недалеко от Москвы зарево. Вспышки разрывов. Это фронт. Даже не верилось, что он так близко подошел... - Ира замолчала. Переменила позу, коротко вздохнула. - В ту ночь подумала: там люди защищают мой родной город - Москву. А я собираюсь эвакуироваться с аэроклубом. Мне стало стыдно перед собой. Решила: уйду на фронт. На душе стало сразу спокойнее.
Ночь, тишина располагали к задушевному разговору. Днем, пожалуй, Ира не стала бы говорить так откровенно.
Руфа подвинулась на самый край кровати, подперла голову рукой.
- Я мечтала после университета стать преподавателем и уехать на Крайний Север, - зашептала она. - Училась прилежно. Жила на одну стипендию, как большинство студентов. Но не унывала: впереди интересная, большая жизнь! И вдруг война... Сижу на лекции, а в голове совсем другое. Вот, думаю, я слушаю сейчас про теорию вероятности, а кто-то воюет, кто-то умирает... Значит, кто-то отдает жизнь для того, чтобы я сейчас изучала разные теории. Какая нелепость! И для чего мне все науки, если...
Вошла дежурная по части. Разговор прекратился.
... У каждой из нас была своя мечта. Да и можно ли идти по жизни без мечты? Тогда это не жизнь, а просто существование. Одна хотела стать врачом и работать над проблемой продления жизни человека, другая считала, что самая лучшая профессия на земле - учитель, третья... Словом, каждая настойчиво, горячо, как и подобает молодым, стремилась к своей мечте.
А что сталось бы с этой мечтой, кем бы стали мы сами, если бы немецкий фашизм победил? Быть на положении людей второго сорта, служить дешевой рабочей силой для завоевателей, жить в своей стране и не быть хозяином своей судьбы - разве можно с этим примириться?
Неважно, что были одни простенькие туфли и одно пальто на все времена года, что на завтрак и ужин - студенческий чай (кипяток без заварки) и черный хлеб, а на обед - жидкие щи в институтской столовой. Эти временные, кок мы считали, трудности не могли заслонить от нас главное. Безусловно, хотелось иметь красивое платье, модную шубку, хотелось сладко поесть. Однако все это лишь желания, свойственные всем девушкам во все времена, а не мечта. Наряды, лакомства украшают жизнь, но не составляют ее смысла.
Мы не спешили к восемнадцати-двадцати годам познать все радости бытия, и, думается, это к лучшему.
1 2 3 4 5