за холстом насвистывал мелодии из опер. Часами простаивал в очередях, чтобы достать дешевый билет в Мариинский театр. Экономил на конке, бегая по морозным улицам каменного гулкого Петербурга. Здоровье и силы чувствовал в себе такие, что, казалось, мог бы неделю работать без сна.
И считал самым нужным делом рисовать. За рисунок все время получал третий разряд. Наконец получил второй и сразу же поставил цель - получить первый.
"Этим рисунком, - писал он матери, - я доказал самому себе, что при желании и терпении можно достигнуть желанных результатов. Следующий месяц постараюсь получить первый".
Он получил в конце концов первый разряд; его рисунок стал энергичным и изящным одновременно, он научился делать растушевку, искусно передавая карандашом поверхность предмета. О нем уже говорили как о будущем иллюстраторе книг.
Но он еще не знал о себе ничего.
Однажды сам "властитель душ" Репин обратил на его работу внимание. А через год взял к себе в мастерскую.
Репин заставлял своих учеников работать с утра до вечера. С девяти утра до двенадцати они писали этюды с натуры, с двух до четырех дня занимались зарисовками, от пяти до восьми вечера делали наброски с натурщиков.
Раз в месяц по субботам Репин просил всех приносить свои работы, не ставя на них фамилий. Учитель вслух разбирал каждую работу, и студент замирал, слушая его. Говорил Репин немного. Но иногда брал кисть, отходил от полотна, на минуту застывал, прицеливаясь, и потом сразу бросал, где нужно, мазок - широкий, смелый. Или растопыренной ладонью указывал на какое-то место и говорил: "Посмотрите сюда. Смотрите-смотрите, а теперь смотрите на натуру. Что-то общее есть, но приблизительно, приблизительно. Не любите вы натуру!"
Кустодиев учился мастерству у Репина, восторгался цветопередачей у Куинджи, гравюрами одного из любимых профессоров Академии художеств - Матэ. (Его портрет он потом сделает в благородной манере, поразительно отразив высокий строй чувств и мыслей этого человека.) В силу своей застенчивой сдержанности ни с кем особенно не был откровенен. Свои сокровенные мысли по-прежнему поверял лишь первому учителю Павлу Алексеевичу. Писал в Астрахань длинные письма, делился муками, поисками, сомнениями, своей неудовлетворенностью. Писал и товарищу своему по работе И. С. Куликову:
"Какой должен быть путь, чтобы вернее достигнуть результатов? Что прежде всего - рисунок, форма или живопись?
Ведь начинаешь писать - и вместо того, чтобы нарисовать строго, серьезно, пу-зть это будет и сухо, начинаешь увлекаться живописью, красивыми тонами и в погоне за ними теряешь самое драгоценное - рисунок. И это почти в каждой работе. Как будто втебэ живут два человека - один прекрасно сознает, что нужно вот так бы и так, а другой соглашается с ним и все-таки делает по-своему. Я, кажется, никогда так не мучился работой, как теперь: или потому что раньше отчета себе не давал - писал как писа-лось. И после каждой работы чувствую, что не умею рисовать и не только посредственно, но даже совсем не умею...
Академия, мне кажется, должна выпускать прежде всего людей, умеющих рисовать и писать, не картину, потому что картину написать никто не научит, это ужз в самом себе, а писать с натуры... Мне кажется, что вместо того, чтобы давать награды за эскизы, - не лучше ли давать их за этюды... И вот опять спраши ваешь: кто виноват? Больше всего, кажется, мы сами. Не имея силы воли, чтобы систематически и серьезно отдаться изучению, мы начинаем выдумывать всякие причины неуспеха, что вот, мол, и профессор плох... и время такое теперь, что не понимают нас и т. д. Да, своя собственная воля прежде всего!"
Характер, твердый, целеустремленный, хотя и внешне сдержанный, выковывался в нем. Необычайная работоспособность сочеталась с чувствительностью. Под внешней застенчивостью скрывалась глубоко запрятанная вера в себя, в свой труд, в свое сердце. Он уже знал: учение, теории, экзамены - нужно, но источник всего - верность тому главному, что лежит в самой глубине души человека.
"Государственный Совет"
– Итак, что вы можете сказать относительно имеющего быть 100-летнего юбилея нашего Государственного Совета? - тихим, бесстрастным голосом спросил Николай II у стоявшего перед ним государственного секретаря.
Тот почтительно склонил голову чуть вправо, открыл папку и стал докладывать предложения: об изображении на медалях пяти государей, при которых действовал Совет, об издании исторического обозрения Совета с рисунками и портретами его членов, о юбилейном торжественном заседании Государственного Совета.
– И это все? - поднял на него большие блекло-серые глаза Николай II.
Государственный секретарь, бесшумно закрыв папку и еще более почтительно склонив голову, не очень уверенно добавил:
– Если будет на то соизволение, можно заказать групповой живописный портрет членов Совета.
Николай приподнял брови, тронул русую бородку, встал из-за стола и, подойдя к окну, стал внимательно смотреть на Неву, словно ища там что-то. Наконец вернулся к столу и неожиданно одобрительно произнес :
– Это должна быть картина, достойная славного российского Олимпа. Надо, чтобы хорошо была исполнена.
Государственный секретарь поспешно заметил:
– Можно поручить эту работу господину Репину, - и вновь замер, ожидая ответа императора.
– Или кому угодно, - спокойно закончил разговор Николай.
Государственный секретарь вышел с озабоченностью в лице и во всей сухопарой высокой фигуре, остановился в соседней дворцовой зале. Раз государь одобрил, надо немедленно начинать переговоры. Следовало вызвать вице-президента Академии художеств графа И. И. Толстого, обговорить с ним все детали относительно столь важного живописного заказа. Тот должен переговорить с Репиным и, если художник согласится, поручить это дело Бобринскому и Любимову, пусть консультируют Репина. Должно быть, ему надо присутствовать на заседании Совета.
Секретарь в раздумье сдвинул брови и, поджав губы, направился к выходу.
В академической мастерской Репина работали его ученики, которые не имели еще своих мастерских. День был именно такой, какого ждут художники: ни яркого солнца, ни дождя. Ровный рассеянный свет падал через большие застекленные рамы.
Посреди мастерской на венском стуле сидел худощавый молодой человек в белой сорочке, с бантом, в длинном сюртуке времен Онегина. У него было тонкое бледное лицо, высокий лоб. Это "натура", художник Иван Билибин. За мольбертом стоял Кустодиев. Впрочем, вряд ли можно сказать "стоял". Он непрерывно двигался, переступал с ноги на ногу, отходил назад, прищурившись, рассматривал своего товарища.
"Что за лицо! Красивое, одухотворенное, недоверчивое. Как идут ему эта темная бородка и усы, - думал он про себя. - Всем хорош натурщик, но поза?! Как неудачно я его посадил. Какая-то скованность, вымученность, как в фотографии". Художник снова отошел назад, наткнулся на что-то ногой - это была скамеечка, - встал на нее. Отсюда совсем иная точка зрения.
– Ну-ка, Иван Яковлевич, встань, обойди вокруг стола да и сядь просто, как ты садишься обычно...
Билибин сел нога на ногу, скрестив руки, взглянул исподлобья.
– Вот-вот! Иван Яковлевич. Это то, что надо! - вскричал Кустодиев. Свободная поза знающего себе цену независимого человека!
Билибин позировал терпеливо, не меняя положе ния. Громко отбивали время висевшие на стене часы, и больше ничто не нарушало тишину мастерской.
Борису Кустодиеву уже 22 года. Сбылась мечта учиться в Петербурге. Академические классы, антики, обнаженная натура, рисунок на холсте углем, работа масляными красками, мастерская Ильи Ефимовича Репина - все, что виделось лишь в далеких мечтах, свершилось. Однако как далеко еще до подлинного мастерства! Как мучает его несовершенство выражения!
Вот и сегодня, закончив работу, он говорит своему товарищу:
– Что получается, Иван? Понимаю, что главное - это рисунок, форма. Прорисовал контур, нашел форму, А дальше что? Начинается второй этап живописный, и тут попадаешь во власть иных законов. Краски тебя захватывают, и уже как будто забываешь о рисунке. Как удавалось это сочетать Рембрандту, Ван-Дейку? Ломаю голову ночами, стою столбом в Эрмитаже и решить ничего не могу. А ведь именно этому мы должны научиться в Академии. Сюжету, содержанию нас нечего учить. Голова должна быть, и все. А вот как?! Как рисовать, технику отрабатывать?.,
Билибин молчал, не спеша с ответом. Он был склонен про себя держать свей поиски. Билибин-художник как будто отдал уже предпочтение рисунку, решил стать графиком, а не живописцем. У него уже вырабатывается особый стиль "проволочного" рисунка, и товарищи шутя называют его "Иван - железная рука".
Наконец он заговорил, слегка заикаясь. Но не успел он произнести и нескольких слов: "Да-а, тт-ы знаешь, мне ка-ка-жется..." - как дверь распахнулась, и вошел Репин.
Молодые художники с некоторым смущением смотрели на учителя. А тот, чем-то озабоченный, сунул каждому руку, остановился посредине, недовольно оглянулся. Тут его взгляд упал на мольберт, где стоял холст с подмалеванным рисунком.
Он вскинул брови, тряхнул головой, отбросив волосы, заложил руки за спину, отошел.
– Гм... Откуда взято? На табуретку становились?
Волнуясь, как и три года назад при поступлении к Репину, Кустодиев заговорил о том, как искал точку, с которой решился рисовать.
Репин рассеянно выслушал, буркнул то ли одобряюще, то ли безразлично: "Ну-ну", - и опять ушел в себя.
Молодые художники переглянулись. Учитель был сегодня непохож на себя. Он смотрел уже не на мольберт, не на рисунок, а на свой ботинок. Узким носком поцарапал пол, заложил руки за спину, снова буркнул: "Ну-ну", - и пошел к двери. Там, стоя уже спиной к ним, обронил:
– Был у князя Бобринского. Государственный Совет писать велят.
– С-совет? - переспросил Билибин. - Там же, если н-не ошибаюсь, человек сто.
Репин отшвырнул носком валявшийся на полу тюбик краски.
– А вы как думали? - с вызовом ответил он. - Позолота, красный бархат, мундиры. Уйма народу, а все одинаковые, - он толкнул ногой дверь и, так же сцепив за спиной руки, вышел.
От высокого предложения Репин сначала решил отказаться.
– Не торопитесь, Илья Ефимович, - Стал уговаривать его граф Толстой, заказ стоит того, чтобы подумать... Гонорар немалый. А какова натура?
Действительно, когда Репин попал на заседание Государственного Совета, в нем заговорило профессиональное чувство художника, увлекла сложность задачи. Широким мазком, в один сеанс, он сделал эскиз.
Увидев эскиз, Кустодиев восхитился. Красное, желтое, голубое сверкало и радовало глаз. Колорит увлек Репина, он живо передал первое впечатление, совсем как те самые французские импрессионисты, которых он поругивал.
А через несколько дней Репин сказал Кустодиеву :
– Я хочу, чтобы вы помогли мне сделать "Совет". Рука моя правая болит и болит. Без помощников не справиться. Вы и Куликов.
...В глубине зала Мариинского дворца художникам выделили место. Здесь же Репин установил тяжелый фотоаппарат на широком треножнике, предварительно получив инструкции от академического фотографа.
Куликов и Кустодиев держали наготове карандаши. Большие листы уже были прикреплены к мольбертам. Все было как перед боем. А их "фельдмаршал", такой торжественный сегодня, в черном фраке с бабочкой, бледнел и нервничал.
В 12 часов дня открылись высокие двери, и с двух сторон вошли сановники, члены Совета. Каждый занял свое место. В центре - царь и члены царской фамилии.
Колонны из мрамора, хрустальные люстры, кресла красного бархата, золотые эполеты, голубые андреевские ленты, красные - Александра Невского, белая бумага на красном бархате, мраморные серые чернильницы, шитые золотом так называемые "большие" мундиры, которые надевались лишь в особо торжественных случаях.
Репин стоял, дергая бородку.
Запомнится ли кто с первого раза? Как разобраться в этом множестве орденов и регалий? Внешняя безликость, чиновность, печать государственной машины, бездушие - как пробиться сквозь все это? Как решить композицию? С чего начать?
Репин спустился в зал. Вот он в своем черном костюме осторожно передвигается среди красного бархата. Его маленькая фигура в черном фраке странно выделяется среди "больших" мундиров; сановники недоуменно взглядывают, шепчутся: "Кто это?" И, услышав ответ: "Репин", - оживляются.
Куликов и Кустодиев сидят подавленные, озадаченные. Сегодня им нужно наметить расположение фигур, выделить нескольких, начать прорисовку хотя бы двух-трех. Работа над общей композицией будет позднее, тут, конечно, слово Репину.
Государственный секретарь Плеве, держа в руках белый лист, читает:
– Государственный Совет, созданный великим государем Александром I, имеет славную историю. Его деятельность направлена на благо государства Российского, на процветание народов Российской империи...
Плеве - многолетний руководитель тайной поли ции, в руках его судьба каждого, кто попадает под подозрение. А вот сидит Победоносцев, бессменный обер-прокурор синода, уже много лет его "совиные крыла" простерты над Россией. Здесь же граф Бобрин-ский - прямой потомок Екатерины. Рядом М. С. Волконский, внук сосланного декабриста. Дед сослан в Сибирь за выступление против императора, а внук имеет высочайший придворный сан.
Коловращение судеб!.. "Главные люди" самодержавной России, аристократы - с одной стороны, и молодые художники, ученики Репина, можно сказать, плебеи, - с другой. Те, "главные", даже не замечают сейчас этих "плебеев", но не случится ли так, что пройдет время, забвение окутает имена, и только благодаря полотну, созданному Репиным и его учениками, люди узнают облик когда-то стоявших у власти.
– Да, дела... - протянул Кустодиев, подумав обо всем этом; и вдруг пропал трепет перед высокими натурщиками, смелее заработало воображение, и появились первые линии на бумаге.
После того как закончилось заседание, Репин встретился с консультантами Бобринским и Любимовым.
– Необходимо, чтобы члены Совета приходили и позировали на тех же местах, в тех же костюмах... - сказал он.
– Это невозможно, Илья Ефимович, - ответил граф Бобринский. "Большие" мундиры надеваются лишь по торжественным дням. В обычные же дни малые мундиры.
Репин продолжал фельдмаршальским тоном:
– Далее. Мне необходимо как-то разобраться в этом обилии орденов, наград, лент. Надо составить список отличий. Вы поможете мне охарактеризовать каждого. К писанию картины мы приступим не скоро. Сейчас, пока члены Совета в Петербурге, будем делать отдельные портреты.
– Хорошо, господин Репин, - живо отвечал Любимов. - Вы можете присутствовать на заседаниях Совета. И конечно, по согласованию господа будут приходить позировать. В конце концов мы познакомим вас с каждым из присутствующих.
Куликов и Кустодиев, привыкшие видеть своего учителя добродушным, снисходительным, не узнавали его в эти дни. Обычно в академических классах он ходил, поглядывал через плечо ученика, помалкивал и лишь иногда замечал что-нибудь вроде: "Сами, сами, ну, думайте", "Не слушайте никого, голубок, и с Поленова не списывайте". Не любил нравоучений, приказаний. А в эти дни Репин был, пожалуй, крут и говорил тоном классного наставника.
Когда проявили негатив и напечатали большую фотографию, Репин радовался как ребенок: снимок получился хороший. А потом приуныл.
– Видите, что получается, - говорил он, - на переднем плане лица крупные, а на заднем мелкие. Царь еле виден. Уже на втором плане никого узнать невозможно. Придется поломать голову над перспективой...
Репин то ходил гоголем, то с тоской осматривал круглый зал, мучительно морща лоб.
На каждого члена Совета он завел графу для записей и стал заносить туда характерные описания. О тех, кто ни разу не выступал, - "немые". О Победоносцеве, который ходил в редких для того времени круглых очках: "Так совсем сова, удлинить очки". О графе Игнатьеве: "Гастроном, глаза хитрые, умные". Про сидевшего рядом с Игнатьевым: "Сперва баки - потом лицо".
...Однажды жители Васильевского острова стали свидетелями того, как громадный автомобиль - это одно уже останавливало зевак - вез трех пассажиров, которые поддерживали нечто плоское, длинное, закрытое листами бумаги. У Мариинского дворца автомобиль издал звук, похожий на выстрел. И ко дворцу понесли огромный холст. Его установили в комнате за портьерой, по соседству с залом заседаний Государственного Совета.
Репин был в тот день затаенно весел. Когда установили холст, он встал на складную скамеечку и сказал:
– Мы будем делать все по-другому. Теперь мне ясно. Надо смотреть на Залу с нескольких точек. Это даст нам возможность увеличить лица заднего плана.
С губ Кустодиева готов был сорваться вопрос: "Как же так, Илья Ефимович? Мы столько работали, вычерчивая перспективу, и все зря?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15