Галка рисковала сама, но, прекрасно зная, что и я рискую быть застигнутым с поличным, награждала меня таким взглядом, словно я совершал героический подвиг. Ради этого взгляда я был готов на все, потому что Галка считалась первой красавицей школы.
Правда, я ничего в ней особенного не находил. Длинная - до пятого класса ее и звали-то Жердь. И талантами не отличалась - в самодеятельности не пела, не танцевала. Вот только глаза - темные с обводинками, как виноградные Ягодины, что поспели не на виду, а в прохладной тени куста. Глаза и еще, пожалуй, улыбка. Улыбнется и сразу словно солнце вслед за тучкой по дождливому дню пробежало.
Вот и все, а остальное так себе. И ничем больше Галка не выделялась. Но с тех пор как в шестом, не то в седьмом классе Ольга Валериановна сказала на школьном вечере: "Батюшки, смотрите, Галка-то наша какой красавицей стала. Прямо лебедь!" - Галка Скороходова стала звездой школы. Не было такого старшеклассника, который не считал бы за честь пройти с ней рядом даже по коридору.
Но как этого и следовало ожидать, иначе просто не могло быть, Галка выразила благосклонность только моему другу - Борису.
Я знал все. Я знал, что они назначают свидания у старой липы, что прощаются у поворота на Сентябрьскую улицу. Галка и Борис встречались почти каждый день, но никто в Апрелевке не видел их вместе.
- Сегодня читал ей стихи, - откровенничал Борис. - С ней, даже когда молчишь, как будто разговариваешь. Удивительно восприимчивая натура!
Я, конечно, радовался за друга. Но, как поется в песне, рядом с белой завистью во мне рождалась зависть черная. К Борису любовь пришла, а ко мне? Что я, лыком шит? На фотокарточках выгляжу не хуже, чем Борис. Опять же - третий разряд по боксу. И даже стихи пишу. Но не приходит эта самая любовь. Сколько ее можно ждать?
Вот Галка, действительно... Она только на секунду-другую чуть больше положенного задержит на тебе взгляд, и ты словно с обрыва - в омут, так и окатит, обожжет...
Эх, Борька, дружище, да разве нарушу я заветы нашей мужской дружбы даже в мыслях...
Ни я, ни Борис еще не знали, что записка, переданная мною накануне Галке, против нашей воли оказалась последней. Клочок бумаги из тетради по алгебре белой бабочкой уже порхал по учительской из рук в руки, из рук в руки, а мы и не подозревали!
Как эта трепетнокрылая бабочка попала в сачок?
Галка Скороходова допустила непоправимую оплошность. Она оставила записку в тетради, которую сдала учи тельнице.
Вот они, девчонки-растеряхи! Никакого понятия о конспирации. Просто диву даешься, когда видишь их беспечность. Разве из таких получались партизанки! Хоть бы хватилась! Нет. Галка узнала о беде, когда та в облике Ольги Валериановны выстрелила прямо в упор.
- Тебе послание?
- Мне, - сказала Галка, не дрогнув. - Тут прямо написано: "Галек, милый!"
Не знаю, что такое Борис там написал, - записка незамедлительно была передана Николаю Григорьевичу, нашему классному руководителю.
Об этом мне Борис рассказал, когда мы возвращались из школы. Друг был неузнаваем.
- Вот влип, - сокрушался Борис. - Николаша (так мы между собой называли Николая Григорьевича) пригрозил: если, говорит, ты эти свиданьица не прекратишь, публично зачитаю записку на родительском собрании. Рано, говорит, любовью начал заниматься, в книги почаще заглядывай. И такое он вещает мне!..
Что было делать! Борису ничего посоветовать я не мог. Понятно, боится матери. Отец у него - гость в доме, работает в "почтовом ящике" дни и ночи пропадает в командировках. А мать - кто не знает ее! - самая бойкая продавщица в гастрономе. Перед ней вся Апрелевка в очереди на цыпочках стоит. Ее за грубость сколько раз увольняли. И ничего, работает Мария Ивановна. Я, говорит, как Манька-встанька. Перед матерью Борис тише воды ниже травы. (Вот догадка: не она ли его и в институт протащила? Такая любого декана пробьет! Наверное, она. Совсекретно. Иначе бы он и меня потащил с собой!)
- Нет, не будет Николаша обнародовать записку, это он так, для острастки.
- А если зачитает! - усмехнулся Борис и отрешенно махнул рукой: Нет, надо завязывать. Кончать надо. Иначе вся репутация в тартарары.
Два дня Борис делал вид, будто не знает Галку. Даже не здоровался. "Соблюдает конспирацию", - догадался я. И мне Борис сказал:
- Не подходи. Мало ли что?
На третий день я был дежурным по классу. Когда после перемены все уже сидели за партами, я выглянул в коридор, нет ли учителя. Напротив дверей стояла Галка.
- Паша, - зашептала она, оглядываясь на канцелярию, - передай, пожалуйста, Борису... - и протянула записку.
И глаза у Галки были такие, что в эту минуту я взял бы записку на виду у всего педсовета.
Я схватил записку и ринулся в класс.
- Вот, - сказал я Борису, - держи, - и нащупал под партой его руку.
- От нее? - спросил Борис и посмотрел на меня, как сквозь туман. И руку тут же убрал.
На перемену я решил не выходить - что отвечу Галке, если спросит? Но после уроков мы столкнулись с ней лицом к лицу в раздевалке. Она ничего не спросила, но глаза ждали ответа, и я не смог не солгать.
- Все... Все в порядке, - сказал я.
С Борисом мы долго шли не разговаривая, но возле дома я не выдержал.
- Что же получается, Борь, - начал я осторожно, - выходит, прощай, любовь? Из-за какой-то записки?
- Да что ты понимаешь в любви? - огрызнулся Борис - Ну, встречались. Ну и что?
"Как это ну и что? Это же Галка..."
Долго мы шли молча.
- Ладно, закончим этот разговор, - сказал Борис примирительно. Давай-ка завтра съездим за мотылем и - на рыбалку!
В субботу после уроков, не заходя домой, мы сели в электричку и поехали в зоомагазин. Борис уткнулся в "Неделю", а я смотрел в окно.
- Как же теперь Галка? - спросил я, словно мы и не заканчивали вчерашнего разговора.
Не отрываясь от газеты, Борис раздраженно бросил:
- Что тебе далась эта Галка?
Но я-то видел, как он потемнел лицом, словно замерз в этой духоте вагона.
- Значит, нет любви? А д'Артаньяны, про которых ты так горячо распинался на диспуте?..
Борис тут же перебил:
- Брось ты ахинею разводить... Любовь... любовь... - И тут же воспользовался недозволенным приемом, ударил открытой перчаткой: Младенец. Сам-то хоть раз поцеловал кого-нибудь?
От неожиданности я потерял дар речи.
- Целовал? Какое достижение... Что в этом особенного? Хочешь... - я огляделся и увидел напротив девушек. - Хочешь, подойду и поцелую вон ту блондинку?
Я поднялся, подошел к соседней лавочке, поцеловал блондинку и выскочил в тамбур. На следующей остановке я спрыгнул с электрички. В Москву Борис поехал один.
На какой это было остановке? Я тогда не заметил. Я вообще ничего не соображал. Перед глазами в мутном овале девчата. Сидят на лавочке, переговариваются. Три-четыре шага. Блондинка даже не успела отвернуться. И сказать ничего не успела. Я наклонился - и ослепительный локон обжег мои губы. Родинка... Я, кажется, поцеловал ее в родинку. Но мог ли я видеть эту самую родинку? Над краешком губ... И еще запах локона, словно он откустился от черемухи.
- Не ожидал от тебя такой прыти, - сказал вечером Борис. - А девчонка ничего... Хорошую она тебе затрещину влепила. (Когда? Я даже и не заметил!) Нахалом тебя обозвала. Пришлось подсесть, провести разъяснительную работу. А зовут ее, между прочим, Лида!
..."Как тогда? как тогда? как тогда?.." - приговаривают колеса. Километровый столб, будто судья на дистанции, показал в окно электрички число километров, которые уж отделяют меня от Апрелевки. Двадцать, двадцать один... А как далеко, как безвозвратно я отъехал!
Может быть, вот в этом поезде, в этом вагоне я совершил тогда отчаянный, безрассудный поступок, - поцеловал незнакомую девушку. Поцеловал назло Борису. Мстил за Галку...
Я встретил незнакомку месяца три спустя. В автобусе, битком набитом дачниками, передал кондуктору чьи-то деньги и услышал за спиной звенящий насмешливыми нотками голос:
- А между прочим, со знакомыми принято здороваться!
Я повернулся, еще не понимая, к кому этот голос обращен. И тут кто-то тихонько, но настойчиво толкнул меня в плечо.
- Здравствуйте, отважный товарищ! - опять засмеялся голос.
Я шевельнул плечами, коловоротом развернулся на сто восемьдесят и обомлел: она! Да, это была та самая блондинка, с такой теперь близкой родинкой у краешка губ. Опять надавили пассажиры, штурмующие автобус на очередной остановке, и снова, как тогда, локон обжег мои губы. Вокруг пламенели кленовые букеты, а мне показалось, что в автобус внесли черемуху.
- На следующей выходите? - спросила она.
- Конечно! - сказал я.
Она была в коричневом плаще, и из-под воротничка приветливо выглядывал голубой газовый шарфик. Я думал, что вот сейчас спросит про ту мою выходку. Даже не напомнила. Только поинтересовалась как бы невзначай:
- Скажите, Борис ваш приятель?
- Друг, - с гордостью ответил я. - А что?
- Да так, ничего, - улыбнулась она. - Рыцарь двадцатого века.
Я так и не понял, хорошо это или плохо, когда тебя называют рыцарем двадцатого века.
Мы прошли всю Апрелевскую улицу, и у поворота на Киевское шоссе она остановилась.
- Вот я и дома, - сказала она, - до свидания...
И тут я понял, что если мы не условимся о встрече сейчас, то не увидимся больше никогда. А мне не хотелось - почему? - мне очень не хотелось, чтобы так вот - "здравствуйте" и "до свидания".
- Вы в кино ходите? - спросил я первое, что пришло в голову, лишь бы что-то спросить, лишь бы не уходила вот так, сразу.
- Ну, а почему же нет? - опять улыбнулась она, и я почувствовал, что разгадал нехитрую уловку этих слов. - На девять тридцать, как все взрослые люди. Особенно по выходным дням.
Да! Кажется, Борис говорил: она работает на "Грамушке" - так апрелевцы называют завод грампластинок.
Я начал формулировать новый словесный заход - и куда только девались слова! - но она вполне серьезно спросила:
- Хотите пригласить? Вон домик с зелеными наличниками. Злых собак во дворе нет. - И, кивнув, пошла по дорожке вдоль багряного палисадника.
Домой я возвращался окольным путем, чтобы дольше идти. Шел и думал: "Как все просто! Надо же - вдруг на тебя сваливается нежданная радость. Такого настроения у меня еще никогда не было. С чем бы это сравнить, когда на душе праздник? А ни с чем. Радость - она и есть радость. Праздник - он праздником и зовется.
Сколько раз мы встретились? Можно пересчитать по пальцам. Дважды были в кино. Я даже не помню названия картин. И еще просто так бродили по улицам. У меня и в мыслях не было ее поцеловать. Мы смотрели на звезды, слушали тишину, парение легких кленовых листьев. Ветер дышал осенним холодком...
Нет, ветер был ни при чем. Грусть наводил другой сквозняк. Я знал, что нам придется расстаться надолго, слишком надолго, но не ожидал, что разлука наступит так скоро.
- Вот повестка пришла, - сказал я однажды Лиде и протянул "Правду".
Она не сразу поняла.
- Где повестка?
- Читай, - показал я ей на первую страницу.
- "Приказ министра обороны СССР, - продекламировала Лида, подражая Левитану. - В связи с увольнением в запас военнослужащих, в соответствии с пунктом первым настоящего приказа призвать на действительную военную службу в Советскую Армию, Военно-Морской Флот, пограничные и внутренние войска граждан, которым ко дню призыва исполняется восемнадцать лет, не имеющих права на отсрочку от призыва, а также граждан старших призывных возрастов, у которых истекли отсрочки от призыва".
- Ну и что? - спросила она.
- Ко дню призыва мне все восемнадцать, отсрочек не имею, - отчеканил я по-военному.
- В таком случае шагом марш! - скомандовала Лида мне в тон. И, помолчав, добавила: - А куда же напишу я? Как я твой узнаю путь?
- Все равно, - сказал он тихо, - напиши куда-нибудь.
Мы рассмеялись.
- А как же тот рыцарь двадцатого века? У него что, отсрочка?
Я промолчал.
Повестка из наро-фоминского райвоенкомата пришла через две недели.
4.
Меня никто не будил это точно. Но какая-то непонятная сила словно подтолкнула койку, я вскочил, не открывая глаз, потянулся за робой и только тут услышал частые, торопливые звуки ревуна.
- Скорее в рубку! - крикнул Афанасьев и рывком взлетел по трапу. Я кинулся за ним.
- Боевая тревога! Боевая тревога! - раздалось из динамика. - Корабль к бою и походу приготовить!
Знакомый и незнакомый голос. Жесткий, требовательный, повелевающий.
Я втиснулся в рубку и не сразу узнал Афанасьева. Он сидел в наушниках и берете, будто впаянный в кресло. Только руки в непрерывном движении от кнопки к кнопке, от рычажка к рычажку. Мне показалось даже, что он как-то сразу осунулся, на скулах обозначились желваки, губы сжаты, и взгляд неотрывно нацелился в экран локатора: он уже светился, и по кругу нервно бегала зеленая стрелка луча.
Афанасьев снял наушники и кивнул мне, будто только что увиделись.
- Садись рядом, будешь помогать...
Злопамятный или нет? Наблюдая за проворными движениями его рук, на ощупь находящих нужный рычаг, я устыдился вчерашней вспышки. Нет, наверное, не за здорово живешь нацепили Афанасьеву лычки.
А из динамика раздавался все тот же отрывистый, энергичный голос, отдающий приказания.
- Кто это? - спросил я Афанасьева, показав на динамик.
- Командир, конечно... - И он взглянул на меня с недоумением.
Неужели командир? В спокойных металлических фразах, что доносились из динамика, я еще многого не понимал. Да и относились они сейчас к тем, кто на верхней палубе готовился к съемке со швартов. Но этому голосу сейчас внимало все.
Я силился представить командира на ходовом мостике таким, каким видел в каюте, и не мог. Такой всемогущий голос должен принадлежать совсем другому человеку. На его приказания незамедлительно, будто эхо, отзывался каждый отсек, каждая рубка. Мне даже представилось, что командир и корабль сейчас - одно целое. И не капитан 3-го ранга склонился над переговорной трубой, а весь корабль, вибрируя, говорит его голосом.
- Убрать носовой!
Всю торжественность минуты, когда военный корабль отходит от пирса, доводится испытать лишь тем, кто стоит на верхней палубе. Но таких немного, ведь пассажиров на боевом корабле не возят. А в иллюминаторы ничего не увидишь: они задраены по-походному. Я даже слышал легенду о том, как один машинист, пять лет прослуживший на флоте, ни разу не видел моря. Преувеличено, конечно. Но и я в эти минуты, о которых столько мечтал и которых с таким нетерпением ждал, сидел в тесной рубке и про себя чертыхался. Как царевич Гвидон в бочке - ни охнуть, ни вздохнуть.
Единственным "окошком" для нас с Афанасьевым был экран локатора.
Когда легли на курс, в рубку заглянул капитан-лейтенант.
- Значит, теперь в четыре глаза будем видеть!
- Так точно! - польщенно ответил я за двоих.
- Куда уж точней! - засмеялся капитан-лейтенант и, поглядывая на экран, продекламировал как бы невзначай: - "Уходят в море мальчики, приходят в порт мужчины..."
- Смотрите повнимательней, - сказал он, уходя. И добавил, подумав: Выдастся свободная минутка - покажу вам штурманскую прокладку. - И захлопнул дверь рубки.
- Мне покажет? - переспросил я Афанасьева.
В наушниках он меня не услышал. На экране локатора белесой полоской таял берег. Мы шли на линию дозора.
Что такое граница? Всякий представляет: зелено-красные полосатые столбы с гербом Советского Союза. Они неприступно стоят и в барханах пустынь, и в непролазной чащобе леса, и среди снеговых горных отрогов...
Граница морская - это волны и небо вокруг. Двенадцать миль от берега, что равняется примерно двадцати четырем сухопутным километрам, воды наши. Дальше нейтральные. Пограничных столбов здесь нет. Но моряки их "видят" и на штормовых кручах, и на глади штиля. Морская граница - это тонкая линия на штурманской карте.
Капитан-лейтенант сдержал свое обещание, вызвал меня наверх, в ходовую рубку.
- Вот линия государственной границы, - сказал он, развернув карту. Циркуль зашагал своими игольными ножками по пунктиру, отмеривая мили. - А это мы.
На автопрокладчике курса мы выглядели светящейся точкой, которая медленно ползла по карте. Вот таким образом, наверно, видят себя на орбите космонавты. Там, в тесной кабине, их орбита, которая обозначена тоже точкой, бегущей по маленькому глобусу.
- Ясно? - спрашивает капитан-лейтенант, отчеркивая карандашом линию.
- Ясно, - отвечаю я. - "Хорошо бы, - думаю, - еще здесь, наверху, постоять".
- Ну, а коли ясно, марш на боевой пост, - мягко приказывает капитан-лейтенант.
Наш с Афанасьевым боевой пост - глаза корабля.
- Как на рентгене, - говорю я, показывая на мерцающий экран локатора.
- Похоже, - соглашается Афанасьев.
Зеленый луч кружит по экрану, обнажая невидимое. Нарушителя не укроют ни ночь, ни туман. И если нарушитель перейдет запретную черту тот самый тонкий пунктир на карте, - тогда "Полный вперед!" - на сближение. А на мачте нашего корабля взовьется сигнал-приказ: "Застопорить ход, лечь в дрейф!"
Обо всем этом как бы походя, не отрывая от экрана взгляда, мне рассказывает Афанасьев.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12