- Позвони, - попросила она. - Ох, Маша, мне не дойти до дому!
Маша опустила в автомат монетку, набрала номер. Гудков не было. Она набрала еще - опять нет гудков.
Маша вспомнила, что помер сменили, папа писал об этом, но новый номер она потеряла.
Они вышли из метро у Охотного. Маша узнала простор Манежной площади, университет, кремлевские стены, деревья Александровского сада в морозном тумане.
Они пешком прошли до Пушкинской площади и, когда вспыхнул зеленый огонек, пересекли трамвайную линию.
Дом стоял темный, с глухими окнами; кое-где в узкие щелки пробивался свет.
Они поднялись на третий этаж. Дверь открыла тетя Поля. Она отступила назад, вместо того чтобы обнять сестру, и Маша увидела, как мама быстрым движением вскинула руки тете Поле на плечи, молча пристально всмотрелась в глаза, прильнула к груди головой и без звука тяжело рухнула на пол.
Глава 22
В Москве у Пелагеи Федотовны оказалось множество дел. Надев каракулевую шапочку и повязавшись сверху платком, она уходила с утра. Надо зайти в Наркомпрос, в Дом пионеров, раздобыть нужные книги.
Несколько раз Пелагея Федотовна наведывалась в военкомат, но не добилась толку. Никто не знал, что с ветеринаром Пастуховым. В списках убитых не значится.
К вечеру Пелагея Федотовна возвращалась домой. Она медленно поднималась по лестнице, отдыхая на каждой площадке. Ирина Федотовна выходила к сестре в кухню. Кухня стала теперь самым жилым местом в доме, здесь на окне лед не намерзал таким толстым слоем. Она садилась ближе к плите, но газ еле горел. У такого огня не согреешься. Пелагея Федотовна ставила на конфорку кофейник, терпеливо дожидаясь, когда забулькает вода и из носика потянется горячая струйка пара. В кухне как будто немного теплело от этой тоненькой струйки.
Пелагея Федотовна подробно рассказывала, где побывала за день, кого видела, о чем говорила. Ирина Федотовна безмолвно слушала. Выпив кофе, она уходила к себе и ложилась на диван, отвернувшись к стене. Целый день перед глазами Ирины Федотовны один и тот же узор на спинке дивана. "Если бы Кирилл не поехал со студентами на лесозаготовки, ничего не случилось бы, думала Ирина Федотовна, глядя на этот узор. - Но студенты были рады: они любили его. Хорошо, пусть поехал, ничего не случилось бы, если б он догадался, как тяжело простудился, и сразу пошел в больницу, а не лежал здесь один, словно в погребе, целых три дня, пока не потерял сознание".
Ирина Федотовна закусила край подушки, слезы выступили у нее на глазах.
Приоткрылась дверь. Маша тихо спросила:
- Мама, ты спишь?.. Мамочка! - позвала она, постояла и, не дождавшись ответа, ушла на цыпочках.
"Если б я не заболела дорогой! - думала Ирина Федотовна. - Они недосмотрели за ним без меня. Он умер оттого, что я опоздала".
Маша вернулась в кухню. Тетя Поля открыла банку желтого меду, душистого, как липы в цвету.
- Выпей с морозу кофе с медом.
Маша остановилась на пороге, не отвечая тетке. В ее позе, опущенных руках, в выражении потерянности и недоумения на лице было что-то нестерпимо жалкое, грустное.
"Батюшки! - подумала Пелагея Федотовна. - Завтра мне уезжать! Как я их брошу?"
- Машенька! - сказала она. - Да что же ты ни слова не вымолвишь? Надо жить, Маша...
Маша посмотрела на тетку непонимающим взглядом.
Если бы горе ее вылилось слезами, наверно она почувствовала бы облегчение. Но за все эти дни она не заплакала. Она не видела своего отца мертвым, в ее сознании он оставался живым. Она помнила его слова, улыбку, немного окающий говор. На письменном столе лежали его записки, конспект последних лекций. Его старая палка с надписью: "Киев, 1920 год" - стояла в углу. Отец был живой, он был частью ее собственной жизни. Но его больше не было. Она силилась постигнуть, что такое - не быть, и не могла.
Пелагея Федотовна бережно обняла ее.
Маша отвернулась, подумав с неприязнью: "Сейчас тетя Поля скажет что-нибудь очень правильное. На все случаи жизни у нее есть ответ. Но разве может что-нибудь меня утешить?"
Тетя Поля не успела ничего сказать - заговорило радио. Маша не видела раньше здесь радио и теперь поняла: отец жил в кухне и перенес сюда репродуктор.
"...Под Сталинградом закончено окружение немецких войск..." Четкий, необычайно ясный голос долго звучал в доме.
Хрустнув пальцами, тетя Поля сказала:
- Маша, а ведь Иван Никодимыч под Сталинградом. Теперь, может, я узнаю о нем. И Сережа там.
Она в возбуждении прошлась по кухне, ее темная с проседью коса опустилась на плечо. Нетерпеливым движением Пелагея Федотовна уложила косу, заколов шпилькой.
- Сережа! Я его растила. Всю свою душу вложила в него. Везде, на всех фронтах, мои ученики! И Иван Никодимыч... Ах, Маша!.. - Она взялась рукой за грудь, обессиленная опустилась на стул и упавшим до шепота голосом договорила: - Изболелось мое сердце, чуя несчастье! Одна беда вошла в дом, а другая стоит у порога. И я все жду, жду, и нету больше у меня сил...
Маша, потрясенная, смотрела на тетку. И вдруг все, что она думала о смерти, тоска, ужас, отчаяние, - все отступило перед чувством любви и жалости. Она стала на колени перед теткой и, целуя ей руки, твердила:
- Тетя Поля! Он жив, он вернется! Верьте мне, он вернется!
Она бессвязно повторяла одни и те же слова. В них не было смысла, но была та сила участия, которая спасает человека.
Пелагея Федотовна затихла, провела ладонью по смоченному слезами лицу. Она стыдилась взрыва чувств, ей было неловко.
- Может, и вправду вернется. То думаю - нет, а то сердце подскажет: жив, увижу.
- Поверьте мне, тетя Поля! - убеждала Маша. - Да и подумайте сами: ведь он ветеринар, не в бою.
Пелагея Федотовна покачала головой:
- Это так. Только пуля не разбирая летит. Иной раз и ветеринара заденет.
Она принялась собирать вещи и уже другим, успокоенным голосом говорила:
- Заждались меня ребятишки мои. Да и Дуню одну на весь колхоз оставила. Она, чай, у околицы все глаза проглядела. А может, и на станцию лошадь гоняет встречать. С нее станет. Зато я ребятам книг добыла! "Пионера" с начала войны не видали, а я привезу.
Утром Пелагея Федотовна поднялась до рассвета. Как ни трудно было оставить нагретую за ночь постель, Маша в один миг отбросила одеяло и, словно в ледяную прорубь, опустила ноги на пол. Пелагея Федотовна привязала за плечи рюкзак с книгами, простилась с сестрой:
- Ириша, может, надумаешь ко мне во Владимировку?
Ирина Федотовна переехать во Владимировку наотрез отказалась.
- Прощай, Поля. Напиши про Ивана.
Маша вышла с Пелагеей Федотовной из дому. В густой синеве неба над непроснувшимся городом висел запоздалый остренький серпик луны, изредка проезжал грузовик, и снова пустынны улицы.
- До чего же меня потянуло домой! - негромко говорила Пелагея Федотовна. - Нет для меня во всем мире места лучше, роднее Владимировки!
Они вошли в метро. Тревожный свет синих ламп тускло озарял вестибюль. В синем свете, похожие на призраки, двигались люди.
На вокзале, прощаясь с Машей, тетя Поля сняла варежку и с ласкою погладила Машину щеку теплой рукой:
- Ступай-ка домой. Мать береги.
Рассветало, когда Маша подходила к дому. Утро было свежо и чисто, улицы полны звона трамваев.
Громкоговоритель на площади повторял вчерашнее известие о победе. Люди останавливались, слушали, и что-то неуловимо общее было в лицах разных, не похожих друг на друга людей - выражение надежды и строгости.
Глава 23
Прошло довольно много времени, прежде чем Маша собралась к Валентину Антоновичу. По возвращении из эвакуации он стал деканом факультета. Он помолодел в Москве: колечки волос завивались задорнее, бывалая живость вернулась глазам, движениям - легкость, даже довоенный франтоватый галстук появился на шее.
- Здравствуй, землячка! - приветствовал он Машу. - Собираемся понемножку в родные пенаты. А я не забыл ваш доклад! Не забыл.
Приятно, что Валентин Антонович так запросто ее встретил: не надо объяснять приход. Маша пришла в кабинет декана без всякого повода. Так много связано с Валентином Антоновичем! Отчаяние и надежды первых военных месяцев. Бомбоубежище. Эвакуация, голод. Стихи Пушкина и "Севастопольские рассказы". Целая жизнь.
Валентин Антонович закурил, бросил папиросу, постучал по столу пальцами. Что-то его беспокоило.
- Юноши приходят, уходят, а учитель стареет и превращается в брюзгу, которому мир кажется слишком трудно устроенным.
- Случилось что-нибудь, Валентин Антонович? - спросила Маша, не очень веря его старости.
- Да. То есть, нет. Просто я заскучал. Это административное кресло не по мне. Нет, не по мне. Вот, пожалуйте. - Он взял трубку зазвонившего телефона, пожав плечами и призывая Машу в свидетели, как не дают ему покоя. - Восседаю здесь в кресле, - продолжал он, положив трубку, - а дома - начатая статья о "Слове о полку Игореве". Мечтаю об этой статье, как голодный о хлебе, но, видно, не скоро суждено ей сдвинуться с места... А вы, Строгова? Кстати, о вашем докладе. Вы можете его углубить, и он будет вполне на уровне выпускной курсовой работы.
- Почему вы предлагаете мне льготные условия? - замкнувшись, спросила Маша.
- Да нет же, нет! - засмеялся профессор. - Уверен, что вы справитесь с новой работой. Стро-го-ва! Вы оправдываете фамилию. Строгая. В древние времена такие за убеждения шли на костер. Сейчас - на подвиг. На труд без пощады к себе. На любовь, которая спасает, как маяк...
Пожалуй, для первой встречи он наговорил слишком много добрых слов Маше. Но что-то в душе ее встрепенулось и захотело жить.
Многих старых друзей она недосчиталась в институте. Не было Володи Петровых: Володя погиб на фронте. То про одного, то про другого из однокурсников Маша узнавала: воюет, убит, пропал без вести.
Не было...
Но Маша заставляла себя не думать о Мите. И все же думала...
"Митя, я хочу узнать только одно: здоров ли ты? Не хочу ничего больше знать о тебе. Никогда не забуду, что ты мне не поверил. Пусть меня судят самым страшным судом - этого я не могу забыть и простить!"
Она со страхом ждала, что кто-нибудь спросит о Мите Агапове. Но не один Митя - многие выбыли из курса. И лишь Борис Румянцев, у которого глаза, нос, подбородок и скулы стали острее и жестче, и весь он теперь походил на осторожную хитрую птицу, встретив Машу, вспомнил Агапова.
- Интересно, как он на фронте, - сказал Румянцев. - Здесь, в институте, Агапов всячески старался быть на виду, но в действительности он был заурядным студентом и даже не слишком начитанным.
Это была ложь. Маша едва не задохнулась от гнева, но сдержала себя и почти равнодушно ответила:
- Возможно, за эти два года, пока он воюет, ты обогнал его в чтении книг.
Нет, она не будет вступать в споры, защищая Митину честь!
Румянцев смутился. Не очень-то благородно унижать отсутствующего соперника, который к тому же на фронте.
- Правда, Агапов был упорен в работе, как вол, нужно отдать ему справедливость, - снисходительно признал он.
Как вол? Но разве не помнит Румянцев, что Митя умел на лету ловить каждую мысль, а голова его всегда была полна счастливых догадок? Он талантлив, вот в чем дело.
- Агапов не только упорен, - сухо сказала Маша. - Он шел всегда впереди, потому что не мог не идти впереди. С этим надо согласиться, если ты честен.
Вот она и не выдержала и снова поспорила, вместо того чтобы спокойно промолчать. Какое ей, в сущности, дело до Мити Агапова? Талантлив ли, умен ли бывший ее однокурсник, что с ним, где он теперь - все это не ее судьба.
Как грустно стало в институте!
Стены промерзли. Камень хранил двухлетнюю стужу, дыша знойной сыростью. В середине лекции возникал иногда равномерный шум: это студенты притопывали окоченевшими ногами. Профессор сбегал с кафедры вниз, поднимался, жестикулировал. Ему удавалось таким образом сохранить в себе то минимальное количество тепла, какое необходимо было, чтобы довести лекцию до конца.
Маша редко бывала в институте. Ей зачли все досрочно сданные в эвакуации зачеты. Оставалось прослушать два курса.
Румянцев язвительно заметил:
- Говорят, в эвакуации были сильно снижены требования. Напрасно ты не разделалась там со всеми экзаменами.
- Говорят часто глупости, - невозмутимо возразила Маша. - Кажется, тебе нравится их повторять.
Такие стычки возникали не раз. Митя Агапов был здесь ни при чем. Просто Маша не любила Румянцева. Впрочем, скоро она перестала его замечать.
Новая работа захватила ее, и опять в ее представлении возник поэтический мир. Она инстинктивно сторонилась того, что было чуждо этому миру.
"Романтизм позднего Горького" - так называлась ее работа. Она читала, и тонкая, едва уловимая ассоциация, возникшая в воображении, или неожиданно поразившая мысль заставляли ее бежать в библиотеку и разыскивать книги, которые, казалось, не имели даже отдаленной связи с темой. Непреодолимая потребность знаний побуждала идти вперед.
Она не знала, когда скажет себе: довольно. В тетрадке с помятыми уголками, что сберегалась с восьмого класса школы, Маша записала слова Горького:
"И так хочется дать хороший пинок всей земле и себе самому, чтобы всё - и сам я - завертелось радостным вихрем, праздничной пляской людей, влюбленных друг в друга, в эту жизнь, начатую ради другой жизни красивой, бодрой, честной..."
К той большой правде о жизни, которую она узнала от Толстого, прибавлялась новая, неизъяснимо прекрасная правда. Она побуждала к действию. В ней был завтрашний день. Мечта и действительность, реальность и вымысел неразрывно сливались.
Но наступило одно горестное утро, когда жизнь, полная сосредоточенной, упоительной работы ума, оборвалась на полном разбеге. В этот день, проснувшись поутру и выглянув, как из берлоги, из одеяла и подушек, Маша увидела на стекле затейливые ледяные узоры. На дворе мороз. Едва Маша проснулась, в комнату вошла мать. Ирина Федотовна так укутана была в халат, телогрейку, платки, что двигалась неловко и медленно. Маша с болью и страхом замечала на лице матери всё новые следы болезни, печали и старости.
Ирина Федотовна виновато сказала:
- У нас нечего есть.
- Не может быть! Ты что-нибудь путаешь, мама.
Тетя Поля, уезжая, оставила в доме много продуктов.
Они вместе отправились осматривать буфет и кухонные полки, поискали в чулане. Нигде никаких следов съедобного. Экономно, однако, они похозяйничали!
- Я не хочу есть, - храбро заявила Ирина Федотовна.
- И у меня тоже нет аппетита.
- Ну иди, занимайся, если можешь.
"Могу. Конечно, могу", - уверяла себя Маша, раскрывая тетрадь. Она подточила карандаш и задумалась.
Вчера фразы сложились в голове.
Романтизм?
Но если голодна и больна твоя мать, и вплотную к тебе придвинулись грозные будни, и сердце сжалось от страха в бедный комочек, а ты должна сказать: что такое романтизм?..
Маша писала:
"...Горький видел высокую и суровую правду жизни. Он умел домыслить к суровой правде желаемое и возможное. Неистребимая жажда практического изменения жизни - вот что такое горьковский романтизм".
Смеркалось, когда она положила затупившийся карандаш. Она чувствовала себя легкой, невесомой. Казалось: если встанешь на цыпочки, можно подняться и улететь.
Вдруг кольнула тревога. Что мама? Она заглянула в комнату к матери и поспешно прикрыла дверь. Невыносимо тяжелым показалось ей то, что она увидела: Ирина Федотовна стояла перед буфетом и в темноте что-то искала.
Маша схватила судки и побежала в студенческую столовую. Она перелила в одну миску порцию кислых щей, в другую сложила кашу и при этом так скребла ложкой тарелку, что едва не продавила. Не было никаких надежд, но все же она попросила подавальщицу:
- Нельзя ли взять завтрашний и послезавтрашний обеды? Я очень занята, - объяснила она, - я не могу ходить сюда каждый день.
- Нет, нельзя. Нельзя.
Маша принесла домой обед. Они съели его молча. Им уже не хотелось больше притворяться бодрыми.
Ирина Федотовна сразу заснула и так тихо дышала, что Маша несколько раз наклонялась послушать. Сердце ее разрывалось от жалости. Все же она ушла в кухню, поставила на газ чайник и перечитала исписанные за день листочки... Маскировочная штора отрезала кухню от мира. Жестокая метель свистит за окном.
Что стало бы с миром, если бы страна твоя, Маша Строгова, не удержала свои боевые позиции?
Она посидела, слушая свист и голоса метели, и лихорадочно схватила карандаш.
На следующий день Ирина Федотовна не поднялась. Пришел доктор.
- Упадок сердечной деятельности. Обычное явление среди людей ее возраста в наше время.
Однажды у подъезда остановился автомобиль. Санитары в белых халатах вынесли на носилках худенькую, с заострившимся носом, старую Машину мать.
Захлопнулась дверца. Автомобиль для перевозки больных, пронзительно свистнув, уехал.
Маша вернулась домой. Она долго стояла посреди комнаты. На диване подушка, на ней вмятый след головы. Дом опустел. Тишина. И Маша наедине со своим мужеством, голодом и мыслями о романтизме.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25