А нашел я его благодаря странной старой кирпичной стене в
подвале - вроде той, о которой я вам рассказывал. Лачуга эта вот-вот готова
разрушиться, а потому там никто не живет, и я даже не стану смущать вас
упоминанием той мизерной суммы, которую я плачу, снимая ее. Все окна там
заколочены, но мне это даже еще больше нравится, поскольку в моей работе
солнечный свет не нужен. Рисую я в подвале, где вдохновение оказывается
особенно сильным, хотя на первом этаже довольно неплохо обставил жилые
комнаты. Владеет всем этим какой-то сицилиец, а само помещение я снял под
фамилией Петере.
Если вы в настроении, я мог бы проводить вас туда сегодня же. Думаю,
вам понравятся эти картины, поскольку, как уже сказал, я позволил себе там
немного раскрепоститься. Путь туда недалекий, и иногда я предпочитаю идти
пешком, а не брать такси, чтобы не привлекать излишнего внимания. На Южной
станции мы можем сделать пересадку на Бэтери-стрит, откуда до места рукой
подать.
Что и говорить, Элиот, после таких речей я был готов не просто идти, а
броситься со всех ног в поисках свободного кэба, только чтобы поскорее
добраться до того места. Мы действительно сделали пересадку на Южной
станции, где-то возле полуночи спустились по ступеням на Бэттери-стрит и по
набережной Конституции пошли вдоль старого порта. За дорогой я особенно не
следил, а потому не могу точно сказать вам, ще именно мы свернули, однако
уверен, что это была не Гринаф Лэйн.
Как только мы свернули, я увидел, что нам предстоит небольшой подъем по
узкой и пустынной улочке, грязнее и стариннее которой мне еще не доводилось
видеть за всю свою жизнь. Со всех сторон ее окружали рассыпающиеся от
ветхости фронтоны домов, искривленные от старости оконные проемы глазели на
нее, а архаичные дымоходы устремляли в освещенное лунным светом небо свои
полуразвалившиеся трубы. Пожалуй, там не нашлось бы и трех зданий,
построенных после времен Коттона Матера - я лично увидел, по меньшей мере,
два дома с характерными для прошлого века навесами над крышами, а однажды,
как мне показалось, разглядел заостренную линию почти забытой ныне
двускатной крыши, хотя антиквары в один голос утверждают, что в Бостоне
таких уже не осталось.
С той улицы, освещенной тусклым светом редких фонарей, мы свернули
налево на столь же пустынный и еще более узкий проулок, где свет вообще не
горел, и примерно через минуту сделали еще один поворот, кажется, под тупым
углом - уже в полную темноту. Вскоре после этого Пикмэн извлек из кармана
фонарь и высветил его лучом ветхую, изрядно изъеденную червями деревянную
дверь. Отперев ее, он проводил меня в пустую прихожую, обшитую тем, что
некогда являлось прекрасными дубовыми панелями, - совсем простыми,
разумеется, но невольно наводящими на мысль об обитателях времен Андроса,
Фипса и других колдунов. После этого он провел меня в располагавшуюся слева
дверь, зажег масляную лампу и предложил чувствовать себя, как дома.
Скажу откровенно, Элиот, любой человек с улицы посчитал бы меня крутым
парнем, однако от того, что я увидел на стенах той комнаты, уверяю вас, мне
едва не сделалось дурно. Там были картины, которые Пикмэн никогда бы не смог
написать или хотя бы выставить на Ньюбэри-стрит, - и я убедился в его
правоте, когда он сказал, что "решил немного раскрепоститься"... Давайте
выпьем еще, - по крайней мере, мне это просто необходимо!
Совершенно бесполезно описывать вам то, на что все это было похоже,
поскольку буквально повсюду я лицезрел чудовищный, дьявольский ужас,
отвратительную мерзость и чуть ли не ощущал смертельное зловоние, которое
исходило буквально ото всего, к чему я мог прикоснуться. На тех полотнах не
было ни намека на экзотическую технику живописи, которую можно наблюдать в
работах Сиднея Сайма, или на транс-сатурнические ландшафты и лунные грибы,
которыми привык леденить кровь зрителей Кларк Эштон Смит. Фоном картин
Пикмэна являлись преимущественно старые кладбища, непроходимые леса,
прибрежные утесы, кирпичные туннели, старинные, обшитые панелями комнаты или
просто каменные склепы. Располагавшаяся неподалеку от того дома
кладбищенская территория холма Коппа могла бы показаться в сравнении с
увиденным лужайкой для веселых прогулок.
Все же безумие и чудовищность его картин были воплощены в фигурах,
помещенных на переднем плане, поскольку в своем зловещем, демоническом
мастерстве Пикмэн продолжал оставаться сторонником исключительно портретной
живописи. Изображенные тела редко бывали полностью человеческими, причем
последнее качество присутствовало в них в самой разной степени. Практически
все существа оставались двуногими, но сверху имели неуклюжие, в чем-то даже
собачьи торсы, а структура тканей большинства из них отчасти напоминала
резину. Бр-р-р! Они до сих пор стоят у меня перед глазами!
То же, чем они занимались, - о, не спрашивайте меня в деталях, что это
было такое. Как правило, они ели - не скажу, на чем и что именно. Иногда они
были изображены группами на кладбище или в каком-то подземном проходе, и
часто в состоянии драки за свою добычу - а точнее, за найденный клад. А
какую дьявольскую выразительность Пикмэн подчас придавал этим слепым мордам
участников кладбищенской вакханалии! Иногда создания были изображены
запрыгивающими ночью в открытые окна или сидящими на корточках на груди
своих жертв, вонзившими зубы в их глотки. На одном из полотен было
изображено кольцо этих тварей, лающих на повешенную на Холме висельников
ведьму, мертвое лицо которой сильно смахивало на их собственные морды.
Но только не подумайте, что лишь сама тематика этих произведений и позы
персонажей произвели на меня столь сильное впечатление. В конце концов, я не
трехлетний младенец и немало повидал на своем веку всякого. Нет, речь идет
об их лицах, точнее - мордах. Да, Элиот, об их проклятых мордах, которые
бросали на меня с полотен свои хитрые, алчущие взгляды, словно срисованные с
натуры! Бог мой, я был готов поклясться, что все они были живыми! Этот
обезумевший чародей воплотил в тошнотворных красках само пламя ада, а его
кисть стала источником плодящихся кошмаров... Элиот, дайте-ка мне этот
графин!
Была там, например, одна картина - называлась она "Урок". Прости меня,
Боже, за то, что я вообще увидел подобное! Послушайте, вы можете себе
представить кладбище, на котором по кругу расположились сидящие на корточках
собакоподобные существа, обучающие младенца, как питаться по-ихнему? Видимо,
такова была цена этой "подмены", - надеюсь, вы слышали стародавний миф о
том, как эльфы оставляют в колыбелях своих отпрысков в обмен на похищаемых
ими человеческих детей. Так вот, на своей картине Пикмэн изобразил, что
именно происходит с этими самыми похищенными младенцами, как они вырастают,
и после этого я стал улавливать зловещее сходство между лицами людей и
мордами этих тварей - во всех гнусных, тошнотворных стадиях и градациях
перехода от явно нечеловеческих морд к относительно человеческим, хотя и
явно деградировавшим лицам. Он показал сардоническую связь между ними, как
говорится, эволюцию в натуре. Получалось, что собакоподобные существа
происходили от людей!
Но не успел я еще подумать о том, как же он намеревался изобразить
судьбу собственных отпрысков этих чудищ, оставленных с людьми в порядке
"обмена", как тут же мой взгляд выхватил картину, изображавшую именно этот
сюжет. На ней был изображен старинный и типично пуританский интерьер -
комната с тяжелыми балками и зарешеченными окнами, деревянная скамья с
высокой спинкой, неудобная мебель семнадцатого века, и вся семья, сидящая за
столом, во главе которого восседал отец, читающий библию. На всех лицах -
кроме одного - было запечатлено подлинное благородство и искреннее
благоговение, тогда как то самое, единственное, выражало ехидную, адскую
насмешку. Принадлежало оно относительно молодому человеку, определенно сыну
этого набожного главы семейства, но было во всем его облике что-то от
нечестивой, нездешней твари. Это и была та самая "подмена", - и словно
повинуясь зову крайней иронии, Пикмэн придал этому лицу максимальное
сходство со своим собственным!
Вскоре Пикмэн зажег в соседней комнате лампу и любезно придержал дверь
в нее открытой, спросив, не желаю ли я взглянуть на его "свежие работы". Я
был не способен толком высказать ему свое мнение, поскольку буквально
лишился дара речи от душившего меня страха и отвращения, однако, как мне
показалось, он все прекрасно понимал сам и даже чувствовал себя где-то
польщенным. Сейчас мне хотелось бы вновь заверить вас, Элиот, в том, что я
никогда не был изнеженным младенцем, готовым завизжать от страха при виде
любого, даже самого гротескного отхода от канонов классической живописи. Мне
немало лет, и я отличаюсь достаточной широтой взглядов, а кроме того, вы
сами довольно неплохо заметили по Франции, что меня отнюдь не так легко
вышибить из седла. Не забывайте также, что я тогда как раз вернулся из
поездки по стране, где успел привыкнуть к пугающему зрелищу того, как
колониальная Новая Англия начинает все более походить на своего рода филиал
преисподней. Так вот, несмотря на всю мою подготовленность, соседняя комната
заставила меня попросту вскрикнуть, и я даже был вынужден ухватиться за
косяк двери, чтобы не споткнуться и не упасть. Предыдущее помещение
познакомило меня со скопищем вампиров, упырей и ведьм, населявших мир наших
праотцов, тогда как в этой комнате передо мной предстал весь ужас уже наших,
нынешних дней!
Боже, как же рисовал этот человек! Был там у него один сюжет, назывался
он "Случай в метро", в котором изображалась стая омерзительных существ,
выползающих из каких-то неведомых катакомб через трещину в полу станции
"Бойлстон-стрит" и нападающих на стоящих на платформе людей. На другой
картине была в деталях расписана пляска дьяволов среди могил на холме Коппа
- также на фоне панорамы современного города. Потом масса сюжетов на темы
"подвала" с чудовищами, выползшими через щели и проломы в кирпичной кладке,
и с ухмылками на мордах притаившимися на корточках за бочками и каминами в
ожидании того момента, когда по лестнице спустится их первая жертва.
На одном особенно отвратительном полотне был изображен перекресток
неподалеку от холма Бикона, где из бесчисленных отверстий в земле, похожих
на пчелиные соты, наружу выползают сотни похожих на муравьев омерзительных
чудовищ. На многих картинах были запечатлены всевозможные пляски на
современном кладбище, но одна поразила меня особенно сильно -- это была
сцена в каком-то потаенном склепе, где полчища неведомого зверья окружили
одного из членов своего племени, держащего в руках и читающего вслух хорошо
известный путеводитель по Бостону. Все указывали пальцами на какую-то
конкретную улицу или переулок, и каждая морда была искажена трясущимся,
эпилептическим хохотом, отзвуки которого, казалось, доносились даже до меня.
Называлась она "Могилы Холмса, Лоувела и Лонгфелло на Каштановой горе".
По мере того, как я постепенно начинал брать себя в руки и привыкать к
болезненной, дьявольской обстановке этой второй комнаты, я попытался
проанализировать причины своего тошнотворного отвращения ко всему
увиденному. Поначалу, сказал я себе, все эти существа вызывали омерзение
своей запечатленной Пикмэном в высшей степени бессердечной жестокостью,
самым настоящим садизмом. Похоже, этот парень был заклятым врагом всего
человечества, чтобы испытывать подобное сладострастие при изображении
мучений плоти и разума населяющих землю людей. С другой стороны, они
ужасали, поскольку были изображены с поразительным мастерством. Убеждала
именно высокопрофессиональная манера исполнения этих картин, - глядя на них,
я видел самих дьяволов и боялся именно их. Причем странно было именно то,
что подобной силы воздействия Пикмэн достигал отнюдь не за счет подчеркнутой
эксцентричности или гротеска. Ни одна деталь не была им умышленно смазана,
искажена или заменена условным штрихом; все контуры отличались резкостью,
правдоподобием, а мельчайшие фрагменты были проработаны с величайшей
скрупулезностью. Но эти морды!..
Нет, на этих картинах перед моим взором предстала отнюдь не авторская
интерпретация увиденного им; это был настоящий ад - кромешный, отчетливый,
можно сказать, кристально ясный в своей поразительной объективности. Клянусь
всем святым, это было именно так! Человек этот отнюдь не был фантастом или
романтиком - он даже не пытался предъявить зрителю мешанину каких-то штрихов
и контуров, призматический срез, смутную зарисовку своих бредовых видений,
но демонстрировал холодно исполненную, сардонически уверенную картину
какого-то вполне реального, механистического, прочно устоявшегося кошмарного
мира, который он сам видел со всей отчетливостью и ясностью, причем наблюдал
непосредственно и пристально. Одному лишь Господу Богу ведомо, что это мог
быть за мир и где Пикмэн лицезрел все эти порожденные преисподней образы,
которые беспрестанно скакали, ползли, куда-то спешили. Однако, что бы ни
являлось прототипом всех этих сюжетов, одна вещь для меня оставаясь
совершенно ясной: во всех отношениях - как в концепции своего творчества,
так и в манере исполнения - он оставался скрупулезным, старательным, можно
сказать, почти научным реалистом.
Затем хозяин дома повел меня вниз, в подвал, где располагалась сама его
студия, и я невольно содрогался, проходя мимо полотен, на которых были
сделаны лишь отдельные наброски будущих сюжетов. Дойдя до конца
заплесневелой лестницы, он направил луч фонаря в угол большого открытого
пространства, высветив округлую кирпичную кладку колодца - да, мне
действительно показалось, что это было нечто вроде прорытого в земляном полу
большого колодца. Когда мы подошли к нему поближе, я увидел, что в диаметре
он достигал полутора метров, причем стены были не менее тридцати сантиметров
в толщину и сантиметров на двадцать возвышались над полом. Одним словом, это
была солидная работа семнадцатого века, хотя в подобных вещах легко и
ошибиться.
По словам Пикмэна, это было именно то, о чем он говорил, - вход в сеть
туннелей, заполнявших пространство под холмом. Я обратил внимание, что
сверху колодец не был заложен кирпичом и закрывала его лишь толстая
деревянная крышка округлой формы. Я невольно поежился, подумав обо всех тех
существах, которые могли иметь отношение к этому сооружению, если,
разумеется, дикие намеки Пикмэна не были всего лишь пустой риторикой. После
этого мы поднялись на пару ступеней и через узкую дверь прошли в довольно
просторную комнату с деревянным полом и оборудованную, как студия.
Ацетиленовая горелка обеспечивала необходимый для работы минимум освещения.
Незавершенные картины, укрепленные на мольбертах или стоявшие
прислоненными к стенам, казались столь же зловещими, как и готовые работы
наверху, и со всей отчетливостью демонстрировали дичайшее мастерство этого
художника. Сцены были проработаны с высочайшей скрупулезностью, а
карандашные штрихи красноречиво указывали на то, что Пикмэн старался с
максимальной точностью передать правильную перспективу и соблюсти нужные
пропорции. Даже сейчас, с учетом всего того, что я знаю, смею утверждать,
что человек этот был великим художником. Особый же мой интерес привлекла
стоявшая на столе большая фотокамера - Пикмэн пояснил, что пользуется ею при
создании фоновых сюжетов своих полотен. В самом деле, гораздо удобнее было
срисовывать их с фотографии прямо здесь, в студии, чем таскать с собой по
городу этюдник в поисках нужной сцены или сюжета. Он считал, что фотография
ничуть не хуже натуры или живой модели, особенно когда речь идет о
длительной работе, и добавил, что довольно часто пользуется камерой.
Было во всех тех тошнотворных сюжетах и полузавершенных чудовищах,
глазевших на меня буквально из каждого угла студии, что-то очень тревожное.
Неожиданно Пикмэн открыл один довольно большой холст, стоявший чуть в
стороне от света, и при виде его я уже не мог сдержать самого настоящего
возгласа ужаса - второго за ту ночь.
1 2 3