По нему прокатывались волны ярости, а лицо, ставшее плоским, как медуза, вдруг показалось даже привлекательным. Даже парализованная рука заметно сжалась в кулак, в то время как все его тело сотрясала дрожь гнева, обиды и непонимания.
Он крикнул:
- Между ногами у этого осла гораздо больше, чем у другого осла между ушами.
И запустил в Анвара морковкой, случайно подвернувшейся под руку. Джита, которая все слышала, поспешила к нам. В последнее время в ней пробудилась какая-то дерзость или смелость: когда ослабел Анвар, она вошла в силу. Вдобавок нос у неё стал острым и крючковатым. Теперь она поместила это препятствие в виде собственного носа между Анваром и Чангизом, чтобы они друг до друга не добрались. И отругала Анвара. Она была бесстрашна. Одним вздохом она могла превратить Гулливера в лилипута. Анвар повернулся и, чертыхаясь, ушел. Нас с Чангизом она отпустила.
Пузырь, у которого раньше не было времени особо размышлять, теперь крепко задумался над своим положением. В супружеских правах ему было отказано; в человеческих - временами тоже; повсюду его преследовали неудобства; оскорбления сыпались ему на голову как дождь, и это при том, что он родом из уважаемой в Бомбее семьи! В чем же дело? Надо срочно предпринимать какие-то меры! И прежде всего вот что... Чангиз рылся в карманах. Наконец выудил бумажку с телефонным номером.
- В таком случае...
- В каком таком случае?
- Я об уродстве, которое ты так беспощадно упомянул. Здесь можно кое-что предпринять.
Чангиз кому-то позвонил. Очень и очень загадочно. Потом пришлось везти его к большому многоквартирному дому, стоящему особняком. Дверь открыла старуха - похоже, его тут ожидали. Входя, он обернулся ко мне и велел ждать. И я, как идиот, простоял под дверью минут двадцать. Когда он появился в дверях, у него за спиной мелькнула черноволосая японочка средних лет в красном кимоно.
- Ее зовут Шинко, - радостно сообщил он по дороге домой. Хвост его рубашки высовывался из расстегнутой ширинки как маленький белый флаг. Я решил об этом умолчать.
- Проститутка, да?
- Не будь грубияном! Теперь она мне друг. Еще один друг в этой недружелюбной холодной Англии! - он обратил на меня счастливый взор. - Она это сделала как описано у Гарольда Роббинса! Карим, все мои проблемы решены! Я могу любить свою жену как все нормальные люди! Одолжи мне фунт, ну пожалуйста! Хочу купить Джамиле шоколада!
Меня развлекала вся эта суета с Чангизом, и скоро я уже считал его членом семьи, он стал нераздельной частью моей жизни. Но была у меня и собственная семья - не папа, поглощенный своими заботами, а мама. Я звонил ей каждый день, но не виделся с тех пор, как переехал к Еве; не мог заставить себя переступить порог того дома.
Когда же решился, наконец, съездить в Чизлхерст, улицы были пустынны и после Южного Лондона казались нежилыми, как будто район эвакуировали. Зловещая тишина сгущалась и грозила обрушиться на плечи. Первое, что я увидел на улице, сойдя с поезда, это Волосатая спина и его пес, датский дог. Волосатая Спина покуривал трубку у ворот своего дома и ржал, переговариваясь с соседом. Я перешел дорогу и вернулся, чтобы понаблюдать за ним. Стоит, значит, как ни в чем не бывало - словно это не он нанес мне такое жестокое оскорбление! Меня внезапно замутило от ярости и обиды - я такого никогда не испытывал. И не знал, что делать. Больше всего мне хотелось вернуться, сесть в поезд и поехать к Джамиле. Я стоял минут пять, глядя на Волосатую Спину и раздумывая, куда двинуться. Но как объясняться потом с мамой, которая меня ждет? Пришлось идти.
Ну ничего, лишний повод вспомнить о том, как я ненавижу пригород и о том, что я должен продолжать свой путь в Лондон и в новую жизнь, чтобы оказаться как можно дальше от этих людей и улиц.
Мама слегла в постель в тот самый день, когда покинула наш дом, и до сих пор не вставала. Но Тед был в полном порядке, и мне не терпелось с ним увидеться. Он совершенно изменился, как сказал Алли; потерял прежнюю жизнь, чтобы найти новую. Так что Тед олицетворял папин триумф, папа его действительно освободил.
С тех самых пор, как папа изгнал из дяди Теда, сидящего с проигрывателем на коленях, нечистую силу, он ровным счетом ничегошеньки не делал. Теперь он до одиннадцати утра валялся в постели, даже не умывшись, и читал газеты, выжидая, когда откроются пабы. Дни он посвящал долгим прогулкам по Южному Лондону или занятиям в группах медитации. По вечерам отказывался разговаривать - обет молчания - и один день в неделю голодал. Он был счастлив, счастливее, чем раньше, если не считать того, что жизнь его не имела никакого смысла. Но теперь, по крайней мере, он знал об этом и смотрел фактам в лицо. Папа посоветовал ему "исследовать" это дело. Еще он сказал Теду, что смысл жизни может "проявится не сразу", иногда на это уходят годы, но он должен жить настоящим, радоваться голубому небу, деревьям, цветам, хорошей еде, и, возможно, чинить кое-что в доме у Евы, допустим, папин торшер или проигрыватель, если у него возникнет нужда в трудотерапии. Что-нибудь чересчур техническое может снова сбросить его с орбиты.
- Я хочу только одного - лежать в гамаке, - сказал Тед. - Лежать и качаться, качаться...
Все это гамачное поведение Теда, его обращение в Теда-буддиста, как метко назвал это папа, приводило тетю Джин в ярость. Ей хотелось срезать его качающийся гамак.
- Злится на него страшно, - с удовольствием констатировала мама. Борьба между Тедом и Джин была для неё единственным развлечением в жизни, и это можно было понять. Джин бесновалась, и ругалась, и даже пускала в ход ласку, лишь бы вернуть Теда на путь привычного, но трудового несчастья. Ведь доходы-то у них прекратились. Раньше Тед хвастался: "Подо мной десять человек работают". Теперь не осталось ни одного. Под ним был только разреженный воздух горных вершин и бездна банкротства. Но Тед лишь улыбался и говорил:
- Это мой последний шанс стать счастливым. Я не могу пропустить его, Джинни.
Однажды тетя Джин, чтобы хоть как-то досадить ему, принялась перечислять бесчисленные достоинства её бывшего хахаля Тори, на что Тед в отместку произнес (это случилось как раз во время его вечернего молчания):
- Этот парнишка довольно быстро прозрел в отношении тебя, не так ли?
Когда я добрался до их дома, Тед мурлыкал песенку, какие обычно поют в пабах. Он сгреб меня в охапку и затащил в чулан, чтобы поговорить на любимую тему - о моем папочке.
- Как там отец поживает? - спросил он громким шепотом. - Счастлив? и продолжал мечтательно, будто говорил о каких-то героических приключениях. - Просто взял да и удрал с этой роскошной женщиной. Невероятно! Я его не осуждаю. Завидую! Сжечь мосты и бежать. Этого каждый хочет, разве нет? Хотеть-то хочет, но не делает. Никто, кроме твоего папы. Вот бы с ним повидаться. Все детально обговорить. Но в этом доме сия тема табу. Не то что видеться, говорить о нем запрещено. - Тут из гостиной появилась тетя Джин. Тед прижал палец к губам. - Ни слова!
- О чем, дядя?
- Ни о чем, черт побери!
Даже сегодня тетя Джин выглядела блестяще - с прямой спиной, на высоких каблуках и в темно-синем платье с приколотой на груди бриллиантовой брошью в форме ныряющей рыбки. Ногти у неё были само совершенство: яркие, маленькие ракушки. Она сверкала, как свеженарисованная, даже дотронуться было боязно: не дай бог смажешь. Как будто готовилась к очередному званому вечеру. Во время этих вечеров она щедро оставляла отпечатки своих губ на щеках, бокалах, сигаретах, салфетках, печеньях и палочек для коктейля, покуда всю комнату не украсит. Но вечеринок больше не устраивали в этом доме полумертвецов, доме, где жил один новообращенный человек и один сломленный. Джин была груба и пила; до этого она долго крепилась. Но что ещё делать, когда понимаешь, что при нынешних обстоятельствах судьба твоя пожизненное тюремное заключение, а не просто временное лишение основных удовольствий.
- А-а, это ты, - сказала тетя Джин.
- Угу, кажется, я.
- Ну и где ты теперь?
- В колледже. Поэтому я и не живу здесь. Чтобы поближе к колледжу быть.
- Ну да, как же, конечно. Другим можешь заливать, Карим.
- Алли дома?
Она отвернулась.
- Алли хороший мальчик, но слишком на шмотки падок, верно?
- Да, он у нас, пожалуй, чересчур экстравагантен.
- Он переодевается по три раза на дню. Как девчонка.
- В самом деле, как девчонка.
- Подозреваю, он и брови выщипывает, - безжалостно сказала она.
- Ну, он же волосатый, тетя Джин. Его в школе дразнят Кокосом.
- Мужчина и должен быть волосатым, Карим. Волосатость - признак настоящего мужчины.
- Вы в последнее время прямо детективом заделались, да, тетя Джин? Вы не надумали случайно поступить на службу в полицию? - сказал я, поднимаясь наверх. А сам подумал: милый старина Алли.
Я не скучал по нему, вообще почти не вспоминал, что у меня есть брат. Мы были не слишком близки, и я презирал его за то, что он такой воспитанный и выслуживается перед родителями, шпионя за мной. Держался от него подальше, чтобы домашние не знали, что у меня на уме. Но сейчас я радовался, что он здесь - во-первых, мама не одна, а во-вторых он бесит тетю Джин.
Нет во мне, видно, ни капли сострадания, или ещё чего. Наверное, я бессердечный негодяй, но мне чертовски не хотелось тащиться по этой лестнице к маме, тем более когда Джин следит снизу за каждым моим шагом. Может, ей делать больше нечего.
- Был бы ты внизу, - сказала она, - я бы тебе врезала за твою дерзость.
- Какую такую дерзость?
- Которая у тебя внутри сидит. Дерзость и наглость.
- Может, вы заткнетесь? - сказал я.
- Карим, - она чуть не поперхнулась от злости. - Карим!
- Отвалите, тетя Джин.
- Буддистский ублюдок, - ответила она. - Все вы, буддисты, такие.
Я вошел в мамину комнату. Тетя Джин орала мне вслед, но слов было не разобрать.
Одна из стен свободной комнаты тети Джин, где непричесанная, в своей розовой ночной рубашке, лежала, свернувшись калачиком, мама, состояла из зеркальных шкафов, забитых старыми, но роскошными вечерними платьями славных былых времен. Возле кровати стояли клюшки для гольфа и несколько пар пыльных кроссовок Теда, тоже предназначенных для игры. Они ничего не убрали. Алли сказал по телефону, что Тед кормил её - приходил со словами: "Вот, Мардж, кусок вкусной рыбы и хлеб с маслом", но в результате все сам и съедал.
Я поцеловал её с неприязнью, боясь заразиться её слабостью и печалью. Разумеется, я ни на секунду не задумался о том, что мое жизнелюбие и стойкость могут её поддержать.
Мы сидели, почти не разговаривая, пока я не начал описывать "особые" увлечения Чангиза, его походный топчан и то, какое уморительное зрелище представляет собой человек, влюбившийся в собственную жену. Но вскоре мама потеряла интерес к этой теме. Если её не порадовали несчастья других, то ничто ей не поможет. Разум её превратился в ледяную горку, и жизнь безнадежно соскальзывала с её наклонной поверхности. Я попросил её нарисовать мой портрет.
- Нет, Карим, не сегодня, - вздохнула она.
Но я не отставал: нарисуй меня, нарисуй меня, нарисуй меня, мама! Ругал её. Разозлился страшно. Не хотел, чтобы она сдавалась и мучила себя размышлениями, забившись в темную норку. Жизнь для мамы была сущим адом. Ты постепенно слепнешь, тебя насилуют, забывают о твоем дне рождения, Никсон побеждает на выборах, твой муж уходит к блондинке из Бекенгема, потом ты стареешь, не можешь передвигаться, и умираешь. Ничего хорошего на земле случиться с тобой не может. Тогда как у других подобная точка зрения может выработать стоическое отношение к жизни, у мамы она породила только жалость к себе. Поэтому я был удивлен, что в конце концов она начала меня рисовать, рука её вновь летала над листом, в глазах появился огонек. Я замер, изо всех сил стараясь не шевелиться. Когда она вылезла из постели и пошла в ванную, велев мне не подглядывать, я тут же воспользовался шансом.
- Ну не ерзай, - жалобно попросила она, вернувшись и продолжив свое занятие. - У меня глаза не получаются.
Как же заставить её понять? Может, не надо было ничего говорить. Но я был рационалистом.
- Мам, - сказал я. - Ты смотришь на меня, твоего старшего сына, Карима. Рисунок получился замечательный, и не слишком волосатый, но это портрет папы, правда? Это же его большой нос и двойной подбородок. И мешки под глазами - его мешки, не мои. Мам, это совершенно не мое лицо.
- Ну, дорогой, с годами сыновья становятся очень похожи на своих отцов, разве нет? - и посмотрела на меня со значением. - Вы же оба меня бросили, не так ли?
- Я тебя не бросал, - сказал я. - Я приду как только понадоблюсь. Я учусь, не забывай, в этом все дело.
- Ага, знаю я, чему ты там учишься. - Не слишком ли часто мои домашние с иронией отзываются обо мне и о том, чем я занимаюсь? - Я одна-одинешенька. Никто меня не любит.
- Нет, любят.
- Нет, не любят и не помогают. Никто и пальцем не шевельнет, чтобы помочь мне.
- Мам, я тебя люблю, - сказал я. - Просто виду не подаю.
- Нет, - сказала она.
Я поцеловал её и обнял, и постарался убраться из этого дома, ни с кем не попрощавшись. На цыпочках сошел вниз и выскользнул на улицу, и почти добрался до ворот, когда из-за угла стремглав выскочил Тед и схватил меня за рукав. Видно, подстерегал, затаившись в засаде.
- Скажи отцу, что мы все в восторге от того, что он сделал. Он мне здорово помог!
- Хорошо, скажу, - сказал я, вырываясь.
- Не забудь.
- Ладно, ладно.
Чуть не бегом возвращался я в Южный Лондон, в квартиру Джамилы. Заварил себе целый чайник мятного чая и молча уселся за стол в гостиной. В голове у меня царило смятение. Пытался отвлечься, сосредоточившись на Джамиле. Она, как всегда, сидела за столом, лицо освещено мягким светом настольной лампы. На стопке библиотечных книг - большой кувшин с ярко-красными полевыми цветами и эвкалиптом. Думая о людях, которых любишь, всегда выбираешь какие-то моменты - определенный день, а то и целые недели, - когда они прекрасней всего, когда в них идеально сочетаются юность и мудрость, красота и душевный покой. И пока Джамила увлеченно читала, бубня под нос, а Чангиз, лежавший на своем топчане в окружении "особенных" книжек, покрытых слоем пыли, посвященных крикету журналов и початых пакетиков с печеньем, поедал её глазами, я почувствовал, что сейчас - момент наивысшего расцвета её личности. Ведь и я мог бы так же сидеть сейчас, как фанат, глядящий на свою любимую актрису, как любовник, глядящий на свою возлюбленную, и не думать о маме и о том, что же с ней делать. Если вообще возможно помочь другому человеку.
Чангиз дождался, пока я допью чай; тревога моя слегка улеглась. Потом он взглянул на меня.
- Ну как?
- Что "ну как"?
Он, кряхтя, сполз с топчана с видом человека, который пытается идти, держа в руках пять футбольных мячей.
- Пошли, - сказал он, волоча меня в кухню.
- Послушай, Карим, - зашептал он. - Я должен сегодня уйти.
- Да?
- Да.
Он попытался придать важность своему пухлому лицу. Что бы он ни делал, доставляло мне радость. Дразнить его было одним из самых приятных развлечений в моей жизни.
- Ну и уходи, - сказал я. - Тебя же, вроде, никто не держит.
- Тсс. Я ухожу с моей подругой Шинко, - доверчиво сказал он. - Она хочет показать мне Тауэр. А ещё я прочитал о некоторых новых позах, ага. Весьма диковинных, когда женщина стоит на коленях. Мужчина сзади. Так что ты оставайся и отвлекай Джамилу.
- Отвлекать Джамилу? - я рассмеялся. - Пузырь, да ей плевать, здесь ты или нет. Ей все равно, где ты.
- Что?
- А чего ей волноваться-то, Чангиз?
- Ну ладно, ладно, - сказал он, отодвигаясь. - Я понял.
Я продолжал язвить.
- Зато Анвар волнуется, недавно о твоем здоровье спрашивал. - Страх и уныние немедленно отразились на лице Чангиза. Восхитительное зрелище! Нельзя сказать, чтоб это была его любимая тема для разговора. - Ну что, Чангиз, штанишки обмочил от страха?
- Этот говнюк, мой тесть, на целый день у меня эрекцию отобьет, сказал он. - Лучше уйду поскорей.
Но я удержал его за увечную руку и продолжал:
- Меня уже тошнит от него, вечно на тебя жалуется. Пора тебе что-то с ним делать.
- Этот гад думает, я ему слуга, что ли? Какой из меня торговец! Я в бизнесе ничего не смыслю, не мое это. Я человек умственного труда, не какой-нибудь необразованный иммигрант-замухрышка, который едет сюда, чтобы вкалывать день и ночь. Скажи ему, чтоб не забывал этого.
- Ладно, скажу. Но предупреждаю, Чангиз, он собирается написать твоему отцу и брату и рассказать, какая ты на самом деле ленивая, жирная задница. Я знаю что говорю, потому что он просил меня набрать письмо на компьютере.
Он схватил меня за руку. Лицо у него было взволнованное.
- Ради бога, только не это! Выкради это письма, если сможешь. Умоляю!
- Сделаю все, что в моих силах, Чангиз, я ведь тебя как брата люблю.
- Ага, и я тебя! - с чувством сказал он.
Стояла жара, я лежал на спине голый рядом с Джамилой. Все окна были открыты, и с улицы вливались в комнату выхлопы машин и ругань безработных.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15