Тикка встал на лыжи и двинулся в путь.
Глубоким снегом запорошило дорогу и лыжные тропы.
Лес начинался тут же за проселком. Трудно было идти по лесу даже такому замечательному лыжнику, каким был Тикка.
Словно завороженный, лес встречал охотника безмолвием. Ни звука. Тишина.
Белки не резвились, перелетая с ветки на ветку. Они дремали в своих гнездах, свернувшись теплым комочком. Сквозь дремоту, навеянную холодом, они чутко прислушивались к малейшему шороху.
И не одно беличье сердце затрепетало от тревоги, когда в лесу появился человек.
Лесные обитатели знают, что человек в лесу — это всегда опасность или крупные неприятности.
В своей жизни Тикка много охотился на белку. Знал все повадки пушистого зверька и по многим признакам мог определить, будет ли охота удачной в году.
Этот год должен изобиловать белкой.
Тикка помнил, что в прошлую зиму уродилось много сосновых и еловых шишек. Он и раньше находил эти шишки, погрызенные белкой.
Сейчас под некоторыми деревьями, на снегу, было видно множество рассеянных чешуек еловых семян. Значит, здесь находится беличье гнездо.
Тикка подошел к дереву и постучал по его стволу палкой, но зверек не показывался из своего гнезда.
«Стучи, стучи… А я не покажусь…» — верно, думала белка, поглубже зарываясь в теплое гнездо.
В прежнее время, до революции, Тикка поступал очень просто: если зверек не показывался на стук, Тикка рубил все дерево. Оно падало.
Зверек, перепуганный катастрофой, выскакивал из гнезда, и охотник убивал его.
Если же зверьку удавалось вначале спастись и он молниеносно прыгал с одного дерева на другое, то охотник, преследуя его, валил безжалостно и следующие деревья. Они оставались гнить в лесу.
Теперь этого делать нельзя — бесхозяйственно.
Тикка, настойчиво колотил палкой по стволу дерева, но зверек не показывался. Уж очень холодно…
Вспомнил Тикка одну такую же суровую зиму.
Люди охотились не столько на зверьков, сколько на сделанные ими запасы: орехи, сухие ягоды, грибы и корешки.
Это было в гражданскую войну 1921 года. Затерянные среди дремучих лесов и непроходимых болот карельские деревни голодали.
Своего хлеба в Карелии всегда было мало. А в эти годы разрухи голодал весь Советский Союз.
Хлебные транспорты, снаряженные ценой великих жертв молодой Республики, не доходили в глубину карельских лесов.
Банды белофиннов грабили их в пути. Людей убивали, а хлеб увозили за границу. Если же невозможно было увезти, зерном и мукой кормили лошадей.
Карельские крестьяне сдирали кору с деревьев, мололи ее, просеивали и пекли лепешки. Они отзывались сосновой смолой.
Взрослые пухли от голода, а дети умирали.
У Тикки тоже вышла последняя мука. Его маленький сын не смог есть лепешек из сосновой коры, испеченных матерью.
В доме оставались только рыба без соли и ягоды: морошка и клюква.
Тикка вспомнил про свои охотничьи запасы. Немного сухарей, гороха, круп и соли еще в прошлом году оставил он в своей охотничьей избушке, в самом сердце леса.
Чтобы спасти от голодной смерти своего сынишку и поддержать ослабевшую от недоедания мать, Тикка в такой вот сорокаградусный мороз, в тревожное время отправился в лес.
Все свои запасы он нашел неприкосновенными. Ни зверь, ни человек не тронули скудного продовольствия охотника.
Обрадованный, счастливый, Тикка взял все это и скорей поторопился вернуться домой, к своим.
Но вместо своего дома он нашел пепелище.
— Жена твоя и сынишка бежали от лахтарей в лес… а может быть, их угнали за рубеж. Мы не видали их более… — сообщила ему соседка, старая Яковлевна.
Тикка повернулся и пошел обратно в лес.
Но беда не приходит одна. В лесу Тикка наткнулся на отряд партизан. И от них он узнал о смерти своего старшего сына Пекко.
— Твой сын погиб, как герой, — сказали партизаны и сняли шапки.
Тикка остался в партизанском отряде.
Его старое ружьишко неплохо послужило делу освобождения советской Карелии от белофиннов.
После окончания гражданской войны партизаны вернулись к своим дворам и семьям.
Тикка остался один.
Пятнадцать лет прошло, но не забыть Тикке черного года.
— Лахтари проклятые! — шепчет он.
Слеза катится по щеке старика и, застыв на лету, бусинкой падает в снег…
Пробираясь в глубь леса, Тикка обнаружил берлогу лесного хозяина — мишки. Он залег в спячку у корней поваленного дерева, под выворотом. Из отдушины берлоги шел пар.
Надо признать, что мишку зря называют лесным хозяином. Хозяин он плохой, вредитель лесу. Весной медведь объедает почки с молодого ольховника и тем обрекает целые рощицы на гибель. Сдирает кору с молодых елей, точит свои когти о стволы больших деревьев, нанося им страшные раны. Если ему захочется полакомиться ягодами рябины, он пригибает к земле все дерево и ломает его. Разрушает муравейники. Обижает лесных обитателей. Придет непрошеный в гости, ограбит запасы и не постесняется при случае закусить их хозяевами. Вообще ведет себя неважно.
Но зимой — другое дело. Так сладко подремывать в тепле! Мишка благодушествует. Он совсем не слышит или делает вид, что не слышит, как звериная мелкота бегает к нему в берлогу.
Зверушки потихоньку выстригают у него шерсть и тащат в свои гнезда. Им бывает очень страшно. Но так приятно утеплить гнездо!
Медведю нисколько не жалко своих шерстинок: пожалуйста…
А вот визит человека — дело серьезное.
Мишенька не отказывал себе в удовольствии при случае задрать корову или лошадь. Поэтому отношения с людьми были давно и надолго испорчены.
Если уж придет человек к медведю, то десятком шерстинок не отделаться. Человек обязательно захочет снять всю шерсть вместе со шкурой и мясом. Показываться на глаза человеку не имело никакого смысла.
Тикка попробовал потревожить зверя, но мишка поглубже залег в берлогу и ни за что на свете не желал вылезть.
Тикка почувствовал, что ему тоже вдруг захотелось спать. Усилием воли он стряхнул сон и пошел дальше.
Крупный след лося заставил Тикку встрепенуться. Исчезла сонливость. Движения сделались собранными и ловкими. В человеке проснулся охотник, Тикка наклонился и стал изучать след.
Тикка знал, что охота на лося запрещена Советской властью. Но он и не собирался убивать его.
Старому охотнику хотелось только подкараулить, подсмотреть такого редкого зверя.
Тикка знал, что лось далеко не уйдет по глубокому снегу. Тяжелый зверь проваливается в нем до земли. Тикка пошел по следам лося.
А вот и лосиное стойбище… Небольшая рощица ольховника, смешанного с березой, имела очень жалкий вид: обкусанные вершинки, надломленные ветки, обглоданные стволы со следами долотообразных зубов лося.
Много деревьев было просто повалено. Они совсем засохли. В глухой чащобе Тикка обнаружил свежую лежку зверя.
Но самого лося на месте не было.
Продираясь сквозь чащу, по тропе, проложенной лосем, Тикка вышел к полузамерзшему водопаду.
Пенистые, разбивающиеся о скалы волны застыли в своем стремительном беге. Только из прозрачных они сделались белыми, как мрамор, с зеленовато-голубыми оттенками.
Заходящее зимнее солнце коснулось льдов холодным пламенем, и на мгновение водопады и снега сверкнули и окрасились в чудесный розовый цвет.
Даже нечувствительный к красотам природы Тикка залюбовался зрелищем. Отдыхая, он снял ледяные сосульки с бороды и бросил. Раздался еле уловимый звук. И в ответ ему послышался треск ломаемых ветвей и стремительный бег почуявшего опасность лося.
— Вот дурной! — закричал Тикка вслед лосю. — Я тебя не трону.
Но лось убегал. Он никому не верил.
Тикка побродил еще по лесу и успел добыть несколько белок, пару глухарей и десяток рябчиков. Пора было возвращаться домой. Стемнело, и, по многим признакам, надвигалась метель.
Тикке приходилось пережидать погоду и ночевать в лесу. Это не так уж страшно. Найти убежище очень легко. Надо только отыскать старую ель. В карельских лесах есть такие ели, с почти обнаженными вершинами и густыми ветвями внизу. Отягощенные снегом, они свешиваются, образуя шатер, а самые нижние плотно врастают в землю.
Достаточно прорубить топором отверстие — вход в этот шатер, — и убежище готово. Внизу, под ветвями, всегда сухо. Ложись и спи.
Странный выстрел глухо прокатился по лесу. Очень сильный, как будто десять выстрелов в одном. Он походил на взрыв.
Тикка остановился в раздумье.
Может быть, это выстрелили из какого-нибудь нового, особенного ружья? Есть такие охотничьи ружья, штуцера. Но если ружье особенное, то кто же мог стрелять?
Тикка далеко в округе знал все ружья и всех охотников.
Что, если кто-нибудь убил отпущенного им лося?! Его лося! Этого перенести никак невозможно.
Тикка забыл о возвращении домой и легко, как юноша, побежал на выстрел.
Белоснежный горностай первым узнал о смерти лося. Его тонкое обоняние, изощренное двухдневным голодом, далеко почуяло запах свежей теплой крови. Оставляя за собой тончайшую низку бисерных следов, горностай прибежал в глубокую лощинку.
На дне ее человек с ножом в руках, залитый кровью, свежевал только что убитого лося.
Шагах в десяти от него дымились выброшенные им внутренности.
Хищный зверек с красными глазами готовился погрузить свои мелкие, острые зубки в кровавое месиво. Но вдруг подле него встала нога человека!
Горностай замер от страха у корневища старой мохнатой ели. Белоснежную шубку зверька стало трудно отличить от пушистого снега, а наполовину черный хвостик казался обломанной веточкой.
Это подоспел Тикка.
Он увидел человека в лощине над дымящейся тушей лося. Сердце Тикки загорелось гневом.
— Как ты смел убить лося?! — закричал Тикка. Человек вздрогнул и оглянулся.
— Кондий! — узнал Тикка беглого лесника. — Стой! Стрелять буду!
Но покамест Тикка устанавливал свое ружье на шагарку, Кондий бросился на него с ножом.
Глава XVII. ТРОЕ У КОСТРА
Онни казалось, будто он сидит у открытой дверцы печки. Пылает огонь. Онни слышит потрескивание громадных поленьев и такой приятный запах дыма.
Только одному боку очень жарко, а другому почему-то холодно.
Это Пузыренько открыл дверь, а сам улыбается.
— Холодно, закрой… — шепчет Онни. — Закрой дверь! Или нет, я лучше сам закрою…
Но почему-то Онни не может сделать шага. Голова кажется такой тяжелой. Непрерывно тысячи крошечных молоточков постукивают где-то под черепом, а в самом ухе что-то бьется и жужжит.
«Комариная кузница, — думает Онни и трогает руками голову. — Повязка! Зачем? Она мешает…»
— Нельзя, сынок… Не трожь! — слышит сквозь тяжелую дрему Онни.
С трудом открывает пограничник глаза.
Над ним светлое северное небо. Ночь.
Совсем ясно слышится потрескивание угольев.
Это ракотулет. Он горит ровным, жарким пламенем. Это от него так угрелся бок. Бородатое лицо пожилого человека в мохнатой шапке склонилось над Онни.
— Опамятовался? — участливо спрашивает человек. И в его глазах, окруженных сетью глубоких морщин, радость и тревога.
— Кто же это тебя так, а? — осторожно спрашивает человек.
— Враг… Ка-ак жахнет гранатой… — с трудом выговорил Онни и сел.
Но в «комариной кузнице» так хватили молотками, что у Онни потемнело в глазах. Он схватился за голову и глухо застонал.
Перед глазами снова тьма, и в этой черной, жирной тьме одно за другим выплывают огненные кольца.
Постепенно сознание прояснилось, и Онни вспомнил все, что произошло.
Встретил диверсанта… граната… упал… затем — холод. А после очнулся, встал кое-как и пошел. Кружилась голова. Кровь заливала лицо.
Но скоро силы истощились. Ослабев, сел на снег передохнуть.
В лощине, на его глазах, человек убил провалившегося а глубокий снег утомленного лося.
Освежевав зверя, он развел костер. Перепачканный кровью, обросший человек производил неприятное впечатление. Но Онни все-таки обрадовался человеку и огню и, сторожно цепляясь за ветви деревьев, пошел к ним.
Затем появился второй охотник, этот старик. Они поссорились из-за лося. И когда тот, первый, кинулся на старика с ножом, Онни выстрелил в него.
И вот теперь у костра, напротив Онни, сидит этот человек. Его руки и ноги связаны. Лицо заросло черной жесткой шерстью до самых глаз, а из-под спутанных усов и бороды выглядывает рассеченная посредине губа.
«Где я его видел, недавно видел? И эта губа…» — думает Онни. Мучительно напрягает Онни свою ослабевшую память. И постепенно с трудом, откуда-то из глубины сознания, возникла картина: лес, ночь, ливень, шелест листвы и осторожно выступающий из ночной тьмы передовой…
Пограничник рванулся к леснику и схватил его за плечи:
— Ты! Убийца!
Кондий отшатнулся. Он узнал в нем проводника, которого ударил ножом в ту памятную августовскую ночь…
Осторожно, как маленького, поит Тикка ослабевшего сразу Онни. Маленькими глотками пьет Онни кипяток из жестяной кружки. Неприятен вкус жести, а кипяток — хорошо.
— Кто ты? Как зовут? — спрашивает Онни лесника, Кондий хмуро молчит.
— Кто он? Ты его знаешь? — обращается раненый к Тикке.
— Как не знать! Это — Кондий. Наш беглый лесник. Если бы ты не выстрелил в него, тут бы мне и конец. Убил бы, как того старого лося… Спасибо тебе, — просто сказал Тикка.
— Это — враг, — жестко произносит Онни, не спуская с Кондия горячего взгляда. — Он помогал диверсантам переходить нашу границу.
— Ну, так, значит, он кого-нибудь из них же и на печке прятал, — с уверенностью сказал Тикка.
— На какой печке, где? — встрепенулся Онни.
— Известно где: у себя, в лесной избушке, — спокойно ответил старик. — А ты ляг, тебе покой нужен, — попридержал Тикка Онни и, наклонившись к нему, вполголоса рассказал о случае со старухой на печи и о Большакове, о побеге Кондия и о его последнем преступлении, когда он по злобе заколотил гвозди в экспортную партию леса.
Кондий лежал у костра с закрытыми глазами и делал вид, что спит. На самом деле он внимательно прислушивался к тому, о чем говорил старик.
Кипяток и сухой жар костра согрели Онни. Прошел озноб. В голове ясней. Мысль работает обостренно и четко.
Теперь Онни знает, куда девались те двое из семи. Один из них сидит перед ним, а другой, тот, которого он снова сегодня встретил, идет в глубь страны.
Конечно, где-то он имеет «явку» — место, квартиру.
Онни ясно, что такой «явкой» прежде была избушка лесника. Он помогал диверсантам переходить границу, и он же спрятал у себя нарушителя из той группы, которую Онни и его Дик выследили и разгромили.
Теперь важен только один вопрос: знает или не знает о провале этой «явки» тот диверсант? Если знает, он уйдет куда-то в другое место. Если же не знает, он придет на прежнюю «явку», в избушку лесника.
Онни подробно выспросил у старика дорогу к лесной избушке.
— Я должен идти, — встал на ноги Онни и покачнулся.
— Да ты в уме, парень? — подхватил его Тикка. — Ляг!
— Я должен идти, должен, — решительно сказал пограничник. — Но у меня сломана лыжа…
— Возьми мои, не жалко. Только не след тебе идти. — Тикка подал ему свои лыжи.
Онни наклонился, чтобы поправить ремешок, и снова чуть не упал от сильного прилива крови к голове. Тикка покачал головой.
— Ладно уж, неслух! — с суровой лаской сказал старик и наклонился сам, чтобы помочь раненому.
Так когда-то, очень давно, он помогал надевать лыжи своему маленькому сыну…
Онни тоже на одно мгновенье вспомнил свое далекое детство и улыбнулся.
Лыжи прилажены. Пограничник неуверенно скользнул по снегу — раз, другой. Затем оправился.
— Не спускай с этого типа глаз, — предупредил он старого охотника. — Как доберусь, вышлю тебе на помощь людей из поселка, — и двинулся в путь.
Тикка проводил долгим взглядом пограничника, повернулся к костру — и ахнул.
У костра никого не было. Только валились куски гарусного пояска и веревок, которыми Тикка связал Кондия.
Оказывается, Кондий не терял даром времени. В тот момент, когда Тикка наклонился помочь Онни надеть лыжи, Кондий бесстрашно сунул завязанные назад руки в костер. Поясок перегорел. Правда, руки Кондия покрылись волдырями, а на спине загорелась одежда.
Кондий, не обращая внимания на ожоги и страшную боль, прижался спиной к земле и погасил огонь.
Таким же манером он освободил ноги. Затем бесшумно подтянулся к лыжам, надел их и скользнул в лес.
Сон и усталость покинули Тикку, он схватил свое ружье и кинулся вслед за Кондием.
Но разве можно догнать этого дьявола по глубокому снегу без лыж?
Тикка очень скоро увяз в снегу по пояс.
Он кое-как выбрался из снега и, к своему удивлению, у дерева с начисто срезанными ветвями наткнулся на большой вещевой мешок.
Тикка заглянул в мешок.
Кукла, книжки, игрушки, сладости…
— Парень-то, видно, и есть тот самый пограничник, которого наши ребятишки на елку дожидаются. А я-то, старый дурень, прохлопал Кондия! В руках ведь был… Как я теперь в поселок покажусь, а? Еще старый партизан называюсь… Лапоть старый, а не партизан… шляпа!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14
Глубоким снегом запорошило дорогу и лыжные тропы.
Лес начинался тут же за проселком. Трудно было идти по лесу даже такому замечательному лыжнику, каким был Тикка.
Словно завороженный, лес встречал охотника безмолвием. Ни звука. Тишина.
Белки не резвились, перелетая с ветки на ветку. Они дремали в своих гнездах, свернувшись теплым комочком. Сквозь дремоту, навеянную холодом, они чутко прислушивались к малейшему шороху.
И не одно беличье сердце затрепетало от тревоги, когда в лесу появился человек.
Лесные обитатели знают, что человек в лесу — это всегда опасность или крупные неприятности.
В своей жизни Тикка много охотился на белку. Знал все повадки пушистого зверька и по многим признакам мог определить, будет ли охота удачной в году.
Этот год должен изобиловать белкой.
Тикка помнил, что в прошлую зиму уродилось много сосновых и еловых шишек. Он и раньше находил эти шишки, погрызенные белкой.
Сейчас под некоторыми деревьями, на снегу, было видно множество рассеянных чешуек еловых семян. Значит, здесь находится беличье гнездо.
Тикка подошел к дереву и постучал по его стволу палкой, но зверек не показывался из своего гнезда.
«Стучи, стучи… А я не покажусь…» — верно, думала белка, поглубже зарываясь в теплое гнездо.
В прежнее время, до революции, Тикка поступал очень просто: если зверек не показывался на стук, Тикка рубил все дерево. Оно падало.
Зверек, перепуганный катастрофой, выскакивал из гнезда, и охотник убивал его.
Если же зверьку удавалось вначале спастись и он молниеносно прыгал с одного дерева на другое, то охотник, преследуя его, валил безжалостно и следующие деревья. Они оставались гнить в лесу.
Теперь этого делать нельзя — бесхозяйственно.
Тикка, настойчиво колотил палкой по стволу дерева, но зверек не показывался. Уж очень холодно…
Вспомнил Тикка одну такую же суровую зиму.
Люди охотились не столько на зверьков, сколько на сделанные ими запасы: орехи, сухие ягоды, грибы и корешки.
Это было в гражданскую войну 1921 года. Затерянные среди дремучих лесов и непроходимых болот карельские деревни голодали.
Своего хлеба в Карелии всегда было мало. А в эти годы разрухи голодал весь Советский Союз.
Хлебные транспорты, снаряженные ценой великих жертв молодой Республики, не доходили в глубину карельских лесов.
Банды белофиннов грабили их в пути. Людей убивали, а хлеб увозили за границу. Если же невозможно было увезти, зерном и мукой кормили лошадей.
Карельские крестьяне сдирали кору с деревьев, мололи ее, просеивали и пекли лепешки. Они отзывались сосновой смолой.
Взрослые пухли от голода, а дети умирали.
У Тикки тоже вышла последняя мука. Его маленький сын не смог есть лепешек из сосновой коры, испеченных матерью.
В доме оставались только рыба без соли и ягоды: морошка и клюква.
Тикка вспомнил про свои охотничьи запасы. Немного сухарей, гороха, круп и соли еще в прошлом году оставил он в своей охотничьей избушке, в самом сердце леса.
Чтобы спасти от голодной смерти своего сынишку и поддержать ослабевшую от недоедания мать, Тикка в такой вот сорокаградусный мороз, в тревожное время отправился в лес.
Все свои запасы он нашел неприкосновенными. Ни зверь, ни человек не тронули скудного продовольствия охотника.
Обрадованный, счастливый, Тикка взял все это и скорей поторопился вернуться домой, к своим.
Но вместо своего дома он нашел пепелище.
— Жена твоя и сынишка бежали от лахтарей в лес… а может быть, их угнали за рубеж. Мы не видали их более… — сообщила ему соседка, старая Яковлевна.
Тикка повернулся и пошел обратно в лес.
Но беда не приходит одна. В лесу Тикка наткнулся на отряд партизан. И от них он узнал о смерти своего старшего сына Пекко.
— Твой сын погиб, как герой, — сказали партизаны и сняли шапки.
Тикка остался в партизанском отряде.
Его старое ружьишко неплохо послужило делу освобождения советской Карелии от белофиннов.
После окончания гражданской войны партизаны вернулись к своим дворам и семьям.
Тикка остался один.
Пятнадцать лет прошло, но не забыть Тикке черного года.
— Лахтари проклятые! — шепчет он.
Слеза катится по щеке старика и, застыв на лету, бусинкой падает в снег…
Пробираясь в глубь леса, Тикка обнаружил берлогу лесного хозяина — мишки. Он залег в спячку у корней поваленного дерева, под выворотом. Из отдушины берлоги шел пар.
Надо признать, что мишку зря называют лесным хозяином. Хозяин он плохой, вредитель лесу. Весной медведь объедает почки с молодого ольховника и тем обрекает целые рощицы на гибель. Сдирает кору с молодых елей, точит свои когти о стволы больших деревьев, нанося им страшные раны. Если ему захочется полакомиться ягодами рябины, он пригибает к земле все дерево и ломает его. Разрушает муравейники. Обижает лесных обитателей. Придет непрошеный в гости, ограбит запасы и не постесняется при случае закусить их хозяевами. Вообще ведет себя неважно.
Но зимой — другое дело. Так сладко подремывать в тепле! Мишка благодушествует. Он совсем не слышит или делает вид, что не слышит, как звериная мелкота бегает к нему в берлогу.
Зверушки потихоньку выстригают у него шерсть и тащат в свои гнезда. Им бывает очень страшно. Но так приятно утеплить гнездо!
Медведю нисколько не жалко своих шерстинок: пожалуйста…
А вот визит человека — дело серьезное.
Мишенька не отказывал себе в удовольствии при случае задрать корову или лошадь. Поэтому отношения с людьми были давно и надолго испорчены.
Если уж придет человек к медведю, то десятком шерстинок не отделаться. Человек обязательно захочет снять всю шерсть вместе со шкурой и мясом. Показываться на глаза человеку не имело никакого смысла.
Тикка попробовал потревожить зверя, но мишка поглубже залег в берлогу и ни за что на свете не желал вылезть.
Тикка почувствовал, что ему тоже вдруг захотелось спать. Усилием воли он стряхнул сон и пошел дальше.
Крупный след лося заставил Тикку встрепенуться. Исчезла сонливость. Движения сделались собранными и ловкими. В человеке проснулся охотник, Тикка наклонился и стал изучать след.
Тикка знал, что охота на лося запрещена Советской властью. Но он и не собирался убивать его.
Старому охотнику хотелось только подкараулить, подсмотреть такого редкого зверя.
Тикка знал, что лось далеко не уйдет по глубокому снегу. Тяжелый зверь проваливается в нем до земли. Тикка пошел по следам лося.
А вот и лосиное стойбище… Небольшая рощица ольховника, смешанного с березой, имела очень жалкий вид: обкусанные вершинки, надломленные ветки, обглоданные стволы со следами долотообразных зубов лося.
Много деревьев было просто повалено. Они совсем засохли. В глухой чащобе Тикка обнаружил свежую лежку зверя.
Но самого лося на месте не было.
Продираясь сквозь чащу, по тропе, проложенной лосем, Тикка вышел к полузамерзшему водопаду.
Пенистые, разбивающиеся о скалы волны застыли в своем стремительном беге. Только из прозрачных они сделались белыми, как мрамор, с зеленовато-голубыми оттенками.
Заходящее зимнее солнце коснулось льдов холодным пламенем, и на мгновение водопады и снега сверкнули и окрасились в чудесный розовый цвет.
Даже нечувствительный к красотам природы Тикка залюбовался зрелищем. Отдыхая, он снял ледяные сосульки с бороды и бросил. Раздался еле уловимый звук. И в ответ ему послышался треск ломаемых ветвей и стремительный бег почуявшего опасность лося.
— Вот дурной! — закричал Тикка вслед лосю. — Я тебя не трону.
Но лось убегал. Он никому не верил.
Тикка побродил еще по лесу и успел добыть несколько белок, пару глухарей и десяток рябчиков. Пора было возвращаться домой. Стемнело, и, по многим признакам, надвигалась метель.
Тикке приходилось пережидать погоду и ночевать в лесу. Это не так уж страшно. Найти убежище очень легко. Надо только отыскать старую ель. В карельских лесах есть такие ели, с почти обнаженными вершинами и густыми ветвями внизу. Отягощенные снегом, они свешиваются, образуя шатер, а самые нижние плотно врастают в землю.
Достаточно прорубить топором отверстие — вход в этот шатер, — и убежище готово. Внизу, под ветвями, всегда сухо. Ложись и спи.
Странный выстрел глухо прокатился по лесу. Очень сильный, как будто десять выстрелов в одном. Он походил на взрыв.
Тикка остановился в раздумье.
Может быть, это выстрелили из какого-нибудь нового, особенного ружья? Есть такие охотничьи ружья, штуцера. Но если ружье особенное, то кто же мог стрелять?
Тикка далеко в округе знал все ружья и всех охотников.
Что, если кто-нибудь убил отпущенного им лося?! Его лося! Этого перенести никак невозможно.
Тикка забыл о возвращении домой и легко, как юноша, побежал на выстрел.
Белоснежный горностай первым узнал о смерти лося. Его тонкое обоняние, изощренное двухдневным голодом, далеко почуяло запах свежей теплой крови. Оставляя за собой тончайшую низку бисерных следов, горностай прибежал в глубокую лощинку.
На дне ее человек с ножом в руках, залитый кровью, свежевал только что убитого лося.
Шагах в десяти от него дымились выброшенные им внутренности.
Хищный зверек с красными глазами готовился погрузить свои мелкие, острые зубки в кровавое месиво. Но вдруг подле него встала нога человека!
Горностай замер от страха у корневища старой мохнатой ели. Белоснежную шубку зверька стало трудно отличить от пушистого снега, а наполовину черный хвостик казался обломанной веточкой.
Это подоспел Тикка.
Он увидел человека в лощине над дымящейся тушей лося. Сердце Тикки загорелось гневом.
— Как ты смел убить лося?! — закричал Тикка. Человек вздрогнул и оглянулся.
— Кондий! — узнал Тикка беглого лесника. — Стой! Стрелять буду!
Но покамест Тикка устанавливал свое ружье на шагарку, Кондий бросился на него с ножом.
Глава XVII. ТРОЕ У КОСТРА
Онни казалось, будто он сидит у открытой дверцы печки. Пылает огонь. Онни слышит потрескивание громадных поленьев и такой приятный запах дыма.
Только одному боку очень жарко, а другому почему-то холодно.
Это Пузыренько открыл дверь, а сам улыбается.
— Холодно, закрой… — шепчет Онни. — Закрой дверь! Или нет, я лучше сам закрою…
Но почему-то Онни не может сделать шага. Голова кажется такой тяжелой. Непрерывно тысячи крошечных молоточков постукивают где-то под черепом, а в самом ухе что-то бьется и жужжит.
«Комариная кузница, — думает Онни и трогает руками голову. — Повязка! Зачем? Она мешает…»
— Нельзя, сынок… Не трожь! — слышит сквозь тяжелую дрему Онни.
С трудом открывает пограничник глаза.
Над ним светлое северное небо. Ночь.
Совсем ясно слышится потрескивание угольев.
Это ракотулет. Он горит ровным, жарким пламенем. Это от него так угрелся бок. Бородатое лицо пожилого человека в мохнатой шапке склонилось над Онни.
— Опамятовался? — участливо спрашивает человек. И в его глазах, окруженных сетью глубоких морщин, радость и тревога.
— Кто же это тебя так, а? — осторожно спрашивает человек.
— Враг… Ка-ак жахнет гранатой… — с трудом выговорил Онни и сел.
Но в «комариной кузнице» так хватили молотками, что у Онни потемнело в глазах. Он схватился за голову и глухо застонал.
Перед глазами снова тьма, и в этой черной, жирной тьме одно за другим выплывают огненные кольца.
Постепенно сознание прояснилось, и Онни вспомнил все, что произошло.
Встретил диверсанта… граната… упал… затем — холод. А после очнулся, встал кое-как и пошел. Кружилась голова. Кровь заливала лицо.
Но скоро силы истощились. Ослабев, сел на снег передохнуть.
В лощине, на его глазах, человек убил провалившегося а глубокий снег утомленного лося.
Освежевав зверя, он развел костер. Перепачканный кровью, обросший человек производил неприятное впечатление. Но Онни все-таки обрадовался человеку и огню и, сторожно цепляясь за ветви деревьев, пошел к ним.
Затем появился второй охотник, этот старик. Они поссорились из-за лося. И когда тот, первый, кинулся на старика с ножом, Онни выстрелил в него.
И вот теперь у костра, напротив Онни, сидит этот человек. Его руки и ноги связаны. Лицо заросло черной жесткой шерстью до самых глаз, а из-под спутанных усов и бороды выглядывает рассеченная посредине губа.
«Где я его видел, недавно видел? И эта губа…» — думает Онни. Мучительно напрягает Онни свою ослабевшую память. И постепенно с трудом, откуда-то из глубины сознания, возникла картина: лес, ночь, ливень, шелест листвы и осторожно выступающий из ночной тьмы передовой…
Пограничник рванулся к леснику и схватил его за плечи:
— Ты! Убийца!
Кондий отшатнулся. Он узнал в нем проводника, которого ударил ножом в ту памятную августовскую ночь…
Осторожно, как маленького, поит Тикка ослабевшего сразу Онни. Маленькими глотками пьет Онни кипяток из жестяной кружки. Неприятен вкус жести, а кипяток — хорошо.
— Кто ты? Как зовут? — спрашивает Онни лесника, Кондий хмуро молчит.
— Кто он? Ты его знаешь? — обращается раненый к Тикке.
— Как не знать! Это — Кондий. Наш беглый лесник. Если бы ты не выстрелил в него, тут бы мне и конец. Убил бы, как того старого лося… Спасибо тебе, — просто сказал Тикка.
— Это — враг, — жестко произносит Онни, не спуская с Кондия горячего взгляда. — Он помогал диверсантам переходить нашу границу.
— Ну, так, значит, он кого-нибудь из них же и на печке прятал, — с уверенностью сказал Тикка.
— На какой печке, где? — встрепенулся Онни.
— Известно где: у себя, в лесной избушке, — спокойно ответил старик. — А ты ляг, тебе покой нужен, — попридержал Тикка Онни и, наклонившись к нему, вполголоса рассказал о случае со старухой на печи и о Большакове, о побеге Кондия и о его последнем преступлении, когда он по злобе заколотил гвозди в экспортную партию леса.
Кондий лежал у костра с закрытыми глазами и делал вид, что спит. На самом деле он внимательно прислушивался к тому, о чем говорил старик.
Кипяток и сухой жар костра согрели Онни. Прошел озноб. В голове ясней. Мысль работает обостренно и четко.
Теперь Онни знает, куда девались те двое из семи. Один из них сидит перед ним, а другой, тот, которого он снова сегодня встретил, идет в глубь страны.
Конечно, где-то он имеет «явку» — место, квартиру.
Онни ясно, что такой «явкой» прежде была избушка лесника. Он помогал диверсантам переходить границу, и он же спрятал у себя нарушителя из той группы, которую Онни и его Дик выследили и разгромили.
Теперь важен только один вопрос: знает или не знает о провале этой «явки» тот диверсант? Если знает, он уйдет куда-то в другое место. Если же не знает, он придет на прежнюю «явку», в избушку лесника.
Онни подробно выспросил у старика дорогу к лесной избушке.
— Я должен идти, — встал на ноги Онни и покачнулся.
— Да ты в уме, парень? — подхватил его Тикка. — Ляг!
— Я должен идти, должен, — решительно сказал пограничник. — Но у меня сломана лыжа…
— Возьми мои, не жалко. Только не след тебе идти. — Тикка подал ему свои лыжи.
Онни наклонился, чтобы поправить ремешок, и снова чуть не упал от сильного прилива крови к голове. Тикка покачал головой.
— Ладно уж, неслух! — с суровой лаской сказал старик и наклонился сам, чтобы помочь раненому.
Так когда-то, очень давно, он помогал надевать лыжи своему маленькому сыну…
Онни тоже на одно мгновенье вспомнил свое далекое детство и улыбнулся.
Лыжи прилажены. Пограничник неуверенно скользнул по снегу — раз, другой. Затем оправился.
— Не спускай с этого типа глаз, — предупредил он старого охотника. — Как доберусь, вышлю тебе на помощь людей из поселка, — и двинулся в путь.
Тикка проводил долгим взглядом пограничника, повернулся к костру — и ахнул.
У костра никого не было. Только валились куски гарусного пояска и веревок, которыми Тикка связал Кондия.
Оказывается, Кондий не терял даром времени. В тот момент, когда Тикка наклонился помочь Онни надеть лыжи, Кондий бесстрашно сунул завязанные назад руки в костер. Поясок перегорел. Правда, руки Кондия покрылись волдырями, а на спине загорелась одежда.
Кондий, не обращая внимания на ожоги и страшную боль, прижался спиной к земле и погасил огонь.
Таким же манером он освободил ноги. Затем бесшумно подтянулся к лыжам, надел их и скользнул в лес.
Сон и усталость покинули Тикку, он схватил свое ружье и кинулся вслед за Кондием.
Но разве можно догнать этого дьявола по глубокому снегу без лыж?
Тикка очень скоро увяз в снегу по пояс.
Он кое-как выбрался из снега и, к своему удивлению, у дерева с начисто срезанными ветвями наткнулся на большой вещевой мешок.
Тикка заглянул в мешок.
Кукла, книжки, игрушки, сладости…
— Парень-то, видно, и есть тот самый пограничник, которого наши ребятишки на елку дожидаются. А я-то, старый дурень, прохлопал Кондия! В руках ведь был… Как я теперь в поселок покажусь, а? Еще старый партизан называюсь… Лапоть старый, а не партизан… шляпа!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14