И вот однажды в гостиной Минэямы, украшенной превосходными картинами, произведениями каллиграфического искусства и антикварными вещами, Саи, делая вид, что захмелел, стал изображать, как он объявил, маньчжурского тигра. Он становился на четвереньки, щелкал зубами, рычал, подпрыгивал и корчился на полу. До сих пор гости, принадлежавшие к числу оккупантов, и хозяева, относившиеся к побежденным, во всем соблюдали величайшую деликатность, стараясь ничем не задеть достоинства друг друга. И вдруг такой пассаж! Одни сначала смотрели с недоумением, другие недовольно нахмурились. Но все это было лишь для виду. Через какую-нибудь минуту лица расплылись в улыбки, излишняя церемонность была отброшена, манеры стали свободнее, и каждый теперь веселился как мог.
Так как среди гостей были и женщины (иностранки и японки), Саи, естественно, от откровенных скабрезностей воздерживался, но время от времени позволял себе такие прозрачные непристойности, как, например, «танец осьминога». Женщины стыдливо потупляли взор, а порой с сердитым видом делали ворчливые замечания. Но Саи это не очень смущало: он догадывался, что в душе почти все эти дамы весьма падки на всякого рода сальности. Среди иностранцев были действительно высокообразованные люди и наряду с ними разные выскочки, но и тем и другим, каждому по-своему, нравилось все, что выделывал Саи. Он это хорошо знал по своему собственному колонизаторскому опыту. В свое время среди японцев, нахлынувших в Маньчжурию, тоже были и люди тонкого воспитания и разного рода скороспелые богачи, вышедшие из низов. У каждого были свои манеры, свой вкус, но все они в равной мере искали здесь выход своим скрытым страстям. Не говоря уже о том, что иностранцам весьма по душе, когда, сталкиваясь с представителями побежденной нации, готовыми в угоду им выставлять на свет свой позор, они лишний раз могут почувствовать себя победителями и ощутить свое превосходство. А подонки из числа иностранцев в этих случаях тешат себя мыслью, что существуют еще более низкопробные личности, чем они сами. Когда оставались одни мужчины, иностранцы не стеснялись обращаться к Саи за советом и содействием в делах самого щекотливого свойства.
Минэяма был одним из тех, кому особенно были не по нутру развязность и цинизм Саи. Не высказывая это прямо, он как бы всем своим видом говорил иностранцам: «Можете сколько угодно смеяться над подобными типами. Это они спровоцировали против вас эту грязную войну. Мы и сами стыдимся таких соотечественников». Вместе с тем Минэяма прекрасно знал, что Саи паясничал вовсе не по глупости. Саи преследовал определенную цель: заставить иностранцев раскрыть свои души, завоевать их благосклонность и получить возможность играть на их слабостях.
Только Кёко, на какие бы ухищрения ни пускался Саи, ни разу даже не улыбнулась и смотрела на него с откровенным презрением. Во всяком случае, если Минэяма как-то сочувствовал Саи и его семье, то у Кёко этот субъект вызывал одно лишь пренебрежение. А Саи, который сначала относился к ним с благодарностью, смешанной с завистью, затем стал испытывать чувство ревности и временами даже нечто вроде желания отомстить.
Тем временем Саи успешно продвигался по служебной лестнице. И обязан он этим был не только роли шута, которую он столь ловко разыгрывал в обществе иностранцев. Его успехи в фирме объяснились и тем, что никто лучше его не годился для совершения всякого рода рискованных, темных сделок, утайки доходов, подкупа и тому подобных махинаций. Но по мере продвижения по службе Саи постепенно стал менять кожу: он отбросил прочь шутовской колпак и свои прежние повадки и начал вести себя как солидный промышленный деятель и джентльмен. Когда оккупация кончилась, в Корее после прекращения войны был установлен мир и японский капитализм постепенно снова стал входить в силу, Саи уже больше перед американцами не пресмыкался. Он теперь держался с ними как равный и сумел завоевать их доверие. Больше он не плясал перед ними нагишом. Его сближению с американцами в немалой мере способствовала игра в гольф, в которой он основательно поднаторел в свою бытность в Маньчжурии. Он чувствовал, что его долгим злоключениям, бедности и унижениям пришел конец и теперь перед ним открывается дорога к настоящему успеху.
Весь жизненный путь Саи до сих пор отнюдь не был усыпан розами. Родился он и вырос в небольшом городке в центральной части Японии. Отец его – человек, не лишенный способностей, – был личностью эксцентричной. Служил он муниципальным чиновником. И живи он, как другие его коллеги, по законам здравого смысла, семья могла бы, наверное, существовать не хуже, чем другие подобные семьи. Но у него была слишком чувствительная натура. В муниципалитете он ведал отделом народного благосостояния и, судя по всему, сам напросился на эту роль. Когда в первые годы Сева экономический кризис особенно обострился, он не только делал все возможное, чтобы облегчить участь безработных, беднейших граждан и бродяг как служебное лицо, но и помогал им из личных средств, принося в жертву интересы семьи. Его подопечные часто его обманывали, надували, но эти горькие уроки не шли ему впрок. Мать Саи, женщина простая, не понимала ни характера мужа, ни его поступков. Но у нее не хватало смелости ни спорить с мужем, ни противодействовать ему. У Саи же с отроческих лет была антипатия к отцу. Впрочем, теперь, по зрелом размышлении, он, пожалуй, скорее должен был испытать к нему чувство благодарности. Его пример навсегда отбил у Саи охоту заниматься всякой благотворительностью.
Отец умер вскоре после поступления Саи в один из колледжей в центральной части Японии. Поселился Саи в общежитии. Сын бедного чиновника, он постоянно терзался комплексом неполноценности. Когда начался так называемый маньчжурский инцидент, в среде учащихся колледжа стали угасать последние вспышки пламени левых идей. Одно время Саи тоже собирался примкнуть к левым. Но вскоре он узнал, что к сторонникам левых убеждений, как правило, принадлежат либо очень состоятельные, либо относительно бедные студенты. Что же касается учащихся просто из зажиточных слоев и из семей, находящихся на грани нищеты, вроде семьи Саи, то эти держались в стороне. По смутным воспоминаниям Саи, о Марксе впервые он услышал как раз от Минэямы – самого богатого студента колледжа, который был на два года старше его. Но новые идеи ни на образ жизни, ни на душевное состояние Саи особого влияния не оказали. Он жил в общежитии бирюком, отшельником, забившимся в свою пещеру.
В общежитии он получил прозвище Белая Роза. Произошло это так. Ему поручили выступить на вечере встречи с новичками. Выступая с речью, он вдруг с каким-то завыванием произнес:
Кровь в моих жилах кипит,
Восторгом душа полна,
И хочется белой розы,
Что служит символом
Извечной красоты.
Грянул дружный хохот. Подобный цветистый слог, от которого поэты отказались еще во времена Мэйдзи, в эпоху Тайсё звучал как комический анахронизм. Но это бы еще куда ни шло. Суть в том, что уж больно смешным контрастом была «белая роза» с внешностью Саи – приземистого крепыша с грубоватым, землистого цвета, усеянным прыщами лицом. С тех пор за ним прочно утвердилась эта кличка – Белая Роза. За исключением таких деликатных молодых людей, как Минэяма, никто его по фамилии больше не звал.
Тем временем Саи, подпав под влияние некоего профессора, вместе с другими студентами, группировавшимися вокруг этого наставника, стал приверженцем правых взглядов. Для этой сравнительно немногочисленной группы учащихся Япония была страной богов, и вся нация должна страстно молиться о том, чтобы небо помогло японцам в кровавой схватке истребить всех варваров-чужестранцев в защиту и во славу императора. С другой стороны, эти студенты неустанно восхваляли Гитлера и Муссолини. В то же время они начали травлю всех тех студентов, кого они считали зараженными левыми или либеральными настроениями, и даже добились исключения некоторых из них из колледжа (Минэяма к тому времени колледж уже окончил и учился в Токийском императорском университете, а то бы и он, наверное, оказался в числе исключенных). Всех их Саи теперь уже хорошо не помнил, но об одном из них он знал, что позднее тот был' взят в армию, послан на южный фронт и там убит, а другой вскоре после войны приобрел известность своими эротическими романами и ныне процветал как один из самых модных писателей. Саи, разумеется, ничуть не раскаивался в том, что приложил руку к их исключению. Первому, видно, все равно суждено было погибнуть на фронте, а второй, если бы его тогда не исключили, наверняка прозябал бы сейчас где-нибудь в провинции в роли школьного учителя и помирал бы от скуки, разбирая со своими юными питомцами достоинства, скажем, «Цурэдзурэгуса». Саи хорошо запомнил именно этих студентов потому, что в свое время они наиболее упорно донимали его кличкой Белая Роза.
У самого Саи ко времени поступления в университет верноподданнические чувства немного поостыли. По окончании университета он поступил на службу в торговую фирму и вскоре был послан в Маньчжурию. Здесь его работа была связана с обслуживанием нужд армии, благодаря чему от мобилизации он был освобожден. После поражения он с женой и ребенком вернулся в Японию и воспользовался дружеской помощью добряка Минэямы. Втайне Саи считал, что за прошедшие с того времени почти десять лет он не просто отблагодарил Минэяму, но отплатил, что называется, с лихвой. Если даже не ставить ему в заслугу, рассуждал Саи, что почти в течение всего периода оккупации он разыгрывал из себя шута перед иностранцами, корчился перед ними в танце тигра и осьминога и участвовал в темных сделках, то уж потом, когда во взаимоотношениях с американцами он получил возможность действовать как современный бизнесмен, отлично играющий в гольф и в совершенстве владеющий английским языком, Минэяма получил от этого немалую выгоду и для себя. В сущности, Минэяма был просто добрым малым, и, если бы не всестороннее сотрудничество и помощь Саи, долго в нынешнем мире ожесточенной конкуренции он, вероятно, продержаться бы не смог. Минэяма, конечно, это тоже сознавал и постепенно проникался к Саи все большим уважением, держался теперь с ним на равной ноге, а иногда даже и как младший партнер. Лишь отношение Кёко к нему оставалось неизменным. Несмотря на то что Саи теперь прекрасно одевался, разъезжал на собственной машине, построил себе великолепный дом, жена его стала влиятельным членом РТА и различных дамских обществ, а сын, студент колледжа, носился по городу на мотоцикле, с лица Кёко при виде Саи не сходило откровенно презрительное выражение.
Незаметно в настроениях Минэямы стало что-то меняться. Впрочем, возможно, что он с самого начала был так настроен, но Саи впервые заметил это вскоре после того, как началась война в Корее. Однажды Минэяма как бы вскользь заметил, что захватническую войну ведет южнокорейская армия, а подстрекает ее, видно, Америка. Кроме того, он, кажется, проявлял исключительный интерес к литературе о новом Китае. После «кровавых майских дней» он сказал, что эти события, пожалуй, свидетельствуют о зарождении нового национального самосознания у японцев. Он, несомненно, осуждал американцев. Когда в Токио приезжал Фуруми, который вместе с Саи репатриировался из Маньчжурии и по рекомендации Минэямы поступил на работу в один из кансайских университетов, он каждый раз встречался с Минэямой, и Саи примерно догадывался, о чем они беседовали.
Когда речь зашла о замене устаревшего оборудования и изменении технологического процесса на металлургическом заводе, в свое время работавшем на военные нужды, Саи считал, что перестроить завод необходимо на основе самого надежного и испытанного средства, каким располагает капитализм: жесткой рационализации. Но Минэяма возразил, заявив, что это было бы жестокостью и преступлением. Было ясно, что Минэяма снова заболел болезнью своей молодости. Пытаясь предостеречь его, Саи говорил: «Минэяма-кун, согласитесь, что оценки неизбежно меняются. Для людей двадцатых годов главным критерием всего были понятия добра и зла. В тридцатые годы их место заняли понятия выгоды и невыгоды. А для людей сороковых годов основным мерилом вещей, по-видимому, должна быть сила. А сила нынче – это производственная мощь. Следовательно, мы должны признать, что подавляющая сила сейчас на стороне Америки. И нам ничего не остается, как держаться за Соединенные Штаты. Правда, вы говорите, что производительные силы России того и гляди обгонят американские. Что ж, тогда будет другой разговор. А пока абсолютное превосходство за американцами».
Но на Минэяму эти предупреждения, видимо, не действовали. Судя по всему, втайне он делал пожертвования на движение сторонников мира и деятельность прогрессивных общественных организаций. Он заразил своими настроениями и собственного сына, студента университета. Впрочем, возможно и обратное: рецидив юношеских левых увлечений возник у Минэямы под влиянием сына. Во всяком случае, Саи с большим удовлетворением слушал, как его отпрыск, гонявший целыми днями на мотоцикле, насмешливо называл сына Минэямы «красным».
К тому времени, когда в Японии начался так называемый период процветания и все были опьянены «экономическим чудом», у Минэямы был обнаружен рак спинного мозга, и через три месяца после того, как стало известно о его заболевании, он умер. После того как Минэяма заболел, все заботы о его имущественно-финансовых делах принял на себя Саи. Тогда Саи впервые узнал, что дела эти пришли в полное расстройство. Сводный брат Минэямы, управлявший его имениями, не сумел приспособиться к современным методам ведения хозяйства, и это оказалось губительной ошибкой. Овдовевшая Кёко вынуждена была продать свой великолепный особняк в Токио и переехала на жительство на свою родину – в Киото. Улаживание всех этих дел тоже стало возможным лишь благодаря усилиям Саи. На следующий год сын Минэямы, окончивший университет, устраивался на работу. Однако его активное участие в студенческом движении, как это уже повелось, лишало его всякой надежды получить какое-нибудь место. Выручил и на этот раз не кто иной, как Саи. Полагая, что так будет спокойнее и безопаснее, он приложил все старания, чтобы определить молодого Минэяму на службу в родственную фирму, и тот работал сейчас в Осаке.
Устроив на работу сына Кёко, Саи приехал в Киото и настоял на том, чтобы она пришла в домик, который он снял для встреч. Одевшись так, чтобы не привлекать к себе внимания, и прячась от людей, она явилась. Весь вид ее говорил о том, что oнa пришла по принуждению, не смея отказаться, и с лица ее не сходила все та же надменно-презрительная мина. Она согласилась отужинать с ним. А затем он почти силой овладел ею. Он не сумел завоевать ее душу, но тело покорить сумел. Сначала даже не столько лицо, сколько все ее тело, казавшееся холодным и безжизненным, как мрамор, выражало пренебрежение к нему. Но вот в потаенной глубине этого холодного тела затеплился огонек, который, постепенно разгораясь, вспыхнул вдруг жарким пламенем.
Когда она ушла, Саи невольно вспомнил вырвавшиеся у него в юности слова о «белой розе, что служит символом извечной красоты». Вот она, его «белая роза»! Пусть над ним потешались тогда жалкие пересмешники. Он свое получил! Вещими оказались те его слова.
С тех пор при каждой служебной поездке в район Кансай или на Кюсю он никогда не упускал случая заехать в Киото. Случалось это примерно раз в месяц. (Еще во время болезни Минэямы он с поста начальника отдела продвинулся на пост управляющего, оставаясь по совместительству и начальником отдела.)
Кёко, однако, не всегда являлась на его зов. Бывало, что она по два-три месяца отказывала ему в свидании. Тогда Саи начинал вдруг ревновать ее к Фуруми, работавшему в Кансайском университете, подозревая их в любовной связи. Дело в том, что, исполняя волю покойного мужа, вдова Минэяма вносила пожертвования в пользу прогрессивных организаций и, судя по всему, сочувствовала сыну, который и после поступления на службу не отказался от своих левых убеждений. Саи подозревал, что за спиной их стоит и «дергает за ниточки» не кто иной, как Фуруми. Недаром этот человек в свое время чуть не оказался замешанным в некую политически сомнительную историю, связанную с деятельностью Исследовательского отдела Южно-Маньчжурской железной дороги. Кроме того, именно ему Саи был обязан тем, что его насмешливое прозвище Белая Роза стало известно даже в Маньчжурии. Словом, на его доброжелательное отношение к себе Саи отнюдь не рассчитывал. Мысленно Саи не раз рисовал себе картину, как Фуруми, желая позабавить Кёко, рассказывает, за что его в колледже прозвали Белой Розой:
1 2 3
Так как среди гостей были и женщины (иностранки и японки), Саи, естественно, от откровенных скабрезностей воздерживался, но время от времени позволял себе такие прозрачные непристойности, как, например, «танец осьминога». Женщины стыдливо потупляли взор, а порой с сердитым видом делали ворчливые замечания. Но Саи это не очень смущало: он догадывался, что в душе почти все эти дамы весьма падки на всякого рода сальности. Среди иностранцев были действительно высокообразованные люди и наряду с ними разные выскочки, но и тем и другим, каждому по-своему, нравилось все, что выделывал Саи. Он это хорошо знал по своему собственному колонизаторскому опыту. В свое время среди японцев, нахлынувших в Маньчжурию, тоже были и люди тонкого воспитания и разного рода скороспелые богачи, вышедшие из низов. У каждого были свои манеры, свой вкус, но все они в равной мере искали здесь выход своим скрытым страстям. Не говоря уже о том, что иностранцам весьма по душе, когда, сталкиваясь с представителями побежденной нации, готовыми в угоду им выставлять на свет свой позор, они лишний раз могут почувствовать себя победителями и ощутить свое превосходство. А подонки из числа иностранцев в этих случаях тешат себя мыслью, что существуют еще более низкопробные личности, чем они сами. Когда оставались одни мужчины, иностранцы не стеснялись обращаться к Саи за советом и содействием в делах самого щекотливого свойства.
Минэяма был одним из тех, кому особенно были не по нутру развязность и цинизм Саи. Не высказывая это прямо, он как бы всем своим видом говорил иностранцам: «Можете сколько угодно смеяться над подобными типами. Это они спровоцировали против вас эту грязную войну. Мы и сами стыдимся таких соотечественников». Вместе с тем Минэяма прекрасно знал, что Саи паясничал вовсе не по глупости. Саи преследовал определенную цель: заставить иностранцев раскрыть свои души, завоевать их благосклонность и получить возможность играть на их слабостях.
Только Кёко, на какие бы ухищрения ни пускался Саи, ни разу даже не улыбнулась и смотрела на него с откровенным презрением. Во всяком случае, если Минэяма как-то сочувствовал Саи и его семье, то у Кёко этот субъект вызывал одно лишь пренебрежение. А Саи, который сначала относился к ним с благодарностью, смешанной с завистью, затем стал испытывать чувство ревности и временами даже нечто вроде желания отомстить.
Тем временем Саи успешно продвигался по служебной лестнице. И обязан он этим был не только роли шута, которую он столь ловко разыгрывал в обществе иностранцев. Его успехи в фирме объяснились и тем, что никто лучше его не годился для совершения всякого рода рискованных, темных сделок, утайки доходов, подкупа и тому подобных махинаций. Но по мере продвижения по службе Саи постепенно стал менять кожу: он отбросил прочь шутовской колпак и свои прежние повадки и начал вести себя как солидный промышленный деятель и джентльмен. Когда оккупация кончилась, в Корее после прекращения войны был установлен мир и японский капитализм постепенно снова стал входить в силу, Саи уже больше перед американцами не пресмыкался. Он теперь держался с ними как равный и сумел завоевать их доверие. Больше он не плясал перед ними нагишом. Его сближению с американцами в немалой мере способствовала игра в гольф, в которой он основательно поднаторел в свою бытность в Маньчжурии. Он чувствовал, что его долгим злоключениям, бедности и унижениям пришел конец и теперь перед ним открывается дорога к настоящему успеху.
Весь жизненный путь Саи до сих пор отнюдь не был усыпан розами. Родился он и вырос в небольшом городке в центральной части Японии. Отец его – человек, не лишенный способностей, – был личностью эксцентричной. Служил он муниципальным чиновником. И живи он, как другие его коллеги, по законам здравого смысла, семья могла бы, наверное, существовать не хуже, чем другие подобные семьи. Но у него была слишком чувствительная натура. В муниципалитете он ведал отделом народного благосостояния и, судя по всему, сам напросился на эту роль. Когда в первые годы Сева экономический кризис особенно обострился, он не только делал все возможное, чтобы облегчить участь безработных, беднейших граждан и бродяг как служебное лицо, но и помогал им из личных средств, принося в жертву интересы семьи. Его подопечные часто его обманывали, надували, но эти горькие уроки не шли ему впрок. Мать Саи, женщина простая, не понимала ни характера мужа, ни его поступков. Но у нее не хватало смелости ни спорить с мужем, ни противодействовать ему. У Саи же с отроческих лет была антипатия к отцу. Впрочем, теперь, по зрелом размышлении, он, пожалуй, скорее должен был испытать к нему чувство благодарности. Его пример навсегда отбил у Саи охоту заниматься всякой благотворительностью.
Отец умер вскоре после поступления Саи в один из колледжей в центральной части Японии. Поселился Саи в общежитии. Сын бедного чиновника, он постоянно терзался комплексом неполноценности. Когда начался так называемый маньчжурский инцидент, в среде учащихся колледжа стали угасать последние вспышки пламени левых идей. Одно время Саи тоже собирался примкнуть к левым. Но вскоре он узнал, что к сторонникам левых убеждений, как правило, принадлежат либо очень состоятельные, либо относительно бедные студенты. Что же касается учащихся просто из зажиточных слоев и из семей, находящихся на грани нищеты, вроде семьи Саи, то эти держались в стороне. По смутным воспоминаниям Саи, о Марксе впервые он услышал как раз от Минэямы – самого богатого студента колледжа, который был на два года старше его. Но новые идеи ни на образ жизни, ни на душевное состояние Саи особого влияния не оказали. Он жил в общежитии бирюком, отшельником, забившимся в свою пещеру.
В общежитии он получил прозвище Белая Роза. Произошло это так. Ему поручили выступить на вечере встречи с новичками. Выступая с речью, он вдруг с каким-то завыванием произнес:
Кровь в моих жилах кипит,
Восторгом душа полна,
И хочется белой розы,
Что служит символом
Извечной красоты.
Грянул дружный хохот. Подобный цветистый слог, от которого поэты отказались еще во времена Мэйдзи, в эпоху Тайсё звучал как комический анахронизм. Но это бы еще куда ни шло. Суть в том, что уж больно смешным контрастом была «белая роза» с внешностью Саи – приземистого крепыша с грубоватым, землистого цвета, усеянным прыщами лицом. С тех пор за ним прочно утвердилась эта кличка – Белая Роза. За исключением таких деликатных молодых людей, как Минэяма, никто его по фамилии больше не звал.
Тем временем Саи, подпав под влияние некоего профессора, вместе с другими студентами, группировавшимися вокруг этого наставника, стал приверженцем правых взглядов. Для этой сравнительно немногочисленной группы учащихся Япония была страной богов, и вся нация должна страстно молиться о том, чтобы небо помогло японцам в кровавой схватке истребить всех варваров-чужестранцев в защиту и во славу императора. С другой стороны, эти студенты неустанно восхваляли Гитлера и Муссолини. В то же время они начали травлю всех тех студентов, кого они считали зараженными левыми или либеральными настроениями, и даже добились исключения некоторых из них из колледжа (Минэяма к тому времени колледж уже окончил и учился в Токийском императорском университете, а то бы и он, наверное, оказался в числе исключенных). Всех их Саи теперь уже хорошо не помнил, но об одном из них он знал, что позднее тот был' взят в армию, послан на южный фронт и там убит, а другой вскоре после войны приобрел известность своими эротическими романами и ныне процветал как один из самых модных писателей. Саи, разумеется, ничуть не раскаивался в том, что приложил руку к их исключению. Первому, видно, все равно суждено было погибнуть на фронте, а второй, если бы его тогда не исключили, наверняка прозябал бы сейчас где-нибудь в провинции в роли школьного учителя и помирал бы от скуки, разбирая со своими юными питомцами достоинства, скажем, «Цурэдзурэгуса». Саи хорошо запомнил именно этих студентов потому, что в свое время они наиболее упорно донимали его кличкой Белая Роза.
У самого Саи ко времени поступления в университет верноподданнические чувства немного поостыли. По окончании университета он поступил на службу в торговую фирму и вскоре был послан в Маньчжурию. Здесь его работа была связана с обслуживанием нужд армии, благодаря чему от мобилизации он был освобожден. После поражения он с женой и ребенком вернулся в Японию и воспользовался дружеской помощью добряка Минэямы. Втайне Саи считал, что за прошедшие с того времени почти десять лет он не просто отблагодарил Минэяму, но отплатил, что называется, с лихвой. Если даже не ставить ему в заслугу, рассуждал Саи, что почти в течение всего периода оккупации он разыгрывал из себя шута перед иностранцами, корчился перед ними в танце тигра и осьминога и участвовал в темных сделках, то уж потом, когда во взаимоотношениях с американцами он получил возможность действовать как современный бизнесмен, отлично играющий в гольф и в совершенстве владеющий английским языком, Минэяма получил от этого немалую выгоду и для себя. В сущности, Минэяма был просто добрым малым, и, если бы не всестороннее сотрудничество и помощь Саи, долго в нынешнем мире ожесточенной конкуренции он, вероятно, продержаться бы не смог. Минэяма, конечно, это тоже сознавал и постепенно проникался к Саи все большим уважением, держался теперь с ним на равной ноге, а иногда даже и как младший партнер. Лишь отношение Кёко к нему оставалось неизменным. Несмотря на то что Саи теперь прекрасно одевался, разъезжал на собственной машине, построил себе великолепный дом, жена его стала влиятельным членом РТА и различных дамских обществ, а сын, студент колледжа, носился по городу на мотоцикле, с лица Кёко при виде Саи не сходило откровенно презрительное выражение.
Незаметно в настроениях Минэямы стало что-то меняться. Впрочем, возможно, что он с самого начала был так настроен, но Саи впервые заметил это вскоре после того, как началась война в Корее. Однажды Минэяма как бы вскользь заметил, что захватническую войну ведет южнокорейская армия, а подстрекает ее, видно, Америка. Кроме того, он, кажется, проявлял исключительный интерес к литературе о новом Китае. После «кровавых майских дней» он сказал, что эти события, пожалуй, свидетельствуют о зарождении нового национального самосознания у японцев. Он, несомненно, осуждал американцев. Когда в Токио приезжал Фуруми, который вместе с Саи репатриировался из Маньчжурии и по рекомендации Минэямы поступил на работу в один из кансайских университетов, он каждый раз встречался с Минэямой, и Саи примерно догадывался, о чем они беседовали.
Когда речь зашла о замене устаревшего оборудования и изменении технологического процесса на металлургическом заводе, в свое время работавшем на военные нужды, Саи считал, что перестроить завод необходимо на основе самого надежного и испытанного средства, каким располагает капитализм: жесткой рационализации. Но Минэяма возразил, заявив, что это было бы жестокостью и преступлением. Было ясно, что Минэяма снова заболел болезнью своей молодости. Пытаясь предостеречь его, Саи говорил: «Минэяма-кун, согласитесь, что оценки неизбежно меняются. Для людей двадцатых годов главным критерием всего были понятия добра и зла. В тридцатые годы их место заняли понятия выгоды и невыгоды. А для людей сороковых годов основным мерилом вещей, по-видимому, должна быть сила. А сила нынче – это производственная мощь. Следовательно, мы должны признать, что подавляющая сила сейчас на стороне Америки. И нам ничего не остается, как держаться за Соединенные Штаты. Правда, вы говорите, что производительные силы России того и гляди обгонят американские. Что ж, тогда будет другой разговор. А пока абсолютное превосходство за американцами».
Но на Минэяму эти предупреждения, видимо, не действовали. Судя по всему, втайне он делал пожертвования на движение сторонников мира и деятельность прогрессивных общественных организаций. Он заразил своими настроениями и собственного сына, студента университета. Впрочем, возможно и обратное: рецидив юношеских левых увлечений возник у Минэямы под влиянием сына. Во всяком случае, Саи с большим удовлетворением слушал, как его отпрыск, гонявший целыми днями на мотоцикле, насмешливо называл сына Минэямы «красным».
К тому времени, когда в Японии начался так называемый период процветания и все были опьянены «экономическим чудом», у Минэямы был обнаружен рак спинного мозга, и через три месяца после того, как стало известно о его заболевании, он умер. После того как Минэяма заболел, все заботы о его имущественно-финансовых делах принял на себя Саи. Тогда Саи впервые узнал, что дела эти пришли в полное расстройство. Сводный брат Минэямы, управлявший его имениями, не сумел приспособиться к современным методам ведения хозяйства, и это оказалось губительной ошибкой. Овдовевшая Кёко вынуждена была продать свой великолепный особняк в Токио и переехала на жительство на свою родину – в Киото. Улаживание всех этих дел тоже стало возможным лишь благодаря усилиям Саи. На следующий год сын Минэямы, окончивший университет, устраивался на работу. Однако его активное участие в студенческом движении, как это уже повелось, лишало его всякой надежды получить какое-нибудь место. Выручил и на этот раз не кто иной, как Саи. Полагая, что так будет спокойнее и безопаснее, он приложил все старания, чтобы определить молодого Минэяму на службу в родственную фирму, и тот работал сейчас в Осаке.
Устроив на работу сына Кёко, Саи приехал в Киото и настоял на том, чтобы она пришла в домик, который он снял для встреч. Одевшись так, чтобы не привлекать к себе внимания, и прячась от людей, она явилась. Весь вид ее говорил о том, что oнa пришла по принуждению, не смея отказаться, и с лица ее не сходила все та же надменно-презрительная мина. Она согласилась отужинать с ним. А затем он почти силой овладел ею. Он не сумел завоевать ее душу, но тело покорить сумел. Сначала даже не столько лицо, сколько все ее тело, казавшееся холодным и безжизненным, как мрамор, выражало пренебрежение к нему. Но вот в потаенной глубине этого холодного тела затеплился огонек, который, постепенно разгораясь, вспыхнул вдруг жарким пламенем.
Когда она ушла, Саи невольно вспомнил вырвавшиеся у него в юности слова о «белой розе, что служит символом извечной красоты». Вот она, его «белая роза»! Пусть над ним потешались тогда жалкие пересмешники. Он свое получил! Вещими оказались те его слова.
С тех пор при каждой служебной поездке в район Кансай или на Кюсю он никогда не упускал случая заехать в Киото. Случалось это примерно раз в месяц. (Еще во время болезни Минэямы он с поста начальника отдела продвинулся на пост управляющего, оставаясь по совместительству и начальником отдела.)
Кёко, однако, не всегда являлась на его зов. Бывало, что она по два-три месяца отказывала ему в свидании. Тогда Саи начинал вдруг ревновать ее к Фуруми, работавшему в Кансайском университете, подозревая их в любовной связи. Дело в том, что, исполняя волю покойного мужа, вдова Минэяма вносила пожертвования в пользу прогрессивных организаций и, судя по всему, сочувствовала сыну, который и после поступления на службу не отказался от своих левых убеждений. Саи подозревал, что за спиной их стоит и «дергает за ниточки» не кто иной, как Фуруми. Недаром этот человек в свое время чуть не оказался замешанным в некую политически сомнительную историю, связанную с деятельностью Исследовательского отдела Южно-Маньчжурской железной дороги. Кроме того, именно ему Саи был обязан тем, что его насмешливое прозвище Белая Роза стало известно даже в Маньчжурии. Словом, на его доброжелательное отношение к себе Саи отнюдь не рассчитывал. Мысленно Саи не раз рисовал себе картину, как Фуруми, желая позабавить Кёко, рассказывает, за что его в колледже прозвали Белой Розой:
1 2 3