Поражала экспрессия на невиданных лицах тайных натурщиков! На
нескольких картинах эти существа прыгали ночью в открытые окна или сидели на
спящих людях, вгрызаясь им в горло. На одной он показал их, сбившихся в круг
и лающих на повешенную на Гэллоус-хилл ведьму, чье мертвое лицо несло на
себе следы несомненного сходства с их лицами.
Только не подумайте, что мне стало не по себе от всех этих страхов. В
конце концов, мне не три года и я успел повидать много подобного. Нет,
Элиот, это лица, проклятые лица, которые распускали слюни и с вожделением,
как живые, взирали на меня с картин. Господи, я в самом деле поверил, что
они могут быть живыми! Ужасному колдуну удалось зажечь краски адским
пламенем, а его кисть, как по волшебству, умела создавать кошмары.
Подайте-ка мне, Элиот, графин!
Одна картина называлась Урок я видел ее, пусть смилуется надо мной
Господь! Представьте только вообразите церковное кладбище и немыслимых
собакоподобных существ, усевшихся на корточки в круг, чтобы научить
маленького ребенка есть по-ихнему! Цена подмены, полагаю, вам ведь известен
древний миф о таинственных существах, подкладывающих в люльки своих
детенышей взамен нормальных младенцев, которых они крадут. Вот и Пикман
показал, что происходит с украденными детьми какими они вырастают, и мне
показалось, что я вижу отталкивающее сходство в человеческих и
нечеловеческих фигурах. Какая бы ни была степень патологии в его явных
нелюдях и деградировавших людях, ехидная кисть Пикмана показывала их связь и
эволюцию. Собакоподобные существа произошли от людей!
Не успел я спросить, что он сотворил с подкинутыми людям младенцами
собакоподобных, как мой взгляд упал на картину с их изображением. Старый дом
пуританина комната с нависающими балками, решетчатыми окнами и тяжелой
мебелью семнадцатого века, где вся семья собралась вокруг отца, читающего
Писание. Благородством и почтительностью были отмечены все лица, кроме
одного, на котором лежал отсвет глумливой преисподней. Лицо принадлежало
юноше, якобы сыну благочестивого отца, а на самом деле отродью нечистых
тварей. Это был подменыш - и позволяя себе нечеловеческий сарказм, Пикман
придал его чертам сходство со своими чертами.
К этому времени Пикман зажег лампу в соседней комнате и вежливо
придерживал дверь, спрашивая, не желаю ли я взглянуть на его современные
этюды ? У меня не хватило сил высказать ему свои впечатления от страха и
отвращения я потерял дар речи но, думаю, он все понял и был доволен
результатом. Хочу уверить вас, Элиот, что я никогда не был тряпкой и не
поднимаю шум, если вижу какую-нибудь чертовщину. Мне уже немало лет, я
получил приличное образование, да и нам с вами пришлось довольно много
беседовать во Франции, чтобы вы принимали меня за человека, которого легко
выбить из колеи. Не забывайте, что я к тому же занимался эти искусством и
привык к пугающим картинам, на которых колониальная Новая Англия нечто вроде
ада на земле. И все же, несмотря на это, следующая комната исторгла из меня
вопль ужаса, и мне пришлось прислониться к дверной раме, чтобы не упасть. В
ней Пикман показал стаю упырей и ведьм, проникших в мир наших предков, и как
раз она превратила в кошмар мою жизнь!
Черт, этот человек был настоящим художником! Там висела картина
Происшествие под землей , на которой несколько отвратительных существ
вылезают из неведомых катакомб через трещину в полу на станции
Бойлстон-стрит и нападают на стоящих на платформе людей. На другой картине
был изображен современный фон и пляски между могилами на Коппс-хилл. Я
обратил внимание еще на несколько сценок в подвалах, куда чудовища вылезли
из нор и щелей, чтобы усесться на корточки за бочками и печами и, осклабясь,
ждать появления первой жертвы.
Еще одно мерзкое полотно изображало поперечный разрез Бикон-хилл и
похожие на муравьиные армии смердящих чудовищ, протискивавшихся в узких
ходах, которые пронизали всю землю. Там было много полотен с плясками на
современных кладбищах, но мне попалась на глаза картина, которая почему-то
подействовала на меня сильнее всех остальных, на ней был изображен какой-то
склеп, где десятки тварей сгрудились вокруг одной, державшей в руках всем
известный путеводитель по Бостону и, по-видимому, вслух читавшей из него.
Все показывали на одно место в книге, причем лица тварей были искажены
эпилептическими гримасами громового хохота, так что мне даже показалось, что
я слышу его мерзкие отголоски. Под картиной была подпись: Холмс, Лоуэлл и
Лонгфелло похоронены на горе Оберн .
Постепенно мне удалось вернуть присутствие духа и пообвыкнуться в этой
комнате с ее чертовщиной и извращенностью, и я стал анализировать свое
неприятное болезненное состояние. Во-первых сказал я себе; картины
отталкивают меня абсолютной бесчеловечностью и низменной жестокостью их
автора. Наверняка он непримиримый враг всего человечества, если так
наслаждается муками души и тела и деградацией смертной оболочки. Во-вторых,
они внушают ужас, потому что написаны талантливой рукой. Искусство Пикмана
то искусство, которое убеждает; когда мы смотрим на его картины, мы видим
как будто живых демонов и пугаемся их. И самое интересное заключается в том,
что Пикман не пользуется никакими ухищрениями. У него нет размытых контуров,
нет смещений в пропорциях, нет условных изображений; его рисунок тверд и
точен, и все детали прорисованы с болезненной ясностью. А лица!
Перед нами не художественная интерпретация, а сам ад, показанный нам с
кристалльной ясностью и предельной объективностью. Господи, так оно и есть!
Этот человек ничего не фантазировал и не романтизировал он даже не пытается
навязать нам болтушку из эфемерных мечтаний, но холодно и иронически
показывает неизменный, механистический, крепко укорененный мир кошмаров,
который он видит целиком, ярко, точно и безошибочно. Один Бог знает, каким
был этот мир и где Пикман подглядел своих богопротивных тварей, которые
скачут, прыгают и ползают в нем; но каков бы ни был нечестивый источник его
образов, одно ясно как день: Пикман был во всех смыслах в своих идеях и их
воплощении неизменным, последовательным, почти убежденным реалистом.
Тем временем мой хозяин уже вел меня в подвал, в свою любимую
мастерскую, и я старался заранее взять себя в руки, чтобы не поддаться
адскому воздействию незаконченных картин. Едва мы достигли последней
отсыревшей ступеньки, как он осветил фонариком угол довольно большого
пространства, показав мне круглую кирпичную кладку того, что наверняка было
большим колодцем в земляном полу. Мы подошли поближе, и мне показалось, что
он не меньше пяти футов в диаметре, со стенами в добрый фут толщиной и
дюймов на шесть выступает над полом надежная работа семнадцатого века, если
я не ошибался. Пикман сказал, что как раз это он имел в виду вход в туннели,
которые пронизывают весь холм. Случайно я обратил внимание, что вход не
замурован и его закрывает тяжелый деревянный диск. Представив себе, куда
может привести этот ход, если дикие намеки Пикмана не были простой
риторикой, я вздрогнул, но потом повернулся и отправился следом за ним в
узкую дверь, что вела в довольно большую комнату с деревянным полом,
обставленную как мастерская. Необходимое для работы освещение исходило от
карбидной лампы.
Незаконченные картины на мольбертах и вдоль стен были такими же
отвратительными, как картины наверху, и демонстрировали тщательность
художественного стиля Пикмана, который скрупулезно планировал рисунок, и
карандашные линии лишь подтверждали дотошность, с какой Пикман выверял
перспективы и пропорции. Великий человек я говорю это даже теперь, знает
столько, сколько не знает больше никто. Мое внимание привлек большой
фотоаппарат, лежавший на столе, и Пикман сказал, что берет его с собой,
когда ищет задний план для своих работ, и фотографии помогают ему вспоминать
тот или иной пейзаж, а также избавляют от необходимости тащить мольберт
куда-нибудь в город. Фотографию он считал ничем не хуже реального пейзажа,
если предстояла долгая работа, и заявил, что уже привык пользоваться
фотоаппаратом.
Меня что-то беспокоило, когда я рассматривал внушающие отвращение
абрисы и полузаконченных чудовищ, заполонивших мастерскую и злобно взирающих
на нас, но когда Пикман сдернул тряпку с большого полотна, стоявшего сбоку,
я не смог удержаться от громкого крика второго за ту ночь. Эхо повторяло и
множило его под темными сводами древнего вонючего подвала и мне пришлось
напрячь всю свою волю, чтобы не разразитьо истерическим хохотом. Боже
милостивый! Не знаю, Элиот, что там было правдой, а что горячечным бредом.
Не может быть, что бы на земле существовало нечто подобное!
Это было нечто огромное и богопротивное со сверкающими красными
глазами, державшее в острых когтях то, что некогда было человеком, и грызшее
его голову, как ребенок грызет конфетку. Застыв в полусогнутом положении, он
это сразу чувствовалось, стоило лишь посмотреть на него, был готов в любую
минуту бросить свою жертву и искать добычу повкуснее. Дьявол его побери,
ведь даже не потусторонний сюжет нагонял на смотревшего вселенский ужас не
сюжет и не песья голова с торчащими ушами, не налитые кровью глаза, не
плоский нос и не слюнявый рот. Не чешуйчатые лапы, не плесень, покрывавшая
его тело, и не копытца хотя даже все это по отдельности могло лишить
чувствительного человека рассудка.
Техника, Элиот, дьявольская, богопротивная, потрясающая техника!
Сколько я живу, а мне ни разу не приходилось видеть столько жизни на
полотне. Это было чудовище оно сверкало глазами и грызло добычу, грызло
добычу и сверкало глазами, а я думал только о том, что, лишь наплевав на
законы природы, человек сумел написать такое, не имея натуры не видя другой
мир, на который не мог взглянуть ни один смертный, не продав душу дьяволу.
К свободной части полотна был прикноплен листок бумаги, скрутившийся в
трубочку вероятно, подумал я, фотография, с которой Пикман будет писать
страшный, как уже явленный кошмар, фон. Протянув руку, чтобы развернуть
листок и взглянуть на него, я вдруг увидел, что Пикман бросился ко мне. С
тех пор как , я, в ужасе, закричал во второй раз, Пикман почему-то
внимательно прислушивался к гулкому эху, непривычному в этом подвале, а тут
чего-то испугался, правда, не так сильно, как я, и его страх был более
материальный, чем мой. Он вынул револьвер и жестом приказал мне молчать, а
сам вышел из мастерской и закрыл за собой дверь.
Кажется, на мгновение меня как будто парализовало. Прислушавшись,
подобно Пикману, я вроде бы уловил слабый шорох, а потом что-то, похожее на
тихий визг или блеяние, доносившееся неведомо откуда. Мне привиделись крысы,
и я содрогнулся всем телом. Потом раздался приглушенный грохот, и у меня
мурашки поползли по спине как будто кто-то боролся, не желая шуметь, хотя
мне трудно передать словами, как все было на самом .деле. Разве что с таким
шумом тяжелое дерево падает на камень или кирпичную кладку дерево на кирпич.
Почему именно это пришло мне в голову?
Грохот раздался вновь и теперь был громче. Все вокруг закачалось, как
будто дерево упало дальше, чем в первый раз. После этого послышались громкий
скрип, неразборчивые выкрики Пикмана и оглушительная пальба из
шестизарядного револьвера, столь же драматичная, как пальба укротителя львов
в цирке. Опять я услыхал приглушенный то ли визг, то ли стон и шум от
падения, по-видимому, тела. До меня вновь донеслись удары дерева о кирпич, а
потом наступила тишина и открылась дверь признаюсь, тут меня заколотило как
следует. Появился Пикман с еще дымящимся револьвером, на чем свет стоит
поносивший крыс и старый колодец.
- Один Бог знает, Тербер, что они едят, с усмешкой произнес он, а
здешние древние туннели проходят под кадбищем, под обиталищем ведьм и под
морским берегом. Как бы там ни было, они, видно, совсем изголодались, потому
что все их покля-тое племя примчалось сюда. Думаю, ваши крики всполошили их.
В этих местах надо всегда быть настороже наши милые грызуны всегда рядом,
хотя мне иногда кажется, что в них есть что-то положительное с точки зрения
антуража и колорита.
Собственно, Элиот, на этом наше ночное приключение закончилось. Пикман
обещал показать свой дом, и он, Господь свидетель, выполнил обещание. Потом
он повел меня по улице, но как будто в другом направлении, потому что, когда
мы подошли к горевшему фонарю, то мне показалось, я узнал улицу с обычной
застройкой, то есть стоящими вперемежку многоквартирными домами и старыми
постройками. Мы были на Чартер-стрит, однако как попали на нее, я,
признаюсь, из-за волнения не заметил. Поезда уже не ходили, и мы отправились
пешком по Ганновер-стрит. Это я помню. С Тремонт-стрит мы свернули на
Бикон-стрит, и на углу Джой-стрит, где мне предстояло свернуть, Пикмак меня
покинул. Больше я с ним ни разу не разговаривал.
Почему? Не торопитесь. Сначала я позвоню, чтобы нам принесли кофе.
Выпили мы уже достаточно, так что кофе не помешает. Нет, меня поразили не
картины, которые я увидел в его доме, хотя, держу пари, из-за них его
наверняка выгнали бы из девяти десятых домов и ютубов Бостона, и теперь вам
понятно, почему я избегаю метро и подвалов. Это было кое-что, найденное мной
утром в кармане пальто. Помните свернутый в трубочку листок бумаги,
прикнопленный к ужасному полотну в подвале? Тогда мне подумалось, что это
фотография какого-то места, в которое он собирался поместить своего монстра.
Последний удар я получил, когда развернул фотографию, зачем-то сунутую мной
в карман. А вот и кофе если вы человек умный, Элиот, то выпьете его черным.
Так вот, из-за этой бумажки я и перестал видеться с Пикманом; с
Ричардом Антоном Пикманом, величайшим художником, с каким я когда-либо был
знаком, и отвратительнейшим из людей, которому не хватало обычной жизни и
понадобились потусторонние тайны и потустороннее безумие. Элиот, старик Рейд
оказался прав. Пикман не совсем человек. Либо он сам порождение некоей тени,
либо нашел способ отпереть запретную дверь. Сейчас уже все равно, потому что
его нет он навсегда ушел в неведомую тьму, в которую любил наведываться.
Пожалуй, надо зажечь люстру.
Только не спрашивайте у меня объяснений, ничего не спрашивайте по
поводу листка бумаги, который я сжег. И не спрашивайте, что я думаю о
кротовьей возне, которую Пикман постарался свалить на крыс. Знаете ли, есть
тайны, которые дошли до нас из старого Салема, да и Коттон Мэзер
рассказывает иногда веши еще более странные. Теперь вам известно, почему
чудовищные картины Пикмана дышат жизнью: помните, как мы недоумевали, откуда
он берет свои лица?
Ну вот на том листке не оказалось пейзажа. На нем было всего лишь
чудовищное существо, которое Пикман писал на той ужасной картине. Он писал с
фотографии а фоном служила выписанная во всех деталях стена в подвальной
мастерской. Клянусь Богом, Элиот, фотография была сделана с натуры.
Пер. Л. Володарской



1 2