- Мамочка, можно еще? - спросила Маша.
"В конце концов, котлет могло вовсе не быть, если бы я оставила брюки в Москве", - рассудила Ирина Федотовна.
Накормив Ускова, она почувствовала к нему расположение: симпатичный студент!
Ирина Федотовна развеселилась и принялась рассказывать Ускову о том, как у нее сначала не ладилось в госпитале: однажды главный врач раскричался за перепутанные градусники, хотел даже уволить, она места не находила от срама, но теперь все вошло в норму.
- Видишь, - многозначительно заметила Маша Ускову, - бывает.
Да, теперь Усков это знал.
Он уходил от Строговых, когда солнце опустилось за горизонт, в арыках утихла вода, лужи на мостовой затягивал тонкий ледок; после горячего синего дня наступала холодная ночь. "Каждый день приносит опыт, рассуждал Юрий сам с собой, - но сегодняшний стоит года. Я даже не помню, когда он начался".
"Вы думаете, мы строим нашу культуру на голом месте? - обращался он к воображаемому оппоненту, прыгая через арык. - Нет, в том-то и суть нашей культуры, что она берет все лучшее в прошлом, а устремлена в будущее. Туда..." Усков не заметил, что оспаривает собственные выводы из утреннего своего доклада.
"А славные Строговы! - вспомнил он, подходя уже ночью к дому. Вообще есть хорошие люди. - И - работать, работать, работать!"
Глава 13
В апреле, едва сошла вода, зацвели яблони и абрикосы.
Широкоскулые коричневые мальчишки с узкими глазами продавали на перекрестках лиловые фиалки и тюльпаны с гор. Горы потемнели, лишь на вершинах их лежал снег.
Наступило лето сорок второго года. В домах не выключали радио. Установленные на площадях громкоговорители по нескольку раз в день извещали о положении на фронтах. Сводки были лаконичны и беспощадно правдивы. Люди слушали молча.
Ежедневно на фронт отправлялись эшелоны с орудиями, боеприпасами, хлебом. С рассветом в парке имени Горького начинались военные учения. Время от времени на улицах раздавались торжественные звуки оркестра. Шли бойцы с вещевыми мешками, шинелями через плечо, свернутыми валиком, с блестящими на солнце котелками.
Толпа провожала бойцов до вокзала.
Для студентов началась страдная пора - экзаменационная сессия.
Приезжим приходилось туго: жара усиливалась. Весь день в небе висел раскаленный шар солнца. Трава желтела и сохла. Слабо звенели ручейки на дне арыков. Студенты спасались от зноя в институтских аудиториях с теневой стороны, собирались кучками и готовились к экзаменам. Читали в одиночку и вместе, дочитывались до изнеможения и уж не спорили, не обсуждали прочитанное, а просто старались запомнить побольше, побыстрее и завидовали тем, кто успел одолеть за день лишних двадцать или тридцать страниц.
Дорофеева, с запавшими глазами, монотонно читала вслух. Когда она прерывала чтение, сам собой возникал разговор. Он начинался обычно с вопроса: "А что нынче в сводке?"
Все знали сегодняшнюю сводку, но кто-нибудь вынимал из портфеля газету. Если случался фельетон Эренбурга, Алексея Толстого, стихи Симонова или новые главы из Василия Теркина, беседа затягивалась.
- Я уверен, - говорил Усков, разглаживая прочитанную газету и убирая в портфель, - готовится грандиозная битва. Помните, что было под Москвой? Это лето многое решит. Может быть, все.
Ася спрыгнула с подоконника, отряхивая светлое платье.
- Больше нет сил зубрить. Все равно достанется знакомый вопрос. Мне на экзаменах везет.
Она ушла.
- У нее никого нет на фронте, - сказала Дорофеева.
- Какое это имеет значение? - вспыхнул, как порох, Усков. - Я не понимаю... Почему ты так односторонне смотришь на вещи? Ты считаешь, что только через личное горе можно понять общее?
- Нет, нет, - торопливо ответила Дорофеева, понимая, чем он задет. Я так не считаю.
Усков отправился в деканат. Там распределяли студентов по районам на летние работы. В глубине души Усков мечтал, чтобы третьему русскому достался ближайший от города плодоовощной совхоз "Гигант", но именно потому, что был членом комиссии, он не произнес ни слова, когда обсуждалась судьба его курса, и третий русский получил назначение в самый отдаленный район.
- Это просто бессовестно! - говорила Ася, встряхивая челкой. - Ты мог бы добиться для нас лучшего места, а нам досталось худшее. У нас на курсе половина эвакуированных. Мы там погибнем от жары.
Худенькая Елисеева, вялая и неловкая, очередная неудача которой состояла в том, что ее зачетная книжка бесследно пропала как раз во время экзаменов, уныло вздохнула.
- Но тебе безразлично, конечно, куда мы поедем, - насмешливо продолжала Ася, - ты-то ведь не поедешь!
Усков побледнел. Он с такой силой сжал кулак, что ногти впились в ладонь. Эта искалеченная рука - несчастье его и проклятие!
- Возмутительно, что ты говоришь! - сказала Маша, брезгливо пожав плечами.
- Я хочу сказать только: если кто-то попадает в лучшие условия, то почему не мы? - пояснила Ася.
- А если кто-то попадает в худшие условия, то почему не мы? возразил Усков.
- Дело в том, что ты должен сказать: вы, а не мы, - рассмеялась в лицо ему Ася.
- Юрий! - произнесла Маша, и он, подавив в себе гнев, вышел, хлопнув дверью.
Вечером он пришел к Строговым.
Ирина Федотовна пекла во дворе на таганке лепешки. Юрий сел на ступеньку крыльца и через раскрытую дверь наблюдал, как Маша укладывает чемодан. Завтра она уезжает.
- Не знаю, как Маша будет там... - горевала Ирина Федотовна.
Маша вышла на крыльцо. Она обернула косу вокруг головы - коса легла, как венок. Маша встала у перил. Солнце заходило и последним лучом обласкало ее загорелое плечо, тонкую шею, скользнуло по платью и яркой полоской легло у ног.
- А вот и папа! - сказала Маша.
Кирилл Петрович поставил палку у крыльца, сел на ступеньку рядом с Юрием и молча курил.
- Плохо под Сталинградом, папа? - спросила Маша.
В голосе ее звучала надежда, как будто отец мог ответить что-то другое, не то, что все знали из газет: немцы идут к Сталинграду и вступили на Кавказ. Знать это было так мучительно, что казались нереальными безоблачность неба, мирное журчание арыков, торжественное спокойствие гор и величавость гигантского тополя, стоявшего словно страж у крыльца в тишине наступающей ночи. Посередине двора под таганком ярко рдели огненные угли.
- Папа, плохо? - снова спросила Маша.
- Плохо... Ты, умница моя, завтра едешь?
- Да.
- Правильно, поезжай.
- Но скажите... - начал, откашлявшись, Юрий. - Как ни трудно, если человек держит оружие в руках, он борется. Пусть это оружие - лопата, пусть он, как Маша, убирает в колхозе свеклу, он все же борется! Ну, а если человек не может бороться?
- Почему? - быстро спросил Кирилл Петрович. - Почему он не может бороться?
Юрий показал правую неработающую руку.
Кирилл Петрович усмехнулся и кивнул на свою палку.
Он встал, прихрамывая подошел к погасающему костру, пошевелил прутом угли.
- Вы не спрашивали себя, почему в этот страшный час, когда фашисты у Волги, здесь, в далеком тылу, работают не одни оборонные заводы? Работают литературные вузы и педагогические институты, а вчера я видел афишу: ваш профессор читает публичную лекцию об искусстве. Фашисты рвутся к Волге, а вы в это время обдумываете свою курсовую работу...
Юрий вскочил, уронил на ходу палку Кирилла Петровича и подбежал к костру:
- А... а не кажется это бессмыслицей, от которой могут опуститься руки?
- Что бессмыслица? Что педагогический институт не закрыт?
Кирилл Петрович ворошил прутом угли. Сноп огненных брызг взлетел вверх и осыпался. Ночь надвинулась плотнее и гуще.
- На самой заре жизни, - говорил Кирилл Петрович, - враги взяли Республику Советов в кольцо. Жгли. Казнили. Терзали на части. Мы вырвались из смерти! Устояли. Неужели сейчас мы слабее? Нет, не слабее. Учитесь, Юрий.
Маша неслышно подошла и обвила руками шею отца:
- Папа, милый мой папа!
Костер погас. Над горизонтом поднялась луна, косые тени протянулись по земле от кустов и деревьев. Повеял с гор ветерок, прошуршал в листьях тополя и затих.
Глава 14
Маша уехала на полевые работы. Уехала Дильда и все остальные студенты. Только Дорофеева получила отпуск: пришло извещение, что ее муж, тяжело раненный, лежит в чкаловском госпитале.
Усков хлопотал, доставал для Дорофеевой пропуск, проводил на вокзал, усадил в вагон и стоял на платформе, пока не скрылся из виду поезд.
Со всего курса в городе оставались он и Ася. Ася принесла медицинскую справку о том, что не может выехать в поле, и хладнокровно передала Юрию:
- Представь, у меня не в порядке легкие.
После того как у Аси произошел с Валентином Антоновичем с глазу на глаз разговор, оставшийся в тайне для всех, она изменила планы. Она не собиралась больше в аспирантуру.
Юрий скучал без друзей.
Однажды в городском парке он встретил Валентина Антоновича. В белых брюках, в сандалиях на босу ногу, без шляпы, профессор прогуливался по боковой аллее. Юрий с разбегу налетел на него. Ничего не оставалось, как поклониться и спросить о здоровье.
Может быть, профессору прискучило бродить в одиночку по аллее, может быть, он вспомнил неудачный доклад старосты третьего русского и догадался, что неспроста вихрастый, шумный студент в его семинаре умолк, - Валентин Антонович заговорил с Юрием. Они протолковали полдня в густой тени городского парка о литературе, о положении на фронтах.
Юрий воспрянул духом, найдя нового друга. Но ненадолго. Такова, должно быть, была его судьба: скоро и Валентина Антоновича пришлось проводить на вокзал.
Валентин Антонович уехал в Москву.
Усков работал. Отрезав в запас ломоть хлеба, он уходил утром в читальню, закрывая книгу, когда в глазах от усталости начинало рябить. Иногда он из читальни заходил к Строговым. Они сидели втроем на крылечке до поздней ночи. Ирина Федотовна читала вслух Машины письма.
Однажды, придя к Строговым, Юрий застал Ирину Федотовну одну. Кирилла Петровича тоже вызвали в Москву. Ирина Федотовна затосковала без Маши. Теперь Юрий каждый день забегал к ней. Он приходил и спрашивал: "Приехала?" - и оставлял для Ирины Федотовны огромные красные яблоки, от тяжести которых надламывались ветки в саду его матери.
Студенты вернулись с работ только в октябре.
Черные от загара, они шумно прощались на вокзальной площади, долго жали друг другу руки, хотя расставались всего до завтрашней лекции. Жизнь в палатках, работа с утра до вечера в поле, три трудных летних месяца так сдружили и сблизили, что сейчас казалось странным расходиться по своим домам.
- А знаешь, свекла у них, пожалуй, без нас осталась бы в поле, говорила Маша Рязанцевой, тихой, молчаливой студентке, которую раньше почти не знала.
- Наверняка осталась бы. Молодцы все-таки мы!
- Если будущим летом опять на свеклу пошлют, Марию Демченко догоним.
- Жаль, что не на оборонный завод!
- Кто будет урожай убирать, если всех на оборонный завод?
- Товарищи! Девочки! Смотрите-ка, что стало с городом!
Город преобразился. Он был весь золотой, оранжевый - осень пламенела в каждом листочке. Невиданно синее небо отражалось в арыках.
Маша в изумлении шла знакомыми улицами, не узнавая их. Всю ее охватило предчувствие счастья. Сейчас придет домой, и должна же она наконец получить ответ на запросы, которые она разослала повсюду, чтобы найти Митин след! Митя жив. Маша знала это.
Она замедлила шаги перед домом, издали увидев на крыльце мать. Кто-то с ней был. Он. Митя, ты! Безумец Маша! Она побежала, веря в чудо, что-то крича.
Ирина Федотовна узнала Машу и тоже кричала и махала рукой. За спиной ее стоял Юрий Усков.
- Совсем негритенок! - восклицала Ирина Федотовна, обнимая и целуя ее. - Африканец! А худа! Жалость смотреть! И волосы выцвели. Почему ты так смотришь?
- Письма есть?
- Конечно. Целая куча.
- Мама! Мама! От кого письма?
- От дяди Аркаши. От Ивана и из Владимировки.
- А мне?
- Как же: целых три.
Ирина Федотовна принесла письма - три знакомых треугольника, все от Сергея.
Усков сидел на перилах, ожидая, когда Маша прочтет письма, чтобы вступить в разговор. Его одолевало нетерпение. Он не подозревал все-таки, что так обрадуется ее возвращению.
- А Сергей в госпитале, - сказала Маша. - Пишет, что ранен легко.
- Да? - с участием ответила Ирина Федотовна, припоминая, кто такой Сергей. - Маша, что ж ты о папе не спрашиваешь? Папа уехал в Москву.
- Как?!
- Вызван наркоматом. Две недели как уехал и уже прислал телеграмму. Прибыл благополучно. Я боялась. Говорили, в районе Волги дорогу бомбят. Обещал, приедет в Москву, вышлет нам вызов.
- Неужели папа уехал? - дрогнувшим голосом спросила Маша.
- Конечно. Все говорят - хороший признак, что в Москву начинают вызывать. Ты глупая, если не радуешься. Спроси Юру, он скажет.
- Да, - подтвердил Юрий, но, спохватившись, принялся объяснять: он не согласен с тем, что Маша глупая. Подобное утверждение противоречило бы истине, но факт вызова Кирилла Петровича в Москву... и так далее.
- Сейчас прочтет лекцию. Мочи нет, как учен! - шепнула Ирина Федотовна.
Маша улыбнулась одними губами.
- Что ты такая? - встревожилась Ирина Федотовна.
Маша поцеловала мать и ушла мыться в душ. Мити нет. Пора привыкать. Мити нет.
Пока она мылась под душем, отгороженным в углу двора досками, Усков ходил вдоль забора, обдумывая новости, которые следовало сообщить.
Он стосковался по душевному разговору.
Была одна новость, которую ему не терпелось открыть Маше. Перед отъездом Валентин Антонович вручил ему Машин доклад. Строгова способна! Надо знать Валентина Антоновича, чтобы оценить скупую его похвалу.
"Сколько времени она будет плескаться там?" - думал Усков, теряя терпение.
Маша вышла из душа в теплом халате, завязав полотенцем мокрые волосы, немного побледнев от вечерней свежести. Она села на ступеньку, прислонившись к перилам, и тихо сидела.
Юрий разгадывал загадку: почему у Маши светилось лицо, когда она открывала калитку, и что случилось с ней после?
Впрочем, бесполезно допытываться, почему она смеется или плачет.
- Я уверена, что мы победим. Обязательно! - заговорила Маша. - Когда я училась, у меня не было чувства, что воюю, а там было.
- Понимаю! - воскликнул Усков.
Начинался душевный разговор, о котором он стосковался, который нужен ему был, как хлеб.
- Понимаю: там ты могла пощупать то, что ты сделала, "весомо, грубо, зримо". А здесь, в институте...
Маша вспомнила зимние вечера в читальне, работу над докладом, тревогу и радость и счастливое сознание необходимости того, что делает.
- Нет, - прервала она Юрия, - и в институте у меня бывало такое же чувство.
- Вот именно! - торжественно подтвердил Юрий. - Маша! Сказать ли, о чем я думал все лето, пока вы там работали? Твой отец прав! Тысячу раз прав! Мы не одними пушками воюем. Нет. Тысячу раз нет! Маша, я рад, что ты вернулась. Знаешь, у меня идея! Уверен, что ты поддержишь. Организуем научно-философский кружок для четвертого русского. Мы должны быть вооружены!
Хлопнула ставня. Покатились по дорожке сухие листья.
- Ого! - сказал Усков. - Будет буря... Мы должны быть вооружены! Сейчас больше, чем всегда... Ого, как завертывает!
Ветер рванул круче, поднял пыль и понес по дороге. Тополя зашумели. Они раскачивались из стороны в сторону, вдали рос гул, хлопали калитки и ставни.
- Буря! - закричал Усков. - Завтра договорим. Я разовью тебе свою точку зрения. До завтра, Маша. Бегу! - Он действительно побежал, нагибая голову: пыль и песок засыпали глаза.
А город, недавно сверкавший на солнце, посерел и угас, горы задернула мгла; низко, во все небо, клубилась, как дым, черная туча. Возле крыльца скрипел старый тополь. Темный, с растрепанными сучьями, он шатался и гнулся, содрогаясь от яростных порывов ветра.
"Выдержит или нет? - подумала Маша. - Как его треплет, беднягу!"
Ураган налетел еще несколько раз шквалами и внезапно утих; по крыше, ступенькам крыльца и пыльной дорожке запрыгали крупные капли; через мгновение лил дождь.
Лежа в постели с закрытыми глазами, Маша представила знакомое поле, кукуруза шуршала высохшими листьями; потом Юрий стоял у крыльца и, размахивая рукой, говорил, что четвертый русский надо идейно вооружить, а буря ломала старый тополь, вцепившийся в землю корнями. Маша подумала вдруг успокоенно: "Я знала, что выдержит" - и заснула.
Глава 15
Хотя Ирину Федотовну очень скоро перевели из санитарок в госпитальную лабораторию помощницей лаборантки, тем не менее девятая палата оставалась предметом ее забот и попечений.
Это была палата, где лежал тот юноша с желтым лицом, обросшим каштановой бородой. Юноша в бреду звал мать и ссорился с Наташей. Наташа требовала поднять паруса, а он спорил, что поднимать паруса нельзя, ругал Наташу, кому-то жаловался и кричал: "Наташка, стреляй в того! Стреляй, дура!"
Бедной Наташе доставалось.
Ирина Федотовна подносила к посиневшим губам мальчика воду. Он жадно глотал.
Когда он умер, написать было некому.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25