Наконец, Тешков разглядел, что Гурьев, рассматривая лошадей, не торопится выбирать. Кузнец отозвал его в сторону, шепнул недовольно:
– Что тебе? Не глянется никакой, что ль? Чего рыскаешь-то?
– Да вот, дядько Степан, - Гурьев помялся. - Это ж тележные бугаи какие-то. Не глянется.
– Тю-ю-ю, - присвистнул Тешков. - На службу разве собрался-то? Что ж, строевского коня захотел?
– А хоть бы и строевского, - Гурьев упрямо наклонил голову набок.
– И зачем?
– А вы рассудите, дядько Степан. На водовозе верхом - какой всадник? Это раз. Много ли в станице породистых жеребцов на развод? Это два. С добрым конём меня и станичный атаман охотнее возьмёт. А прокормить - прокормим, Степан Акимович, и застояться не дадим. А?
Кузнец задумчиво разгладил бороду - сначала правой ладонью, потом и левой. Была в словах будущего подмастерья лукавая сметка, такая, что возрасту парня никак не годилась в пару. Ох, и не простой ты хлопец, в который раз подумал Тешков. И, кивнув согласно, развернулся к приказчику - совсем другим разговором:
– Ну? Настоящих-то коней покажешь, или так и будем до вечера тут киселя хлебать?
– Помилуйте, господа! - деланно изумился приказчик и, вытаращив глаза, обескураженно развёл руками. - Это самые…
– А будешь ерепениться, так мы сей минут разворачиваем, - ласково продолжил Тешков.
Приказчик булькнул и расплылся в улыбке:
– Ну, вот. Сразу видно настоящего клиента!
– А если сразу видно, чего голову по сю пору морочил?! - свирепо рявкнул Тешков. - Хорош болтать, веди давай!
Этого коня Тешков увидел сразу. Аж сердце подпрыгнуло. Он шагнул к загону:
– Эт-то дело!
Конь и вправду был чудо как хорош. Буланый Буланый - лошадиная масть. Корпус и голова желтовато-золотистые или песчано-землистые (есть темный и светлый оттенки), низ конечностей, хвост и грива ярко-черные, вдоль хребта может идти черный ремень.
, тёмного оттенка, трёхлеток, с сухой лёгкой головой, плотным, мускулистым телом, длинной шеей и узкой глубокой грудью, высокий в холке и явно соскучившийся по настоящему всаднику. Вот бы подружиться нам ещё, с лёгким оттенком беспокойства подумал Гурьев. А когда я уеду, в хороших руках останется. Будем надеяться, что я не все уроки сэнсэя, касающиеся животных, позабыл. Ну, с Богом, как говорится. Он посмотрел на кузнеца, на закусившего губу приказчика, забывшего о маске продавца воздуха, и кивнул:
– Называйте цену, Павел Григорьевич.
– Э-э-э…
Поняв, что не ослышался, Тешков задохнулся от негодования:
– Да ты что, любезный, с глузды съехал, никак?!
– Спокойно, Степан Акимович, - улыбнулся Гурьев. - Это мы сейчас урегулируем. А позвольте, дражайший Павел Григорьевич, на воздух вас пригласить.
Тон и тембр голоса, каким было это произнесено, заставили кузнеца застыть в неподвижности, а приказчика беспрекословно последовать за Гурьевым. Да кто ж ты таков, паря, в смятении подумал Тешков. В тихом омуте?!
Через полчаса все формальности были улажены. Купленную здесь же сбрую Тешков проверил самолично, ворча и хмурясь, выговаривая Гурьеву за "барские замашки" не торговаться, как обычаем положено. Гурьев слушал его вполуха, любуясь великолепным животным. Конь, схрупав у него с руки горбушку круто посоленного ржаного хлеба, кажется, против нового знакомства ничего не имел.
– А ты верхом-то ездить умеешь? - подозрительно спросил Гурьева Тешков, седлая коня. - А?
– Не переживайте, дядько Степан, - Гурьев похлопал жеребца по крупу, поддёрнул, проверяя, подпругу и взлетел в седло. Конь мотнул головой и покосился влажным выпуклым фиолетовым глазом на кузнеца, пожевал тонкими губами. Тешков одобрительно хмыкнул.
Гурьев основательно подготовился к отъезду в станицу. К передней луке седла справа прилепился карабин "Арисака" с откидным несъёмным штыком, могущим при известной сноровке послужить и сошкой, разные необходимые мелочи в подсумках, вьюк с бельём и одеждой, фляги с водой и походный паёк - кузнец едва рот не раскрыл, когда всё это богатство увидел. Было ещё кое-что, им незамеченное - отличный немецкий артиллерийский бинокль, глушитель для карабина и оптический прицел для него же, заблаговременно заказанный и вовремя полученный "люгер" восьмой модели с двумя запасными обоймами и кобурой отличной кожи - всё новенькое, прямиком со склада. Денег Гурьев на экипировку не пожалел. А чего их жалеть-то?
Упаковки с патронами для "Арисаки" и "люгера", кажется, возражений у кузнеца не вызвали, хотя по виду Тешкова было ясно, что готовность Гурьева воевать с парочкой полевых армий отнюдь не приводит его в благостное расположение духа. А вот огромный и тяжёлый чемодан, который Гурьев нагрузил в подводу, всё-таки заставил казака задать вопрос:
– Там что, кирпичи, что ль?!
– Книжки, дядько Степан, - улыбнулся Гурьев. - Зимой вечера-то - ого какие длинные. Иль не так?
Таких книг и в таком количестве, как в Харбине, Гурьев даже в Москве не видел. И удержать его от покупок никакая сила не могла. Всё время, что прошло до встречи с Тешковым, Гурьев провёл на книжных развалах, собирая библиотечку, в том числе по металлургическому делу. Так что чемодан получился на редкость увесистым.
– Вот не пойму всё же толком, - хмыкнул Тешков, любуясь великолепным, чистейших кровей и небывалой стати животным. - С конём-то. Ну, винтарь - ладно, тайга, она и есть - тайга. А коня-то - кто ж ходить-то за ним будет?! Этот конь - добрый, казацкий, настоящий строевской жеребец, он ить деликатного обращения требует.
– Видите, дядько Степан, сколько мне ещё узнать предстоит, - просиял Гурьев. - А вы говорите, делать нечего.
– Ну, - крякнул кузнец, - силён ты, парень! Казаком тебе всё одно не стать.
– Да я и не рвусь, - пожал плечами Гурьев. - Но, уж коли не свезло мне казаком родиться, так хоть под вашей рукой, дядько Степан, чему путёвому выучусь.
Эта грубая лесть, как ни странно, подействовала.
Дорогой Гурьев чередовал верховую езду с пересадками в подводу к кузнецу - и попрактиковался, и коня не утомил. Разговаривали они дорогой не так чтобы уж очень - Гурьев старался не надоедать вопросами, хотя его и распирало от любопытства, похоже вёл себя и кузнец. Впрочем, всё, что хотел, Тешков себе, в общем-то, уяснил, - и что Яков сирота, и что с самой Москвы сюда добрался. И то, что есть у хлопца резоны не шибко перед каждым встречным-поперечным душу нараспашку держать, тоже понял Тешков без подсказки.
До Тынши они добрались за два дня без особенных приключений - только раз пролетел аэроплан с красными звёздами на крыльях, - не совсем над ними, чуть в стороне. Проводив крылатого разведчика долгим взглядом, Тешков смачно плюнул и шёпотом выругался, а Гурьев улыбнулся.
Войдя в избу, Гурьев поздоровался, но на образа, в отличие от хозяина, креститься не стал - притворяться так глубоко в его планы отнюдь не входило. Хозяева, похоже, эту странность отметили, но виду не подали. Курень у Тешковых был просторный, нашёлся угол и Гурьеву. Тешковы девчонки, несмотря на то, что вроде как не по возрасту ещё было им на парней заглядываться, делали это вполне беззастенчиво - пока отец на них не цыкнул. Разговелись, чем Бог послал, хозяйка затопила баню. Тешков так отходил гостя веником, что Гурьева с непривычки даже слеза прошибла. Он тоже в долгу не остался, но кузнец, кряхтя, только подзуживал: "Наддай, Яшка, ещё! Ох! Эх… Хорошо!" Из бани вышли расслабленные, умиротворённые, за едой маханули по стопочке. Этим вечером разговаривали мало - мужчины порядком устали, и спать легли пораньше.
Наутро кузнец показал Гурьеву своё хозяйство, инструменты, а потом, как будто бы и невзначай, спросил:
– Чем тебе образа-то наши не угодили? Ты кержак, что ли, Яшка? Или хлыст какой? Чего без креста-то?
– А что крест, дядько Степан, - Гурьев вздохнул. - Вон, шлыковцы-то, - небось, крестятся на каждую маковку церковную за три версты. А сына у вас со двора свели, ровно татарва или большевики какие. Не война ведь, что толку теперь кулаками махать, коли драка кончена?
– Ты в политику не лезь, парень, - насупился Тешков. - Не нашего ума дело.
– Нашего, дядько Степан, - тихо проговорил Гурьев. - Теперь всё - нашего ума дело. Потому как все остальные словно с этого самого ума посходили. Но это - попозже, когда осмотримся. А с крестом… Крест, дядько Степан, он ведь и внутри может быть. Не обязательно снаружи.
Тынша. Август - сентябрь 1928
Весть о том, что Тешков себе парня из самого Харбина приволок и в кузне пристроил, по станице разлетелась мгновенно. Народ со всех четырёх дюжин дворов - в первую голову, конечно, бабы да девки, как самые любопытные и нетерпеливые - ходил на тешковского работника поглазеть. Под каким-нибудь благовидным предлогом, конечно же, - а хоть бы и ухват поправить. Кузнец только усмехался в бороду.
Парень ему нравился. В работу Гурьев вцепился, как клещ, да и не одно лишь это. Тешков был, без сомнения, не только мастером, но и художником своего дела, правда, времени проявлять свою художественную натуру находилось у него не так чтобы уж очень много, - жизнь и быт одного на полдюжины станиц кузнеца мало изыскам способствует. Да и теоретическая подготовка Степана Акимовича, мягко говоря, оставляла желать много лучшего. Вот тут Гурьев со своими книжками и недетской хваткой оказался весьма впору и кстати. И учил его Тешков, как родного.
– Ты железо не бей, не крути понапрасну-то. Оно этого не любит. Железо доброту понимает и уважение. Ты его уважь, терпение имей, значит, оно тебе и откликнется, покажет, значит, рисунком-то, какое ему обращение требуется. Уяснил, или как?
Чудной он, конечно, думал Тешков, однако работящий, и всё на лету схватывает. Голова светлая, нечего сказать. Чудной, чудной, однако. Горилку не пьёт, табаком не балуется, за девками не волочится, сядет в уголке, да сидит истуканом - час да другой. Опять же, фасон какой взял - в лохани, что ни день, плещется, и не лень ему воду да дрова таскать? Одно слово - нехристь. Вот только глаза попортит, как пить дать - где ж это видано, чтоб читать столько?! Книжек басурманских в Харбине набрал - видимо-невидимо. Как он эти каракули разбирает, тошно ж от одного взгляда на них делается!
Читал Гурьев действительно много. Уставал, в общем, не больше, чем при обычных своих нагрузках и тренировках. Спал три-четыре часа, а всё остальное свободное время посвящал книгам, - наставлениям по рудному делу и Лао-Цзы, Миямото и Клаузевицу. Бессистемным это чтение могло показаться только со стороны. На самом деле система в его литературных пристрастиях очень даже присутствовала.
Народ в станице, как и во всём Трёхречье, жил, конечно, разный. Но в желающих научить новичка вольтижировке, верховой езде по-казацки, без шпор, одной только нагайкой управляясь, и настоящему казацкому искусству владения клинком недостатка не было. Да и не только в этом. Взять, к примеру, арапник, - плётка и плётка, а в умелых руках не хуже шашки будет. И эта наука тоже кстати пришлась. Место своё Гурьев обозначил сразу, и оспаривать его - после того, как несколько самых буйных забияк как следует наглотались мелкой, как пудра, пыли - охотников не находилось. Тем более, что на станичных посиделках Гурьев редким гостем объявлялся, да и то - зубы скалил, однако женихаться не торопился. Всё больше в кузнице, по хозяйству да за книжками пропадал. Пару раз шумнул даже на него Тешков: чего сычом-то сидишь, молодняк вон гуляет, и тебе не зазорно, чай! Гурьев только отшучивался: извините, дядько Степан, у меня Серко не чищен со вчерашнего, да я лучше в баньку, ежели вы не против. Да и Марфа Титовна с ног сбилась, надо помочь, то да это, хозяйство нешуточное. Конечно, был он по крестьянским понятиям городской и неумеха - ни с упряжью управляться, ни печь растопить, ни, к примеру, корма задать коню. Да мало ли каких ещё в деревне настоящих мужских занятий и дел? Но это только первые несколько дней. А потом… Прошло совсем немного времени, и Гурьев как-то почти незаметно вписался в размеренный казацкий быт. Он брался за любую работу и быстро овладевал навыками, - великолепная моторика и развитая подготовкой Мишимы природная ловкость и сообразительность давали Гурьеву множество преимуществ. Способного, ровного и обходительного в обращении, хотя и непривычно грамотного и всё ж таки немного, на нездешний манер, странноватого хлопца зауважали. Гурьев отчётливо понимал - тому, чему он научится у этих людей, он не научится больше никогда и нигде. И он учился, - как всегда, жадно и с удовольствием. И люди это чувствовали. А кое-кто и не в шутку задумываться начал, каким макаром его в женихи заполучить. Тем более, что станичные девки на него вовсю уже заглядывались, - и собой куда как хорош да статен, и с ремеслом будет, и почём зря не лапает, слова ласковые говорит, ежели рассказывать чего примется - заслушаешься так, что и не упомнишь, на каком свете, глаза ясные, глядит спокойно и весело, а уж на кулачках-то с ним сходиться - давненько поднатчики подчистую повывелись. Всё про себя очень хорошо понимая, опасался Гурьев не на шутку какую деваху станичную собой присушить, - дело молодое, кровь играет, и не захочешь, а… Потому и на посиделки не рвался. А всё равно, станица - та же деревня, совсем-то не спрячешься. Только и оставалось, что скалить зубы в улыбках да отшучиваться. Так и зацепилось: в глаза - Яков да Яков, а втихаря - Яшка-Солнце. Ну, да на такое и обижаться грех.
Он и сам не оставался в долгу. Учил станичных хлопцев кое-каким штукам из своего арсенала. Охотно и уважительно слушал стариков, не отказывался почитать вслух, обстоятельно и с выражением, если просили, мнение своё без спросу не высовывал, в рассуждения не лез и превосходства своего, эрудиции не показывал ни словом, ни видом. Всё это было пока ещё просто очередным, волнующим приключением, вживанием в новый, незнакомый мир, - совсем как когда-то на уроках сэнсэя. Вот только возврата в привычную действительность не было. Гурьев старался не думать об этом подолгу. Мальчишки, вечно сующие свои носы куда ни попадя, подглядывали за ним, а Гурьев и не пытался по-настоящему таиться. С ребятнёй он тоже занимался с удовольствием, которого в себе до сей поры не замечал. Наставник заблудших, усмехался он про себя. Только теперь, - здесь и сейчас, - начала складываться у него в голове более или менее стройная методическая система, при помощи которой станет возможным передать обычным людям часть знаний, например, науку рукопашного боя, не углубляясь в этику и то, что непосвящённые могли бы принять за мистику. Так поступили когда-то, ещё до начала времён, первые Наставники и Хранители, рассеяв знание среди тысяч и тысяч, предвидя, что настанет час того, кто соберёт капли в единый сосуд. В конце концов, он ведь дал Городецкому слово, что не оставит его одного.
Гурьев много тренировался, благо было с чем, на чём и с кем. Его подготовка вряд ли оставляла желать лучшего, хотя он исправно следовал заветам учителя: тот, кто доволен собой - покойник. Основные казацкие премудрости он преодолел относительно быстро. С конём, Серко, они притёрлись тоже без особых трудностей, и понимали друг друга с полувздоха. Благо, Серко, к счастью, оказался не избалованным ипподромным строптивцем, - прошёл настоящую кавалерийскую школу, насколько это вообще возможно теперь в Харбине. Гурьев от него не отходил - чистил, кормил, вываживал, таскал для любезного дружечки всегда лакомства в кармане - хлеб с солью, сахарок, на ласковые слова не скупился. Конь к нему привязался, что твоя собачонка. Да и угадка Гурьева насчёт уместности Серко в станичном хозяйстве оказалась - правильнее не бывает. Поначалу, правда, пошептались казаки, - откуда у неизвестного хлопца деньжищи на эдакое баловство, однако скоро забыли, - отходчивый народ в Тынше, не шибко злопамятный.
Несколько сложнее обстояло дело с оружием. Обыкновенную казачью шашку Гурьев не то, чтобы забраковал, - грамотно изготовленный златоустовский, тульский или кавказский клинок ничем не уступал своим японским собратьям. Но, - уж очень узконаправленным был, что ли. В основном для конного воина приспособленным. Гурьев отковал себе меч, с узким, уже, чем у привычной шашки, клинком ровно в пятнадцать вершков, почти прямой и с другой рукоятью - хоть и длинной, в три кулака, но более пригодной для верховых упражнений, и носил его за спиной, как цуруги Цуруги - длинный прямой обоюдоострый меч, основное оружие японских воинов примерно до конца III века н. э.
. Пользуясь благосклонностью Тешкова, Гурьев весьма значительно продвинулся в освоении кузнечного мастерства. И так рубал лозу да чурбачки деревянные, - из любой позиции, с обеих рук, что старики-казаки, наблюдавшие за его усердием, одобрительно качали головами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10
– Что тебе? Не глянется никакой, что ль? Чего рыскаешь-то?
– Да вот, дядько Степан, - Гурьев помялся. - Это ж тележные бугаи какие-то. Не глянется.
– Тю-ю-ю, - присвистнул Тешков. - На службу разве собрался-то? Что ж, строевского коня захотел?
– А хоть бы и строевского, - Гурьев упрямо наклонил голову набок.
– И зачем?
– А вы рассудите, дядько Степан. На водовозе верхом - какой всадник? Это раз. Много ли в станице породистых жеребцов на развод? Это два. С добрым конём меня и станичный атаман охотнее возьмёт. А прокормить - прокормим, Степан Акимович, и застояться не дадим. А?
Кузнец задумчиво разгладил бороду - сначала правой ладонью, потом и левой. Была в словах будущего подмастерья лукавая сметка, такая, что возрасту парня никак не годилась в пару. Ох, и не простой ты хлопец, в который раз подумал Тешков. И, кивнув согласно, развернулся к приказчику - совсем другим разговором:
– Ну? Настоящих-то коней покажешь, или так и будем до вечера тут киселя хлебать?
– Помилуйте, господа! - деланно изумился приказчик и, вытаращив глаза, обескураженно развёл руками. - Это самые…
– А будешь ерепениться, так мы сей минут разворачиваем, - ласково продолжил Тешков.
Приказчик булькнул и расплылся в улыбке:
– Ну, вот. Сразу видно настоящего клиента!
– А если сразу видно, чего голову по сю пору морочил?! - свирепо рявкнул Тешков. - Хорош болтать, веди давай!
Этого коня Тешков увидел сразу. Аж сердце подпрыгнуло. Он шагнул к загону:
– Эт-то дело!
Конь и вправду был чудо как хорош. Буланый Буланый - лошадиная масть. Корпус и голова желтовато-золотистые или песчано-землистые (есть темный и светлый оттенки), низ конечностей, хвост и грива ярко-черные, вдоль хребта может идти черный ремень.
, тёмного оттенка, трёхлеток, с сухой лёгкой головой, плотным, мускулистым телом, длинной шеей и узкой глубокой грудью, высокий в холке и явно соскучившийся по настоящему всаднику. Вот бы подружиться нам ещё, с лёгким оттенком беспокойства подумал Гурьев. А когда я уеду, в хороших руках останется. Будем надеяться, что я не все уроки сэнсэя, касающиеся животных, позабыл. Ну, с Богом, как говорится. Он посмотрел на кузнеца, на закусившего губу приказчика, забывшего о маске продавца воздуха, и кивнул:
– Называйте цену, Павел Григорьевич.
– Э-э-э…
Поняв, что не ослышался, Тешков задохнулся от негодования:
– Да ты что, любезный, с глузды съехал, никак?!
– Спокойно, Степан Акимович, - улыбнулся Гурьев. - Это мы сейчас урегулируем. А позвольте, дражайший Павел Григорьевич, на воздух вас пригласить.
Тон и тембр голоса, каким было это произнесено, заставили кузнеца застыть в неподвижности, а приказчика беспрекословно последовать за Гурьевым. Да кто ж ты таков, паря, в смятении подумал Тешков. В тихом омуте?!
Через полчаса все формальности были улажены. Купленную здесь же сбрую Тешков проверил самолично, ворча и хмурясь, выговаривая Гурьеву за "барские замашки" не торговаться, как обычаем положено. Гурьев слушал его вполуха, любуясь великолепным животным. Конь, схрупав у него с руки горбушку круто посоленного ржаного хлеба, кажется, против нового знакомства ничего не имел.
– А ты верхом-то ездить умеешь? - подозрительно спросил Гурьева Тешков, седлая коня. - А?
– Не переживайте, дядько Степан, - Гурьев похлопал жеребца по крупу, поддёрнул, проверяя, подпругу и взлетел в седло. Конь мотнул головой и покосился влажным выпуклым фиолетовым глазом на кузнеца, пожевал тонкими губами. Тешков одобрительно хмыкнул.
Гурьев основательно подготовился к отъезду в станицу. К передней луке седла справа прилепился карабин "Арисака" с откидным несъёмным штыком, могущим при известной сноровке послужить и сошкой, разные необходимые мелочи в подсумках, вьюк с бельём и одеждой, фляги с водой и походный паёк - кузнец едва рот не раскрыл, когда всё это богатство увидел. Было ещё кое-что, им незамеченное - отличный немецкий артиллерийский бинокль, глушитель для карабина и оптический прицел для него же, заблаговременно заказанный и вовремя полученный "люгер" восьмой модели с двумя запасными обоймами и кобурой отличной кожи - всё новенькое, прямиком со склада. Денег Гурьев на экипировку не пожалел. А чего их жалеть-то?
Упаковки с патронами для "Арисаки" и "люгера", кажется, возражений у кузнеца не вызвали, хотя по виду Тешкова было ясно, что готовность Гурьева воевать с парочкой полевых армий отнюдь не приводит его в благостное расположение духа. А вот огромный и тяжёлый чемодан, который Гурьев нагрузил в подводу, всё-таки заставил казака задать вопрос:
– Там что, кирпичи, что ль?!
– Книжки, дядько Степан, - улыбнулся Гурьев. - Зимой вечера-то - ого какие длинные. Иль не так?
Таких книг и в таком количестве, как в Харбине, Гурьев даже в Москве не видел. И удержать его от покупок никакая сила не могла. Всё время, что прошло до встречи с Тешковым, Гурьев провёл на книжных развалах, собирая библиотечку, в том числе по металлургическому делу. Так что чемодан получился на редкость увесистым.
– Вот не пойму всё же толком, - хмыкнул Тешков, любуясь великолепным, чистейших кровей и небывалой стати животным. - С конём-то. Ну, винтарь - ладно, тайга, она и есть - тайга. А коня-то - кто ж ходить-то за ним будет?! Этот конь - добрый, казацкий, настоящий строевской жеребец, он ить деликатного обращения требует.
– Видите, дядько Степан, сколько мне ещё узнать предстоит, - просиял Гурьев. - А вы говорите, делать нечего.
– Ну, - крякнул кузнец, - силён ты, парень! Казаком тебе всё одно не стать.
– Да я и не рвусь, - пожал плечами Гурьев. - Но, уж коли не свезло мне казаком родиться, так хоть под вашей рукой, дядько Степан, чему путёвому выучусь.
Эта грубая лесть, как ни странно, подействовала.
Дорогой Гурьев чередовал верховую езду с пересадками в подводу к кузнецу - и попрактиковался, и коня не утомил. Разговаривали они дорогой не так чтобы уж очень - Гурьев старался не надоедать вопросами, хотя его и распирало от любопытства, похоже вёл себя и кузнец. Впрочем, всё, что хотел, Тешков себе, в общем-то, уяснил, - и что Яков сирота, и что с самой Москвы сюда добрался. И то, что есть у хлопца резоны не шибко перед каждым встречным-поперечным душу нараспашку держать, тоже понял Тешков без подсказки.
До Тынши они добрались за два дня без особенных приключений - только раз пролетел аэроплан с красными звёздами на крыльях, - не совсем над ними, чуть в стороне. Проводив крылатого разведчика долгим взглядом, Тешков смачно плюнул и шёпотом выругался, а Гурьев улыбнулся.
Войдя в избу, Гурьев поздоровался, но на образа, в отличие от хозяина, креститься не стал - притворяться так глубоко в его планы отнюдь не входило. Хозяева, похоже, эту странность отметили, но виду не подали. Курень у Тешковых был просторный, нашёлся угол и Гурьеву. Тешковы девчонки, несмотря на то, что вроде как не по возрасту ещё было им на парней заглядываться, делали это вполне беззастенчиво - пока отец на них не цыкнул. Разговелись, чем Бог послал, хозяйка затопила баню. Тешков так отходил гостя веником, что Гурьева с непривычки даже слеза прошибла. Он тоже в долгу не остался, но кузнец, кряхтя, только подзуживал: "Наддай, Яшка, ещё! Ох! Эх… Хорошо!" Из бани вышли расслабленные, умиротворённые, за едой маханули по стопочке. Этим вечером разговаривали мало - мужчины порядком устали, и спать легли пораньше.
Наутро кузнец показал Гурьеву своё хозяйство, инструменты, а потом, как будто бы и невзначай, спросил:
– Чем тебе образа-то наши не угодили? Ты кержак, что ли, Яшка? Или хлыст какой? Чего без креста-то?
– А что крест, дядько Степан, - Гурьев вздохнул. - Вон, шлыковцы-то, - небось, крестятся на каждую маковку церковную за три версты. А сына у вас со двора свели, ровно татарва или большевики какие. Не война ведь, что толку теперь кулаками махать, коли драка кончена?
– Ты в политику не лезь, парень, - насупился Тешков. - Не нашего ума дело.
– Нашего, дядько Степан, - тихо проговорил Гурьев. - Теперь всё - нашего ума дело. Потому как все остальные словно с этого самого ума посходили. Но это - попозже, когда осмотримся. А с крестом… Крест, дядько Степан, он ведь и внутри может быть. Не обязательно снаружи.
Тынша. Август - сентябрь 1928
Весть о том, что Тешков себе парня из самого Харбина приволок и в кузне пристроил, по станице разлетелась мгновенно. Народ со всех четырёх дюжин дворов - в первую голову, конечно, бабы да девки, как самые любопытные и нетерпеливые - ходил на тешковского работника поглазеть. Под каким-нибудь благовидным предлогом, конечно же, - а хоть бы и ухват поправить. Кузнец только усмехался в бороду.
Парень ему нравился. В работу Гурьев вцепился, как клещ, да и не одно лишь это. Тешков был, без сомнения, не только мастером, но и художником своего дела, правда, времени проявлять свою художественную натуру находилось у него не так чтобы уж очень много, - жизнь и быт одного на полдюжины станиц кузнеца мало изыскам способствует. Да и теоретическая подготовка Степана Акимовича, мягко говоря, оставляла желать много лучшего. Вот тут Гурьев со своими книжками и недетской хваткой оказался весьма впору и кстати. И учил его Тешков, как родного.
– Ты железо не бей, не крути понапрасну-то. Оно этого не любит. Железо доброту понимает и уважение. Ты его уважь, терпение имей, значит, оно тебе и откликнется, покажет, значит, рисунком-то, какое ему обращение требуется. Уяснил, или как?
Чудной он, конечно, думал Тешков, однако работящий, и всё на лету схватывает. Голова светлая, нечего сказать. Чудной, чудной, однако. Горилку не пьёт, табаком не балуется, за девками не волочится, сядет в уголке, да сидит истуканом - час да другой. Опять же, фасон какой взял - в лохани, что ни день, плещется, и не лень ему воду да дрова таскать? Одно слово - нехристь. Вот только глаза попортит, как пить дать - где ж это видано, чтоб читать столько?! Книжек басурманских в Харбине набрал - видимо-невидимо. Как он эти каракули разбирает, тошно ж от одного взгляда на них делается!
Читал Гурьев действительно много. Уставал, в общем, не больше, чем при обычных своих нагрузках и тренировках. Спал три-четыре часа, а всё остальное свободное время посвящал книгам, - наставлениям по рудному делу и Лао-Цзы, Миямото и Клаузевицу. Бессистемным это чтение могло показаться только со стороны. На самом деле система в его литературных пристрастиях очень даже присутствовала.
Народ в станице, как и во всём Трёхречье, жил, конечно, разный. Но в желающих научить новичка вольтижировке, верховой езде по-казацки, без шпор, одной только нагайкой управляясь, и настоящему казацкому искусству владения клинком недостатка не было. Да и не только в этом. Взять, к примеру, арапник, - плётка и плётка, а в умелых руках не хуже шашки будет. И эта наука тоже кстати пришлась. Место своё Гурьев обозначил сразу, и оспаривать его - после того, как несколько самых буйных забияк как следует наглотались мелкой, как пудра, пыли - охотников не находилось. Тем более, что на станичных посиделках Гурьев редким гостем объявлялся, да и то - зубы скалил, однако женихаться не торопился. Всё больше в кузнице, по хозяйству да за книжками пропадал. Пару раз шумнул даже на него Тешков: чего сычом-то сидишь, молодняк вон гуляет, и тебе не зазорно, чай! Гурьев только отшучивался: извините, дядько Степан, у меня Серко не чищен со вчерашнего, да я лучше в баньку, ежели вы не против. Да и Марфа Титовна с ног сбилась, надо помочь, то да это, хозяйство нешуточное. Конечно, был он по крестьянским понятиям городской и неумеха - ни с упряжью управляться, ни печь растопить, ни, к примеру, корма задать коню. Да мало ли каких ещё в деревне настоящих мужских занятий и дел? Но это только первые несколько дней. А потом… Прошло совсем немного времени, и Гурьев как-то почти незаметно вписался в размеренный казацкий быт. Он брался за любую работу и быстро овладевал навыками, - великолепная моторика и развитая подготовкой Мишимы природная ловкость и сообразительность давали Гурьеву множество преимуществ. Способного, ровного и обходительного в обращении, хотя и непривычно грамотного и всё ж таки немного, на нездешний манер, странноватого хлопца зауважали. Гурьев отчётливо понимал - тому, чему он научится у этих людей, он не научится больше никогда и нигде. И он учился, - как всегда, жадно и с удовольствием. И люди это чувствовали. А кое-кто и не в шутку задумываться начал, каким макаром его в женихи заполучить. Тем более, что станичные девки на него вовсю уже заглядывались, - и собой куда как хорош да статен, и с ремеслом будет, и почём зря не лапает, слова ласковые говорит, ежели рассказывать чего примется - заслушаешься так, что и не упомнишь, на каком свете, глаза ясные, глядит спокойно и весело, а уж на кулачках-то с ним сходиться - давненько поднатчики подчистую повывелись. Всё про себя очень хорошо понимая, опасался Гурьев не на шутку какую деваху станичную собой присушить, - дело молодое, кровь играет, и не захочешь, а… Потому и на посиделки не рвался. А всё равно, станица - та же деревня, совсем-то не спрячешься. Только и оставалось, что скалить зубы в улыбках да отшучиваться. Так и зацепилось: в глаза - Яков да Яков, а втихаря - Яшка-Солнце. Ну, да на такое и обижаться грех.
Он и сам не оставался в долгу. Учил станичных хлопцев кое-каким штукам из своего арсенала. Охотно и уважительно слушал стариков, не отказывался почитать вслух, обстоятельно и с выражением, если просили, мнение своё без спросу не высовывал, в рассуждения не лез и превосходства своего, эрудиции не показывал ни словом, ни видом. Всё это было пока ещё просто очередным, волнующим приключением, вживанием в новый, незнакомый мир, - совсем как когда-то на уроках сэнсэя. Вот только возврата в привычную действительность не было. Гурьев старался не думать об этом подолгу. Мальчишки, вечно сующие свои носы куда ни попадя, подглядывали за ним, а Гурьев и не пытался по-настоящему таиться. С ребятнёй он тоже занимался с удовольствием, которого в себе до сей поры не замечал. Наставник заблудших, усмехался он про себя. Только теперь, - здесь и сейчас, - начала складываться у него в голове более или менее стройная методическая система, при помощи которой станет возможным передать обычным людям часть знаний, например, науку рукопашного боя, не углубляясь в этику и то, что непосвящённые могли бы принять за мистику. Так поступили когда-то, ещё до начала времён, первые Наставники и Хранители, рассеяв знание среди тысяч и тысяч, предвидя, что настанет час того, кто соберёт капли в единый сосуд. В конце концов, он ведь дал Городецкому слово, что не оставит его одного.
Гурьев много тренировался, благо было с чем, на чём и с кем. Его подготовка вряд ли оставляла желать лучшего, хотя он исправно следовал заветам учителя: тот, кто доволен собой - покойник. Основные казацкие премудрости он преодолел относительно быстро. С конём, Серко, они притёрлись тоже без особых трудностей, и понимали друг друга с полувздоха. Благо, Серко, к счастью, оказался не избалованным ипподромным строптивцем, - прошёл настоящую кавалерийскую школу, насколько это вообще возможно теперь в Харбине. Гурьев от него не отходил - чистил, кормил, вываживал, таскал для любезного дружечки всегда лакомства в кармане - хлеб с солью, сахарок, на ласковые слова не скупился. Конь к нему привязался, что твоя собачонка. Да и угадка Гурьева насчёт уместности Серко в станичном хозяйстве оказалась - правильнее не бывает. Поначалу, правда, пошептались казаки, - откуда у неизвестного хлопца деньжищи на эдакое баловство, однако скоро забыли, - отходчивый народ в Тынше, не шибко злопамятный.
Несколько сложнее обстояло дело с оружием. Обыкновенную казачью шашку Гурьев не то, чтобы забраковал, - грамотно изготовленный златоустовский, тульский или кавказский клинок ничем не уступал своим японским собратьям. Но, - уж очень узконаправленным был, что ли. В основном для конного воина приспособленным. Гурьев отковал себе меч, с узким, уже, чем у привычной шашки, клинком ровно в пятнадцать вершков, почти прямой и с другой рукоятью - хоть и длинной, в три кулака, но более пригодной для верховых упражнений, и носил его за спиной, как цуруги Цуруги - длинный прямой обоюдоострый меч, основное оружие японских воинов примерно до конца III века н. э.
. Пользуясь благосклонностью Тешкова, Гурьев весьма значительно продвинулся в освоении кузнечного мастерства. И так рубал лозу да чурбачки деревянные, - из любой позиции, с обеих рук, что старики-казаки, наблюдавшие за его усердием, одобрительно качали головами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10