Я говорю:
— Там собака лаяла, чёрная такая собачина, клыкастая!
— Ну конечно, — говорит тётя Сима. — Собака лает, а ветер носит.
— А он как заревёт!
— Кто?
— Ну, про кого мы говорим.
— Да бог ведает. А письма-то всё нет?
Я говорю:
— Письмо будет!
— Ага, — говорит тётя Сима.
— Не сегодня, так завтра!
— Ага, — говорит тётя Сима. — Оно уже идёт. Везут его в почтовом вагоне за семью печатями.
Я говорю:
— Там на оленях сначала, тётя Сима.
— А как же!
— Ну вот, сначала на оленях, потом на машине, а там уж на поезде или по воздуху.
— Вот-вот, на ковре-самолёте.
— А тут уж рукой подать. Вон почта. А вот наш дом. Так это ведь совсем рядом.
— А ты бы поехал домой, а я бы покараулила. Чуть только письмо забелеет, я на трамвай вскочу и тебе привезу. Мне ведь недолго.
Я говорю:
— Тёть Сима, нет. Я уж дождусь, а вы так приезжайте, без письма.
— Так-то оно так, да ты время без толку проводишь, вот чего мне жаль. Так оно дольше тянется. Хуже нет — ждать да догонять.
— Почему без толку, я зуб вылечил.
— Ну и что ж, что зуб. Надо и уроки учить. Приходи, что ли, ко мне уроки учить. Нажарим рыбы…
…Всё рыба да рыба, деваться от неё некуда.
Какие бывают письма
А письма-то всё нет. Я уж весь ящик изнутри рукой ощупал, может, оно где притаилось в уголке, но это ерунда, конечно. Таким крошечным письмо не бывает. Нам идёт большое-большое письмо! Вот такое. Нет, поменьше. Ну, в общем, чтобы в ящик пролезло. Большое белое письмо. Оно толстое, как книга. И страницы в нём пронумерованы. А ещё с рисунками. Батя любит в письмах рисовать. «Мне, — говорит, — легче изобразить, чем написать». Однажды письмо всё было из картинок. Сначала звери всякие: олень, белка, песец. Потом были нарисованы буровые вышки. А в конце — рожицы в профиль, губы у них вытянуты. Это, значит, батя целует меня.
Идёт, идёт такое письмо. Ну и что же, что нет. Будет!
— Михеев, — кричу, — Михеев, ты выйдешь?!
Михеев отвечает в окно:
— Слушай, ты ещё здесь? Вот здорово! А я ведь тебя искал! Я сейчас выйду. Подожди минуточку.
Жду. Жду.
Михеева всё нет.
Куркина высунулась из окна, спрашивает:
— Скачков, назови полевое растение из семи букв, в середине «рэ», на конце буква «а».
Я говорю:
— Куриная слепота.
Куркина водой как плеснёт. Вода упала с треском, меня немного забрызгала.
Я говорю:
— Куркина, эй, схватишь!
— Не достанешь, — отвечает Куркина. — А ты что у нас во дворе так долго делаешь? Дежуришь?
— Закрой свою форточку, — говорю.
— А я знаю, что ты делаешь. Ты одного человека ждёшь.
— Молчи, Куркина, никого я не жду.
— Нет, ждёшь, ждёшь, я знаю!
Я говорю:
— Не твоё дело.
— Только напрасно ты ждёшь, Скачков, ты не жди! — говорит Куркина.
Я стал выискивать какой-нибудь камешек.
— Скачков, этот человек на тебя ноль внимания, фунт презрения!
«Ну, — думаю, — тут надо не камешек, а порядочный камень».
Я говорю:
— Куркина, ещё одно слово скажешь — получишь!
А Куркина:
— Ей такие вычеркнутые не нужны.
— Кому?
— Не прикидывайся! Будто не знаю, кого ты ждёшь.
— Ну, кого?
— Полю, Полю!
«Ах, Полю! Ну конечно Полю. Куркина, не буду в тебя бросаться, раз Полю».
Я кричу:
— Куркина, а полевое растение из семи букв — это сурепка!
— Сама знаю!
Надоела мне эта Куркина.
— Михеев, — крикнул я, — Михеев!
Он выглянул.
— Саня, ты меня ждёшь? Это замечательно!
— Отвратительно! — кричит Куркина.
— Я тебе хочу кое-что сказать, но мне никак не выйти, меня не пускают.
Куркина кричит:
— Выйти ему, выйти!
— Да замолчи ты, суетливая какая девица, — говорит Михеев. — Саня, может, ты подымешься ко мне?
— Ля-ля, тра-ля-ля! — кричит Куркина.
— Ой, слушай, подымись, это так важно!
— Ой, слушай, подымись, это так важно! — кривляется Куркина.
«Ну конечно подымусь. В чём дело. Раз это так важно, что мне, трудно подняться?»
Михеев вышел на лестницу.
— Пойдём сядем на подоконник. Поговорим.
— Да-да, пойдём, — говорю, — сядем поговорим.
— Не отпускают, понимаешь?
— Понимаю.
— Говорят: сиди дома. Веришь, нет?
— Верю.
— Житья никакого не стало!..
Михеев загрустил, задумался.
— Да что ты, — говорю, — Михеев, загрустил-то, ну, и что такого, ты посмотри, я какой весёлый, а, Михеев! А вот я тебя сейчас развеселю!..
Стал я бороть Михеева, а он: «Пусти, пусти!»
— Ну что, — спрашиваю, — ты хотел сказать?
— Да ты, — говорит, — меня с мысли сбил! Ты хоть знаешь, что сегодня «Спартак» с «Шахтёром» играют?
— Ну и пусть играют.
— Саня, так ведь это же полуфинал!
— Ну и что?
— Приходи ко мне вечером телевизор смотреть! Слушай, Сумин придёт! Мы знаешь как поболеем! А потом ты ему поможешь составить план. Ты ведь опытный.
Я говорю:
— Михеев, у меня к тебе просьба.
— Говори, всё сделаю! Ты ведь знаешь, Саня!..
— Ну конечно, — говорю, — знаю. Вынеси мне воды.
— И всё?
— И всё.
Михеев снова задумался.
— Ну, я вынесу. Ты посиди, я мигом.
Я воды напился и говорю Михееву:
— Большое тебе спасибо.
Он и вовсе стушевался.
— Ты, — говорит, — только не уходи, а? Мы потом что-нибудь придумаем… Я попозже выйду. Я выйду!
Я говорю:
— Давай, давай…
Замечательный, бесценный диван
Вот люди какие странные: с первого раза ничего не понимают. Ведь я же говорил Сухожиловой с Новожиловой: не забирайтесь с ногами на диван. Это некультурно. Пусть теперь на себя пеняют. Я как разогнался, налетел на них с полного ходу. У Сухожиловой с Новожиловой все жилы затряслись.
Они отбежали на безопасное расстояние, а совсем не уходят. Как волчицы какие-то, и что им в этом диване?
— А что это ты, — говорят, — так развоевался? Это теперь и не твой диван!
«Здрасте! Диван уже не мой. А что же тогда моё? Ну нет, диван не отдам. С диваном номер у вас не пройдёт».
— Интересно узнать, — говорю, — а чей же это диван?
Сухожилова говорит:
— Ничей, общий!
А Новожилова:
— Казённый!
Или наоборот, я ведь их не различаю.
— Не-ет, — говорю, — ошибаетесь, дорогие жилы, диванчик принадлежит мне, а вовсе он не казённый. Это всё ваши фантазии. А если хотите на казённом попрыгать, то идите в ЖЭК. А вот я вам сейчас объясню, как пройти…
Они и убежали.
Сижу на своём замечательном, бесценном диване. Вдруг смотрю — в окне пятой парадной, на четвёртом этаже какие-то стёкла блестят. Кто-то на меня два окуляра наставляет. «Что, — думаю, — такое, кто это меня вблизи не видел? А если кто не видел, так можно же в любой момент подойти и рассмотреть. Зачем же в бинокль?»
Я замахал, бинокль тотчас же исчез. И голова спряталась.
— Эй, — кричу, — чего там прячешься? Ты кто, Семёнов, что ли? Эй, Семёнов!
Никто не показывается. Ответа не последовало. «Ну, — думаю, — нехорошо это, неприятно, если меня будут исподтишка в бинокли рассматривать. Я ведь не африканская антилопа. Надо пойти посмотреть».
Взбежал по лестнице на четвёртый этаж, где сидел злоумышленник. Никого нет. Взбежал на пятый. Пошёл на шестой, там уж ход на чердак. Вдруг вижу — стоит голубчик. Опять вооружён до зубов, два пистолета на меня наводит.

— Стреляй, — говорю, — чего стоишь?
— Извольте удалиться.
А сам бледный-бледный. Сейчас совсем в мел превратится. Ох уж, доведёт меня этот Семёнов.
— Ты чего, — спрашиваю, — за мною шпионишь?
— Я не шпионю, я наблюдаю.
— Ну, и что ты наблюл? Или как правильно сказать: наблёл? Ну, в общем, чего ты увидел?
Семёнов сник совсем.
Я говорю:
— Да убери ты свои дурацкие пистолеты!
Он послушался, руки опустил. В сторону смотрит.
— Я, — говорит, — знаю, кто тебя предал.
— Та-ак… — говорю. А сам пот со лба утираю. — Значит, знаешь…
— Знаю.
— А ты не ошибаешься, а, Семёнов?
— Нет, не ошибаюсь.
Из окна крыша видна. По карнизу голуби ходят, гуркают. Вон там я стоял, когда батя увидел меня и испугался.
Я спрашиваю:
— Ну кто?
— Я интригами не занимаюсь! — отвечает Семёнов. — Он будет иметь дело со мной! Можете на меня рассчитывать.
И снова в свою флибустьерскую позу встал.
Я говорю:
— Не надо, Семёнов… Я ведь и сам знаю. Только я тебя очень прошу, пусть об этом знают только двое: ты и я. Ну, ещё можешь сказать Поле. Выполнишь, Семёнов?
Он меня удивлённым взглядом проводил.
Файзула ждёт корреспондента
«Ну, — думаю, — хватит, пора ехать домой. Одно дело сделано».
Решил напоследок зайти в свою парадную. Дверь открыл — и у меня вспыхнуло перед глазами! Три белых кружка! Я чуть дверцу ящика не оторвал.
«Сане Скачкову».
А в конверте листок в клеточку и на нём печатными буквами строчка: «Скачков, одна девочка хочет с тобой дружить!!!»
Ну, напугала… У меня даже в глазах потемнело. «Вот погоди, — думаю, — выйди, я тебе покажу, как людей пугать!»
А самому весело! Не уйду ещё. Посижу на своём прекрасном диване.
Эх, хорошо мне сидеть! Захочу — покачаюсь! Пружины скрипят изо всех сил. Скрипите, скрипите, пружины! А ну-ка и я вскочу на него ногами. Мне всегда запрещали, а теперь кто мне запретит? Мой диван! Только мой! Эх, как подкидывает! И-эх!.. И-эх!!!
Идёт Палён через проходные дворы. Спрашивает:
— Ты прыгаешь?
— Прыгаю!
— А ну-ка и я попрыгаю!
Стали мы вдвоём прыгать. Палён вдруг как заведёт:
— Опа, опа, Азия — Европа!..
Я говорю:
— Палён, ну как не стыдно!..
Он перестал.
Я говорю:
— Давай лучше поиграем в крепость.
— А как это?
— А вот я тебя столкну, значит, моя крепость, а потом ты заскакивай и меня толкай. Кто дольше крепость удержит.
Эх, хорошо я придумал! Палён как сумасшедший вокруг дивана бегает, тут сунется, там сунется, всё ищет у меня слабое место. Но в моей обороне не так легко слабое место найти.
Наконец запрыгнул Палён, как толкнёт меня, и я полетел вниз. Ничего себе — болезненный! А ещё от физкультуры освобождён.
«Ну, — думаю, — сейчас я тебя атакую!» Но Палёна не просто было атаковать. Я запрыгнул несколько раз, но не удержался. Но и Палён не удержался, полетели мы с ним вдвоём кубарем.
Не заметили даже, как Файзула подошёл. Костюм на нём чёрный, рубашка белая и жёлтые полуботинки. Одеколоном от него несёт. Что такое, не Файзула, а оперный артист какой-то!
Он кричит:
— Ай, как нехорошо! Зачем такие игры играете? Садитесь шахматы играйте. Или нарды. Или кости. Тихо надо играть.
— Почему тихо-то, Файзула? Можно и не тихо.
Это я у него спрашиваю.
— А ты совсем уходи, — Файзула говорит. — Ты мне один показатель испортил? Испортил. Ты мне другой показатель испортил? Испортил.
— Не портил я тебе никаких показателей.
— А кто ребёнка у магазина воровал? Ты воровал. Файзула всё знает. От Файзула не скроешь. Ты домой лучше иди. Сейчас корреспондент придёт, будет про меня газету писать. Фотографировать будет.
То-то, я смотрю, Файзула так вырядился. Вот что с человеком слава делает. Совсем испортился у нас дворник. Раньше Файзула тихий, скромный был. В нарды учил нас играть, песни узбекские пел, качели нам построил.
— Зачем тебе газета-то, Файзула?
— Надо газета. Почёт надо. Кишлак буду посылать.
Ну, что ты с ним сделаешь. Ведь пропадёт совсем. У него и взгляд стал другой — глаза блестят. Он и у ворот теперь по-другому стоит — как статуя. Может, он думает, что к нашему дому мраморную дощечку прибьют: здесь жил и работал дворник Файзула. Но ведь этого не будет. Жаль мне его стало. Не замечает человек, как портится.
Я говорю:
— Дощечку-то всё равно не прибьют, Файзула.
— Какую дощечку?
— Ладно, это я так подумал.
— Нехороший ты человек, Скачков. Зачем ребёнка у матери воровал?
— Да я, Файзула…
А, да чего с ним разговаривать! У него одни показатели в голове. Показатели и указатели.
— Пойдём, Палён.
Палён говорит:
— Конечно пойдём. Тебе куда? Мне в парикмахерскую.
Я говорю:
— Совпадение. Мне тоже в парикмахерскую.
А что, постригусь. Почему не постричься? Всё-таки знакомые парикмахеры. Например, Артур Жанович. Он мою голову знает.
Наша парикмахерская
В парикмахерской только и разговоров что про матч «Спартака» с «Шахтёром». Все галдят, руками размахивают.
Кухарев забьёт и Скворцов забьёт!
— Ни черта твой Скворцов не забьёт. Кухарев ещё куда ни шло, а Скворцов — нет, не забьёт.
— Да что вы говорите, в матче с «Араратом» Кухарев еле ногами двигал, вот-вот упадёт.
— Это когда, в третьем тайме?
— В третьем тайме.
— Ну, значит, и Кухарев не забьёт. Я больше всех рассчитываю на Степанова.
— Успокойтесь, граждане, — сказал Артур Жанович, — так же невозможно работать. Шум, гам — в ушах уже какие-то галлюцинации начинаются. Если хотите знать, забьёт вовсе не Кухарев. И совсем не Скворцов. И уж конечно, не этот пенсионер Степанов. Неужели у вас не дрожит сердце, неужели у вас не трепещет душа, когда на поле выходит Савушкин? Ведь это же бомбардир от бога!
— Савушкин — да!..
— Савушкин — ничего не скажешь.
— А? Да?.. Какая скорость, какой удар! Мне худо сделалось, когда они играли с тбилисским «Динамо», вы помните этот проход Савушкина на двадцать второй минуте первого тайма? Без валидола этот матч невозможно было смотреть.
— Да-а…
— Кто ж не помнит!..
— А? Да?.. Метеор! Ракета! Мои надежды на Савушкина растут от матча к матчу. Это перспективный игрок, блистательный, умопомрачительный! И сегодня он вам это докажет.
— Не-ет, Кухарева вы недооцениваете…
— Да что Кухарев, заладил: Кухарев, Кухарев! Если на то пошло — Степанов!
— Не Степанов, а Скворцов, Скворцов!
— А я говорю — Кухарев!
— А я говорю — Степанов!
— Скворцо-ов!..
— Граждане, граждане, пощадите, — взмолился Артур Жанович. — Ведь мы ж на работе. Просто голова идёт кругом! За целый день наслушаешься столько всякой ерунды!.. Кухарев — игрок с нераскрывшимися возможностями. Скворцов после травмы. Степанов, я вам ещё раз повторяю, немолод, к тому же он курит. Зато Савушкин — какой блеск, какой восхитительный игрок!..
— Савушкин — да.
— Савушкин — ничего не скажешь.
— Кто же против Савушкина?..
Такой у них шёл разговор. Другие парикмахерши на них — ноль внимания, стригут, бреют. «Хоть бы, — думаю, — к Артуру Жановичу не попасть, у него насидишься. Он то и дело — ножницы в сторону, глаза в потолок: Савушкин, Савушкин!..»
Корреспондент
— А, постриглись, — говорит Файзула. — Это хорошо. Сейчас он придёт. Уже звонил ЖЭК. Садитесь, шахматы играйте. Шумно не играйте.
Совсем помешался на этом корреспонденте. Сидит в чёрном костюме посреди своего скверика. На столе перед ним фарфоровый чайник и две пиалы. Файзула чай пьёт. Чай он пьёт только зелёный. Я однажды попробовал — это просто горечь. В нём ни крошки сахара. Файзула пьёт эту гадость по десять раз в день.
Голуби вокруг него разгуливают, воробьи на ветках чирикают. Он сидит в сквере, как в родном кишлаке, никто ему не мешает. Пьёт чай и обдумывает повышенные обязательства. Файзула говорит так: «Чай не пьёшь — откуда силы берёшь?»
Спортом надо заниматься, вот откуда силы.
Вдруг и в самом деле во двор входит человек в очках и светлом пиджаке. За ним почему-то идёт Тентелев.
— Эй, пожалуйста, — кричит Файзула. — Сюда проходите! Здравствуйте! Салям алейкум! — Файзула берёт его руку двумя руками.
Корреспондент садится за столик вместе с нами.
— Это я и есть Файзула Абдурахманов, — говорит Файзула. — Пейте зелёный чай. Вкусный, свежий. Только что заварил. У нас обычай такой: сначала чай пьём, потом разговариваем. Как ваше здоровье? Как здоровье жены?..
— Да я, собственно… — говорит корреспондент, но Файзула его не слушает.
— Как здоровье детей? Папы, мамы?..
— Вкусный чай, — говорит корреспондент.
— Очень вкусный, — говорит Файзула. — Очень полезный!
— Хорошо у вас во дворе, много зелени.
— Очень хорошо! — говорит Файзула. — Много работаем. По всем показателям. Пятый показатель — зелень.
— Пятый? А первый какой?
— Первый — квартплата.
Корреспондент чай выпил и говорит:
— Я к вам знаете по какому вопросу?
Файзула кивает:
— Знаем, знаем! ЖЭК предупредил.
А в это время другие ребята подходят: Семёнов, Дубарев, Куркина. Что корреспондент должен прийти — все слышали.
— Я вам все данные приготовил, — говорит Файзула и вынимает из кармана пачку листков. — Вот макулатура. Вот зелень. Вот пищевые отходы. Вот работа с детьми. Я с ними очень много работаю, они скажут.
— Да мне не это надо, — говорит корреспондент. — Я не по этому пришёл. Мне нужен Саша Скачков.
Все повернулись ко мне. А Файзула говорит:
— Вот этот Скачков. Но мы за него не отвечаем.
— Который Скачков? — спрашивает корреспондент.
«Ну, — думаю, — это насчёт грудняка». Я говорю:
— Ну, а чего я такого сделал? Прокатил немного его, так я ж только до угла… Ну, чего особенного?..
Корреспондент говорит:
— Какой — этот? Это не Скачков.
— Как не Скачков? — удивляется Файзула.
Ну вот, я уже и не Скачков.
Я говорю:
— Кто, я не Скачков? А кто же я, по-вашему?
Все кричат:
— Скачков! Это Саня Скачков! Мы его все знаем!
Корреспондент даже очки снял.
— Странно, а он совсем по-другому выглядел.
— Он постригся, — сказал Файзула.
Корреспондент снова надел очки и кого-то поискал глазами. Взгляд его упёрся на Тентелева.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10