.. Вот ты какой, Гоша! Чтобы я больше этого хвастовства не слышал!
Гоша глаза опустил. Нехорошо, стыдно ему.
— Понял?
— Понял.
— Он понял, Саня! — говорит Овсей. — Он не виноват, это ведь не он мою ручку открутил, а она сама открутилась!..
…Взял бы я его к себе в товарищи.
Что-то вроде я стал пониже ростом, а они повыше. Вроде я стал поглупей, а они поумней. Наверно, потому, что они тут на законном основании, при деле и при квартире. А я без дела, без квартиры и без законного основания.
— Саня, — говорит Гоша, — ну, мы пойдём живых рыб смотреть.
— Ну, идите, — говорю, — пока всех не разобрали.
— Мы ещё придём, Саня, ты здесь будешь сидеть?
Голубой квадрат
Здесь буду сидеть, где же мне ещё сидеть, как не на своём диване. Даже лягу. Хорошо на диване полежать, ах, совсем неплохо, не всё ли равно, где он стоит — на заднем дворе или в комнате.
Кто ещё может полежать на заднем дворе да на своём чтоб диване, ну-ка подходите, кто может? Чудо из чудес — диван на заднем дворе!
С четырёх сторон стёкла сверкают, нижние — тёмным, верхние — белым и голубым. Высоко в небе летают ласточки. Я люблю в небо смотреть. Когда долго смотришь, то в глазах появляются белые шарики. Они будто прозрачные, невесомые, плавают друг возле друга. Я думаю, что это молекулы. Молекулы — это такие шарики, из которых всё состоит.
Ласточки то пропадают, то снова появляются в голубом квадрате. Прямоугольник, в котором все стороны равны, называется голубым квадратом. Можно задачки решать на этом небе над задним двором. Оно перерезано тремя строчками проводов. Если слегка повернуть голову, то они окажутся точно по диагонали. А если провести вторую диагональ, то будет письмо.
Кто решал задачки на небе, лёжа на заднем дворе да на своём чтоб диване?
Вот облако появилось, яркое, пенистое, как молочный коктейль. И теперь мы плывём. Ах, ведь плывём вместе с диваном, и с домом, и с проводами мимо этого облака! Прощайте, прощайте все! Мы плывём на север!
Буду плыть вот так и ни о чём не думать, устану смотреть — закрою глаза. Вот уже и не плывём. А, нет, всё равно плывём, вот проходим мимо нового облака. Разогнались, значит. Вышли в открытое море.
Кто ещё плыл с закрытыми глазами по открытому морю, на заднем дворе с голубым квадратом… решая задачки… да на своём чтоб диване?..
Нет, не пойду
— На своём диване, значит, решил полежать? Ну и ну.
Тётя Сима, по голосу слышу. Голос у неё с придыханием, с присвистом. Прошаркала к мусорным бакам, ведром помойным прогромыхала: эх, некстати она.
— На своём-то привычном полежать хочется. Ты чего это голову не подымаешь? Заснул, что ли?..
Я говорю:
— Я подымаю.
А на самом деле я не подымал. Уж очень мне не хотелось подымать голову. Но всё-таки я поднял.
— А я уж думала, может, заснул. Ты не спи, возле помойки спать нехорошо, тут мухи. Э-э, парень, а глаза-то у тебя на мокром месте, ты что это, милый?
Я говорю:
— Не-ет, тёть Сима, нет! Это я на небо долго смотрел!.. Ярко, глаза режет, вы не подумайте…
— Чего мне думать, ты парень крепкий, с характером. У другого вон характера нет, шаляй-валяй, а у тебя есть. Ну как, хорошо устроились на новом месте? Ванная есть?
— Есть.
— Балкон есть?
— Есть.
— Ну вот, нашему флигелю-мигелю какое сравнение! На него плюнь покрепче, он и повалится. А у вас там жить можно, я район этот знаю, у меня там золовка живёт. Воздух сельский, куда ни посмотришь — светло. Золовка говорит: «Вот бог дал — сразу и квартиру, и дачу. Не то что в наших колодцах проклятущих, солнышка летом не увидишь живого! И кто только их понастроил…»
И пошла, и пошла. Про какую-то золовку…
Пока она говорила, к ней две кошки подбежали и давай ластиться, башками об её тапочки тереться: курлы-мурлы. Тётю Симу все кошки во дворе знают, только она выйдет — они к ней. Да что там кошки — её каждый воробей, каждый голубь знает. Чуть что — лапа перебита или ещё что-нибудь — она им идёт на выручку. А однажды утром дворники смотрят: по двору ползёт черепаха. И прямо к нашей парадной. Файзула в окно постучал и говорит: «Тётя Сима, это к тебе».
Я говорил с тётей Симой, а сам всё думал: знает она или не знает про недоразумение? Но она всё-таки знала.
— Что это ты напоследок набедокурил? — спрашивает. — На что тебе эта лодка понадобилась?
Я кричу:
— Не брал я её, тёть Сима, не брал! Провалиться мне на этом месте!
— А Файзула говорит, будто тебя поймали и ты старый адрес сказал. Я говорю: «Да не водилось за ним никогда худого, не мог он этого сделать!..»
Я сказал:
— Файзула на меня наговаривает.
— Да это не Файзула на тебя наговаривает, — говорит тётя Сима, — а кто-то другой тебя оговаривает.
— Как это? — спрашиваю.
— А вот так. Какой-то охотник сделал, а показал на тебя. И фамилию твою дал, и адрес. Ты, дескать, переехал, тебе ничего не будет. А он чист и свят. Вот так бывает.
Ну уж это и вовсе было недоразумение.
Я говорю:
— Да кто ж это мог сделать? Нет, тётя Сима, это какая-то путаница. Ведь мой адрес только мои друзья знают. Да ещё Тентелев.
— Ну уж это сам выбирай, — говорит тётя Сима.
«Ах ты, Тентелев, — думаю, — ах, вражина!»
— Ну, будет тебе одному сидеть, пойдём ко мне, чаю попьёшь, а там и щуку будем жарить.
— Спасибо, — говорю, — я не хочу.
А я хочу есть, да не хочу к тёте Симе. Я знаю, как у неё там, в первом этаже. Когда я был маленький, родители меня иногда у неё оставляли.
У неё там ковричек, здесь — половичок. Там пупсик, здесь слоник. Там у неё пузырьки с лекарствами, здесь у неё квитанции за двадцать лет. Там — грелка, здесь — бумажный цветочек. Маслёнка и мышеловка. Варенье и клизма. И запах густой, тягучий.
Нет, не пойду.
— Не пойду я, тётя Сима.
— Ну, полежи, надумаешь, так придёшь.
А я и не надумаю.
Болезненный Палён
Я подумал, что раз Михеева с Суминым так долго нет, то, значит, их не признали в очереди. У нас так случается, что в очереди не признают. А то бывает, что, наоборот, признают. Кто-нибудь из нашего дома стоит и говорит тебе: «Ну чего вы так долго ходите, идите, вы же здесь стояли!» А Михеева с Суминым не признали, значит.
Так и есть, в очереди за арбузами я не нашёл ни Сумина, ни Михеева. Тогда я просто так возле лотка постоял. Арбузы были крупные, все говорили, что астраханские. У нас всегда хорошие арбузы продают. Продавец дядя Гриша подносит их к уху и слушает. Он пучит глаза и говорит: «Тихо, граждане, ничего не слышно!» И снова слушает. У него спрашивают: «Гриша, можно навырез?» А он отвечает: «Нет, граждане покупатели, арбузы продаются только на слух». Мой батя тоже умеет слушать арбузы. Он говорит, что когда арбуз спелый, то он поёт песенку: «Я спел, я поспел, кто успел, тот и съел». Когда я был маленький, я этому верил. Теперь, конечно, не верю. Вот батя приедет — и мы пойдём покупать арбуз.
Я пошёл во двор и крикнул:
— Михеев!
Но из окна никто не высунулся.
Тогда я снова пошёл на улицу.
Потом снова во двор.
Потом снова на улицу.
Но потом подумал: что это я буду ходить то во двор, то на улицу, сяду лучше на диван и подожду почтальона.
Только уселся, а тут через проходной двор идёт мой одноклассник Палён. Я обрадовался ему.
— А, здорово, — кричу, — давно не виделись!
А он за щёку держится. Его прямо перекосило. Он одной рукой за щёку держится, а другой себя охраняет.
— Не тьёгай меня, — говорит Палён. Я говорю:
— Да я и не трогаю. Что, зуб болит?
— Боит, — отвечает. — Сий никаких нет. Пойдём со мной в поикинику, а?.. Я один боюсь, навейно, йвать будут.
Я послушал, как Палён букву «р» не выговаривает, и мне его стало жалко. Он вообще у нас болезненный товарищ, от физкультуры вечно освобождён.
Я говорю:
— Пойдём.
Палён слегка оживился.
— Ты говои что-нибудь, — просит, — мне так ехче, ты говои.
Я ему стал про лодку рассказывать, а он говорит:
— Я знаю, знаю.
— И ты веришь, что это я? — спрашиваю Палёна.
— Конечно, вею.
Я возмутился такой наглости, даже обратно хотел повернуть, а он за руку меня схватил:
— Ой, нет, не вею, не вею!..
Ну что ты будешь с ним делать!
— То-то же, — говорю. — Разве ж я мог старый адрес дать, если б даже и было что-то такое? Зачем же людей запутывать. А это кто-то меня оговорил. Конечно, это Тентелев. Ты как думаешь?
А Палён говорит:
— Ой, Саня, а ты когда-нибудь йвал?
Он меня, оказывается, и не слушает. Я говорю:
— Один яз йвал!
Палён обиделся.
— А ты чего дьязнишься? Я же не найошно, что ты, не понимаешь?
А у меня, честное слово, само собой получилось. Оттого, что долго слушал, как Палён букву «р» не выговаривает. Он обиделся, а я сказал:
— Не надо, Палён, не обижайся. Это само собой получилось. Я тебя, пока зуб не вылечишь, не брошу.
Куда ж его такого бросишь. Он пропадёт.
Наша поликлиника
Возле нашей поликлиники стояло множество детских колясок. Ну, и колясок там было! Миллион! Всех цветов радуги!
Стоят как боевые кони, дожидаются своих всадников. Мне это очень понравилось. Я говорю Палёну:
— Ты иди, Палён, я тебя здесь подожду.
— Нет, нет, — отвечает Палён, — пойдём со мной!
— Да что я, — говорю, — пойду, я ведь теперь здесь не записан, мне неудобно.
— Еюнда какая, пойдём, пойдём!
Я понял, что без меня теперь Палён с места не сдвинется, и вошёл с ним в бокс.
Дежурная нянечка говорит:
— Куда это такие большие, сегодня у нас грудной день, приёма нет, приходите завтра!
Палён весь скривился, как это услышал.
Я говорю:
— Пропустите его к зубному, он до завтра не доживёт.
— А, к зубному можно. Если с острой болью, то можно.
Я подумал: конечно, зубной сегодня свободен, ведь у грудняков пока зубов нет, им лечить нечего.
В регистратуре было полным-полно грудных детей. Некоторые из них плакали, некоторые просто кричали. Такое веселье стояло! У них ведь так: один закричит — и все за ним в крик!
Пока Палён заказывал карточку, я подошёл к одному грудняку в голубом чепчике. Он сидел на столе за деревянным ограждением. Я сразу понял, почему он плачет: у него игрушка упала, гремящий такой петушок. Я её поднял, погремел, и грудняк замолчал. Потом он взмахнул ручонкой — игрушка снова упала. Он и зареветь не успел, как я её поднял. Потом он снова её уронил. Они же, ребёныши, глупенькие, не соображают. Когда я в третий раз поднял игрушку, грудняк уже улыбался. Он подумал, что я с ним играю.
А я бы и в самом деле поиграл. Я бы с ним целый день забавлялся. Что там — котёнок или собачка, я от них уйти могу спокойно, а от ребёныша бы не ушёл. Я бы к нему отовсюду — бегом! Я бы ему цветочки носил, травинки, камешки, палочки, тряпочки, бумажки! Да я бы и школу, пожалуй, бросил. Я бы его на ноги поставил, тогда бы и в школу пошёл. Его — в детский сад, сам — в школу. Сам из школы — его из детского сада. Он бы у меня не только не плакал, а всё время бы хохотал.
Но тут прибежала его мама. Она мне улыбнулась, и я отошёл.
Это мальчик, я думаю, раз в голубом чепчике. Девочка была бы в розовом.
Палён тем временем карточку заказал, и мы с ним пошли по лестнице, мимо цветов, к кабинету. У нас в поликлинике цветов больше, чем в других поликлиниках города. Наша поликлиника по цветам и по другим показателям на первом месте. У неё и переходящее знамя. Оно стоит на втором этаже, тоже всё в цветах. Матери эти цветы понемногу щиплют: кто листок, кто отросток. А некоторые и до корня докапываются. Осенью ведь всегда цветы пересаживают.
Вот стоят матери на лестнице, как в оранжерее, и советуются.
— Листочек этот, — говорит одна, — опустите в воду, пусть он поплавает недельку, а когда корешки даст, то высаживайте в горшок.
— А вы в терапевтическом были? — спрашивает другая. — Там такой хороший хирург!
— Да нет, что вы, хирург сегодня принимает в пятнадцатом кабинете.
— Да нет, вы меня не поняли. Хирург — это тоже такое растение. Чудесно заживляет ссадины, порезы.
— Подите лучше в процедурную, там такая замечательная «кровь Наполеона»! Просто прелесть!
— А «тёщиного языка» не видели, у них нет?
Одна мамаша бегает как угорелая с ребёнком на руках и выкрикивает:
— Мне вьющие, вьющие! Мне нужны вьющие!..
Я как крикну на всю лестницу:
—…ся!
— Что «ся»?
Я говорю:
— Вьющиеся!
Она кричит:
— А тебе какое дело!
Прямо все с ума посходили с этими цветами.
Я подумал, чем бы мне ещё занять Палёна, чтобы ему ждать было не так томительно. Я спросил:
— Ну, как там дела, какие новости в школе?
А он отвечает:
— Всё ноймайно. Тебя из танцевального кйужка вычейкнули.
Ну вот, уже и оттуда вычеркнули. А я ещё ни одного танца не станцевал. Всё только думал: хорошо бы научиться танцевать лезгинку. Я вообще-то хотел в фотографический, мне как раз батя летом фотоаппарат подарил, но Августа Николаевна говорит: туда и так записалось много народу, а нам в танцевальный мальчиков не хватает. А туда как раз Поля записалась. Она лучше всех «верёвочку» делает. А вот, думаю, научусь лучше всех вприсядку! И будем мы с ней плясать вдвоём: я — вприсядку, она — «верёвочку».
Острая боль
Когда Палёна пригласили в кабинет, я остался один. Никого не было во всём коридоре. Мне стало ещё обидней, что я здесь не записан. Пока Палён сидел рядом, я ещё вроде был свой, а теперь и вовсе оказался чужой.
А тут ещё подошла девочка с мамашей. Мамаша так морщилась, что я даже подумал, что это у неё болят зубы, а не у девочки.
Она спросила:
— Ты здесь последний?
Мне не хотелось отвечать, что я здесь никакой, и я ответил, что да, я здесь последний.
Я отвернулся, а мамаша спросила:
— А с острой болью или с тупой?
Я говорю:
— С тупой.
— Ну вот, а мы с острой.
Даже с некоторой гордостью сказала. «Ну, — думаю, — и пусть сидят со своей острой, не буду с ними спорить».
Встал и пошёл по коридору. А тут как раз цветные диапозитивы висят, как за грудняками ухаживать. Как кормить, пеленать, купать. Я включил свет и стал смотреть.
Замечательные диапозитивы. Я смотрел-смотрел, а потом подумал: дай-ка проверю, записан я здесь или не записан. Может быть, меня ещё не вычеркнули?
Побежал вниз в регистратуру.
Регистраторша как крутанёт свой барабан. И вдруг вытаскивает мою карточку. Ну, этого я никак не ожидал! Я от радости чуть не задохнулся.
— Скачков, к какому врачу?
— К зубному, — кричу, — к зубному!
— А ты что так кричишь? Ты что, с острой болью?
Я говорю:
— Конечно с острой, а с какой же!
Далась им эта острая боль. Она недоверчиво посмотрела на меня и, наверное, подумала: почему же он такой радостный? А я такой радостный оттого, что здесь записан! Значит, не успели ещё вычеркнуть, не успели!
Регистраторша говорит:
— Двадцатый кабинет, на втором этаже.
И даёт мне номерок.
Прибегаю — Палён сидит уже в коридоре. Обеими руками за щёку держится.
— Ой, йвать будут, укой сдеяи, куда ты пйопай?
Палён уже теперь не только букву «р», но и букву «л» не выговаривает, и многие другие буквы. Ещё немного — и совсем говорить разучится.
Я говорю:
— Палён, меня, оказывается, ещё не выписали! Иду зубы лечить! У меня всё равно дупло есть, так уж лучше в своей поликлинике вылечить, верно? У нас там пока поликлинику найдёшь, руки-ноги поломаешь, одни пустыри кругом.
Палён схватил меня за руку, чтобы я, значит, не передумал, и говорит:
— Вот дьюг так дьюг!
Не всегда и разберёшь, что он сказать хочет.
Я спрашиваю:
— Что, Палён?
— Ты, говою, хоёший дьюг! Вместе не так стьяшно.
— Стьяшно, стьяшно. Язьве, — говорю, — это стьяшно?
Это уж я нарочно его дразнил, а он и не заметил. Долдонит своё:
— Вот дьюг так дьюг!..
И вот я в кресле. Врачиха говорит:
— Спокойно, деточка!
И вот я как дёрнусь! Нашла, значит, себе работу.
А врачиха:
— Терпеть, милый, терпеть!
Сижу с открытой пастью, весь взмокший и ни о чём не могу подумать. А сам хочу о чём-то подумать, о чём-то хочу, да не могу вспомнить — о чём. Наконец вспомнил: не выписали меня отсюда, не выписали!
Палёну зуб вытащили, а мне велели завтра прийти. Отчего ж не прийти, я приду в любое время!
Наша улица
Палён буквы-то все стал выговаривать, а что толку? У него укол стал отходить, он от этого кислый, сморщенный.
Я говорю:
— Палён, вот свинство какое, Тентелев лодку угнал, а на меня свалил; хоть он мне и враг, но разве так можно?
Палён говорит:
— Вот наказанье какое!..
Я говорю:
— Разве это не подлость, Палён? Если я переехал, значит, теперь на меня всё можно сваливать?
— Ох, болит, — говорит Палён. — Может, мне не тот вырвали? Пойду в зеркало посмотрю и лягу…
И пошёл домой. Больной, чего с него возьмёшь.
А у меня хоть и побаливает зуб под временной пломбой, а я всё равно бодрый, весёлый! Вот у нас какая красивая улица! Дома на ней все разные, со всякими амурчиками на верхних этажах, со всякими львами, орлами и змеями. На одном доме над каждым окном человеческая голова: тётя, дядя, тётя, дядя… Однажды мы проснулись, вышли на улицу, смотрим, а все тёти и дяди курят. Ну, не по-настоящему, конечно, курят, а просто у них во рту папироски. Это кто-то им ночью вложил. Безобразие какое. Просто хулиганство. Но очень смешно.
Возле нашего дома четыре тополя растут, толстые, высокие, верхушками достают до пятых этажей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10
Гоша глаза опустил. Нехорошо, стыдно ему.
— Понял?
— Понял.
— Он понял, Саня! — говорит Овсей. — Он не виноват, это ведь не он мою ручку открутил, а она сама открутилась!..
…Взял бы я его к себе в товарищи.
Что-то вроде я стал пониже ростом, а они повыше. Вроде я стал поглупей, а они поумней. Наверно, потому, что они тут на законном основании, при деле и при квартире. А я без дела, без квартиры и без законного основания.
— Саня, — говорит Гоша, — ну, мы пойдём живых рыб смотреть.
— Ну, идите, — говорю, — пока всех не разобрали.
— Мы ещё придём, Саня, ты здесь будешь сидеть?
Голубой квадрат
Здесь буду сидеть, где же мне ещё сидеть, как не на своём диване. Даже лягу. Хорошо на диване полежать, ах, совсем неплохо, не всё ли равно, где он стоит — на заднем дворе или в комнате.
Кто ещё может полежать на заднем дворе да на своём чтоб диване, ну-ка подходите, кто может? Чудо из чудес — диван на заднем дворе!
С четырёх сторон стёкла сверкают, нижние — тёмным, верхние — белым и голубым. Высоко в небе летают ласточки. Я люблю в небо смотреть. Когда долго смотришь, то в глазах появляются белые шарики. Они будто прозрачные, невесомые, плавают друг возле друга. Я думаю, что это молекулы. Молекулы — это такие шарики, из которых всё состоит.
Ласточки то пропадают, то снова появляются в голубом квадрате. Прямоугольник, в котором все стороны равны, называется голубым квадратом. Можно задачки решать на этом небе над задним двором. Оно перерезано тремя строчками проводов. Если слегка повернуть голову, то они окажутся точно по диагонали. А если провести вторую диагональ, то будет письмо.
Кто решал задачки на небе, лёжа на заднем дворе да на своём чтоб диване?
Вот облако появилось, яркое, пенистое, как молочный коктейль. И теперь мы плывём. Ах, ведь плывём вместе с диваном, и с домом, и с проводами мимо этого облака! Прощайте, прощайте все! Мы плывём на север!
Буду плыть вот так и ни о чём не думать, устану смотреть — закрою глаза. Вот уже и не плывём. А, нет, всё равно плывём, вот проходим мимо нового облака. Разогнались, значит. Вышли в открытое море.
Кто ещё плыл с закрытыми глазами по открытому морю, на заднем дворе с голубым квадратом… решая задачки… да на своём чтоб диване?..
Нет, не пойду
— На своём диване, значит, решил полежать? Ну и ну.
Тётя Сима, по голосу слышу. Голос у неё с придыханием, с присвистом. Прошаркала к мусорным бакам, ведром помойным прогромыхала: эх, некстати она.
— На своём-то привычном полежать хочется. Ты чего это голову не подымаешь? Заснул, что ли?..
Я говорю:
— Я подымаю.
А на самом деле я не подымал. Уж очень мне не хотелось подымать голову. Но всё-таки я поднял.
— А я уж думала, может, заснул. Ты не спи, возле помойки спать нехорошо, тут мухи. Э-э, парень, а глаза-то у тебя на мокром месте, ты что это, милый?
Я говорю:
— Не-ет, тёть Сима, нет! Это я на небо долго смотрел!.. Ярко, глаза режет, вы не подумайте…
— Чего мне думать, ты парень крепкий, с характером. У другого вон характера нет, шаляй-валяй, а у тебя есть. Ну как, хорошо устроились на новом месте? Ванная есть?
— Есть.
— Балкон есть?
— Есть.
— Ну вот, нашему флигелю-мигелю какое сравнение! На него плюнь покрепче, он и повалится. А у вас там жить можно, я район этот знаю, у меня там золовка живёт. Воздух сельский, куда ни посмотришь — светло. Золовка говорит: «Вот бог дал — сразу и квартиру, и дачу. Не то что в наших колодцах проклятущих, солнышка летом не увидишь живого! И кто только их понастроил…»
И пошла, и пошла. Про какую-то золовку…
Пока она говорила, к ней две кошки подбежали и давай ластиться, башками об её тапочки тереться: курлы-мурлы. Тётю Симу все кошки во дворе знают, только она выйдет — они к ней. Да что там кошки — её каждый воробей, каждый голубь знает. Чуть что — лапа перебита или ещё что-нибудь — она им идёт на выручку. А однажды утром дворники смотрят: по двору ползёт черепаха. И прямо к нашей парадной. Файзула в окно постучал и говорит: «Тётя Сима, это к тебе».
Я говорил с тётей Симой, а сам всё думал: знает она или не знает про недоразумение? Но она всё-таки знала.
— Что это ты напоследок набедокурил? — спрашивает. — На что тебе эта лодка понадобилась?
Я кричу:
— Не брал я её, тёть Сима, не брал! Провалиться мне на этом месте!
— А Файзула говорит, будто тебя поймали и ты старый адрес сказал. Я говорю: «Да не водилось за ним никогда худого, не мог он этого сделать!..»
Я сказал:
— Файзула на меня наговаривает.
— Да это не Файзула на тебя наговаривает, — говорит тётя Сима, — а кто-то другой тебя оговаривает.
— Как это? — спрашиваю.
— А вот так. Какой-то охотник сделал, а показал на тебя. И фамилию твою дал, и адрес. Ты, дескать, переехал, тебе ничего не будет. А он чист и свят. Вот так бывает.
Ну уж это и вовсе было недоразумение.
Я говорю:
— Да кто ж это мог сделать? Нет, тётя Сима, это какая-то путаница. Ведь мой адрес только мои друзья знают. Да ещё Тентелев.
— Ну уж это сам выбирай, — говорит тётя Сима.
«Ах ты, Тентелев, — думаю, — ах, вражина!»
— Ну, будет тебе одному сидеть, пойдём ко мне, чаю попьёшь, а там и щуку будем жарить.
— Спасибо, — говорю, — я не хочу.
А я хочу есть, да не хочу к тёте Симе. Я знаю, как у неё там, в первом этаже. Когда я был маленький, родители меня иногда у неё оставляли.
У неё там ковричек, здесь — половичок. Там пупсик, здесь слоник. Там у неё пузырьки с лекарствами, здесь у неё квитанции за двадцать лет. Там — грелка, здесь — бумажный цветочек. Маслёнка и мышеловка. Варенье и клизма. И запах густой, тягучий.
Нет, не пойду.
— Не пойду я, тётя Сима.
— Ну, полежи, надумаешь, так придёшь.
А я и не надумаю.
Болезненный Палён
Я подумал, что раз Михеева с Суминым так долго нет, то, значит, их не признали в очереди. У нас так случается, что в очереди не признают. А то бывает, что, наоборот, признают. Кто-нибудь из нашего дома стоит и говорит тебе: «Ну чего вы так долго ходите, идите, вы же здесь стояли!» А Михеева с Суминым не признали, значит.
Так и есть, в очереди за арбузами я не нашёл ни Сумина, ни Михеева. Тогда я просто так возле лотка постоял. Арбузы были крупные, все говорили, что астраханские. У нас всегда хорошие арбузы продают. Продавец дядя Гриша подносит их к уху и слушает. Он пучит глаза и говорит: «Тихо, граждане, ничего не слышно!» И снова слушает. У него спрашивают: «Гриша, можно навырез?» А он отвечает: «Нет, граждане покупатели, арбузы продаются только на слух». Мой батя тоже умеет слушать арбузы. Он говорит, что когда арбуз спелый, то он поёт песенку: «Я спел, я поспел, кто успел, тот и съел». Когда я был маленький, я этому верил. Теперь, конечно, не верю. Вот батя приедет — и мы пойдём покупать арбуз.
Я пошёл во двор и крикнул:
— Михеев!
Но из окна никто не высунулся.
Тогда я снова пошёл на улицу.
Потом снова во двор.
Потом снова на улицу.
Но потом подумал: что это я буду ходить то во двор, то на улицу, сяду лучше на диван и подожду почтальона.
Только уселся, а тут через проходной двор идёт мой одноклассник Палён. Я обрадовался ему.
— А, здорово, — кричу, — давно не виделись!
А он за щёку держится. Его прямо перекосило. Он одной рукой за щёку держится, а другой себя охраняет.
— Не тьёгай меня, — говорит Палён. Я говорю:
— Да я и не трогаю. Что, зуб болит?
— Боит, — отвечает. — Сий никаких нет. Пойдём со мной в поикинику, а?.. Я один боюсь, навейно, йвать будут.
Я послушал, как Палён букву «р» не выговаривает, и мне его стало жалко. Он вообще у нас болезненный товарищ, от физкультуры вечно освобождён.
Я говорю:
— Пойдём.
Палён слегка оживился.
— Ты говои что-нибудь, — просит, — мне так ехче, ты говои.
Я ему стал про лодку рассказывать, а он говорит:
— Я знаю, знаю.
— И ты веришь, что это я? — спрашиваю Палёна.
— Конечно, вею.
Я возмутился такой наглости, даже обратно хотел повернуть, а он за руку меня схватил:
— Ой, нет, не вею, не вею!..
Ну что ты будешь с ним делать!
— То-то же, — говорю. — Разве ж я мог старый адрес дать, если б даже и было что-то такое? Зачем же людей запутывать. А это кто-то меня оговорил. Конечно, это Тентелев. Ты как думаешь?
А Палён говорит:
— Ой, Саня, а ты когда-нибудь йвал?
Он меня, оказывается, и не слушает. Я говорю:
— Один яз йвал!
Палён обиделся.
— А ты чего дьязнишься? Я же не найошно, что ты, не понимаешь?
А у меня, честное слово, само собой получилось. Оттого, что долго слушал, как Палён букву «р» не выговаривает. Он обиделся, а я сказал:
— Не надо, Палён, не обижайся. Это само собой получилось. Я тебя, пока зуб не вылечишь, не брошу.
Куда ж его такого бросишь. Он пропадёт.
Наша поликлиника
Возле нашей поликлиники стояло множество детских колясок. Ну, и колясок там было! Миллион! Всех цветов радуги!
Стоят как боевые кони, дожидаются своих всадников. Мне это очень понравилось. Я говорю Палёну:
— Ты иди, Палён, я тебя здесь подожду.
— Нет, нет, — отвечает Палён, — пойдём со мной!
— Да что я, — говорю, — пойду, я ведь теперь здесь не записан, мне неудобно.
— Еюнда какая, пойдём, пойдём!
Я понял, что без меня теперь Палён с места не сдвинется, и вошёл с ним в бокс.
Дежурная нянечка говорит:
— Куда это такие большие, сегодня у нас грудной день, приёма нет, приходите завтра!
Палён весь скривился, как это услышал.
Я говорю:
— Пропустите его к зубному, он до завтра не доживёт.
— А, к зубному можно. Если с острой болью, то можно.
Я подумал: конечно, зубной сегодня свободен, ведь у грудняков пока зубов нет, им лечить нечего.
В регистратуре было полным-полно грудных детей. Некоторые из них плакали, некоторые просто кричали. Такое веселье стояло! У них ведь так: один закричит — и все за ним в крик!
Пока Палён заказывал карточку, я подошёл к одному грудняку в голубом чепчике. Он сидел на столе за деревянным ограждением. Я сразу понял, почему он плачет: у него игрушка упала, гремящий такой петушок. Я её поднял, погремел, и грудняк замолчал. Потом он взмахнул ручонкой — игрушка снова упала. Он и зареветь не успел, как я её поднял. Потом он снова её уронил. Они же, ребёныши, глупенькие, не соображают. Когда я в третий раз поднял игрушку, грудняк уже улыбался. Он подумал, что я с ним играю.
А я бы и в самом деле поиграл. Я бы с ним целый день забавлялся. Что там — котёнок или собачка, я от них уйти могу спокойно, а от ребёныша бы не ушёл. Я бы к нему отовсюду — бегом! Я бы ему цветочки носил, травинки, камешки, палочки, тряпочки, бумажки! Да я бы и школу, пожалуй, бросил. Я бы его на ноги поставил, тогда бы и в школу пошёл. Его — в детский сад, сам — в школу. Сам из школы — его из детского сада. Он бы у меня не только не плакал, а всё время бы хохотал.
Но тут прибежала его мама. Она мне улыбнулась, и я отошёл.
Это мальчик, я думаю, раз в голубом чепчике. Девочка была бы в розовом.
Палён тем временем карточку заказал, и мы с ним пошли по лестнице, мимо цветов, к кабинету. У нас в поликлинике цветов больше, чем в других поликлиниках города. Наша поликлиника по цветам и по другим показателям на первом месте. У неё и переходящее знамя. Оно стоит на втором этаже, тоже всё в цветах. Матери эти цветы понемногу щиплют: кто листок, кто отросток. А некоторые и до корня докапываются. Осенью ведь всегда цветы пересаживают.
Вот стоят матери на лестнице, как в оранжерее, и советуются.
— Листочек этот, — говорит одна, — опустите в воду, пусть он поплавает недельку, а когда корешки даст, то высаживайте в горшок.
— А вы в терапевтическом были? — спрашивает другая. — Там такой хороший хирург!
— Да нет, что вы, хирург сегодня принимает в пятнадцатом кабинете.
— Да нет, вы меня не поняли. Хирург — это тоже такое растение. Чудесно заживляет ссадины, порезы.
— Подите лучше в процедурную, там такая замечательная «кровь Наполеона»! Просто прелесть!
— А «тёщиного языка» не видели, у них нет?
Одна мамаша бегает как угорелая с ребёнком на руках и выкрикивает:
— Мне вьющие, вьющие! Мне нужны вьющие!..
Я как крикну на всю лестницу:
—…ся!
— Что «ся»?
Я говорю:
— Вьющиеся!
Она кричит:
— А тебе какое дело!
Прямо все с ума посходили с этими цветами.
Я подумал, чем бы мне ещё занять Палёна, чтобы ему ждать было не так томительно. Я спросил:
— Ну, как там дела, какие новости в школе?
А он отвечает:
— Всё ноймайно. Тебя из танцевального кйужка вычейкнули.
Ну вот, уже и оттуда вычеркнули. А я ещё ни одного танца не станцевал. Всё только думал: хорошо бы научиться танцевать лезгинку. Я вообще-то хотел в фотографический, мне как раз батя летом фотоаппарат подарил, но Августа Николаевна говорит: туда и так записалось много народу, а нам в танцевальный мальчиков не хватает. А туда как раз Поля записалась. Она лучше всех «верёвочку» делает. А вот, думаю, научусь лучше всех вприсядку! И будем мы с ней плясать вдвоём: я — вприсядку, она — «верёвочку».
Острая боль
Когда Палёна пригласили в кабинет, я остался один. Никого не было во всём коридоре. Мне стало ещё обидней, что я здесь не записан. Пока Палён сидел рядом, я ещё вроде был свой, а теперь и вовсе оказался чужой.
А тут ещё подошла девочка с мамашей. Мамаша так морщилась, что я даже подумал, что это у неё болят зубы, а не у девочки.
Она спросила:
— Ты здесь последний?
Мне не хотелось отвечать, что я здесь никакой, и я ответил, что да, я здесь последний.
Я отвернулся, а мамаша спросила:
— А с острой болью или с тупой?
Я говорю:
— С тупой.
— Ну вот, а мы с острой.
Даже с некоторой гордостью сказала. «Ну, — думаю, — и пусть сидят со своей острой, не буду с ними спорить».
Встал и пошёл по коридору. А тут как раз цветные диапозитивы висят, как за грудняками ухаживать. Как кормить, пеленать, купать. Я включил свет и стал смотреть.
Замечательные диапозитивы. Я смотрел-смотрел, а потом подумал: дай-ка проверю, записан я здесь или не записан. Может быть, меня ещё не вычеркнули?
Побежал вниз в регистратуру.
Регистраторша как крутанёт свой барабан. И вдруг вытаскивает мою карточку. Ну, этого я никак не ожидал! Я от радости чуть не задохнулся.
— Скачков, к какому врачу?
— К зубному, — кричу, — к зубному!
— А ты что так кричишь? Ты что, с острой болью?
Я говорю:
— Конечно с острой, а с какой же!
Далась им эта острая боль. Она недоверчиво посмотрела на меня и, наверное, подумала: почему же он такой радостный? А я такой радостный оттого, что здесь записан! Значит, не успели ещё вычеркнуть, не успели!
Регистраторша говорит:
— Двадцатый кабинет, на втором этаже.
И даёт мне номерок.
Прибегаю — Палён сидит уже в коридоре. Обеими руками за щёку держится.
— Ой, йвать будут, укой сдеяи, куда ты пйопай?
Палён уже теперь не только букву «р», но и букву «л» не выговаривает, и многие другие буквы. Ещё немного — и совсем говорить разучится.
Я говорю:
— Палён, меня, оказывается, ещё не выписали! Иду зубы лечить! У меня всё равно дупло есть, так уж лучше в своей поликлинике вылечить, верно? У нас там пока поликлинику найдёшь, руки-ноги поломаешь, одни пустыри кругом.
Палён схватил меня за руку, чтобы я, значит, не передумал, и говорит:
— Вот дьюг так дьюг!
Не всегда и разберёшь, что он сказать хочет.
Я спрашиваю:
— Что, Палён?
— Ты, говою, хоёший дьюг! Вместе не так стьяшно.
— Стьяшно, стьяшно. Язьве, — говорю, — это стьяшно?
Это уж я нарочно его дразнил, а он и не заметил. Долдонит своё:
— Вот дьюг так дьюг!..
И вот я в кресле. Врачиха говорит:
— Спокойно, деточка!
И вот я как дёрнусь! Нашла, значит, себе работу.
А врачиха:
— Терпеть, милый, терпеть!
Сижу с открытой пастью, весь взмокший и ни о чём не могу подумать. А сам хочу о чём-то подумать, о чём-то хочу, да не могу вспомнить — о чём. Наконец вспомнил: не выписали меня отсюда, не выписали!
Палёну зуб вытащили, а мне велели завтра прийти. Отчего ж не прийти, я приду в любое время!
Наша улица
Палён буквы-то все стал выговаривать, а что толку? У него укол стал отходить, он от этого кислый, сморщенный.
Я говорю:
— Палён, вот свинство какое, Тентелев лодку угнал, а на меня свалил; хоть он мне и враг, но разве так можно?
Палён говорит:
— Вот наказанье какое!..
Я говорю:
— Разве это не подлость, Палён? Если я переехал, значит, теперь на меня всё можно сваливать?
— Ох, болит, — говорит Палён. — Может, мне не тот вырвали? Пойду в зеркало посмотрю и лягу…
И пошёл домой. Больной, чего с него возьмёшь.
А у меня хоть и побаливает зуб под временной пломбой, а я всё равно бодрый, весёлый! Вот у нас какая красивая улица! Дома на ней все разные, со всякими амурчиками на верхних этажах, со всякими львами, орлами и змеями. На одном доме над каждым окном человеческая голова: тётя, дядя, тётя, дядя… Однажды мы проснулись, вышли на улицу, смотрим, а все тёти и дяди курят. Ну, не по-настоящему, конечно, курят, а просто у них во рту папироски. Это кто-то им ночью вложил. Безобразие какое. Просто хулиганство. Но очень смешно.
Возле нашего дома четыре тополя растут, толстые, высокие, верхушками достают до пятых этажей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10