- И прошу тебя, - сказал он, - называй меня Пузырь.
- Пузырь?
- Пузырь. Да. А у тебя есть прозвище?
- Кремчик.
- Пока, Кремчик.
- Пока, Пузырь.
Хелен на улице завела "ровер" и включила радио. Я слушал мои любимые строки из "Эбби-роуд": "Скоро мы окажемся далеко отсюда, дадим по газам и смахнем слезу". К моему удивлению, машина Евы тоже стояла перед библиотекой. Папа придерживал открытую дверцу. Он был сегодня на удивление веселым, но одновременно дерганым и властным. Таким я его давно не видел: обычно он угрюм и замкнут. Как будто он решился, наконец, на поступок, в правильности которого до сих пор не был убежден. И вместо того, чтобы расслабиться и вздохнуть с облегчением, он нервничал.
- Влезай, - сказал он, указав мне на заднее сиденье Евиной машины.
- Зачем? Куда мы едем?
- Влезай, без разговоров. Или я тебе не отец? Или не забочусь я о тебе каждый день и каждый час?
- Нет. Это смахивает на похищение. Я сегодня обещал провести вечер с Хелен.
- А с Евой ты не хочешь его провести? Ты же любишь Еву. И Чарли тебя ждет дома. У него к тебе есть разговор.
Ева улыбнулась мне с водительского места.
- Пцу, пцу, - сказала она, послав воздушный поцелуй. Я знал, что меня обманывают. До чего же они тупые, эти взрослые, даже не подозревают, что все их поганые уловки угадываются с полуслова.
Я подошел к Хелен и сказал, что у нас что-то происходит, не знаю пока, что именно, но мне надо идти. Она чмокнула меня и уехала. С утра я чувствовал себя таким спокойным и уверенным, хотя и возвращался все время мыслями к Джамиле, к тому, как изменится её жизнь; и вот, пожалуйста, день ещё не закончился, а уже назревает что-то серьезное, если судить по тому, как переглядывается эта парочка в машине. Я помахал вслед Хелен, зачем - не знаю. Больше я её не видел. Она мне нравилась, мы начали встречаться, а потом события обрушились на нас, и все прошло.
Когда сидишь в машине позади Евы и папы и наблюдаешь, как они то и дело касаются друг друга руками, не надо быть гением, чтобы заметить: перед тобой - влюбленная парочка. Эти двое, сидящие впереди меня, любят друг друга, о да! Пока Ева вела машину, папа не отрывал глаз от её лица.
Женщина, с которой я едва знаком, Ева, украла у меня отца. Но что я о ней знаю? Я ведь её толком и не разглядел.
Этот новый поворот моей судьбы приняла облик женщины, которую не назовешь привлекательной, бросив взгляд на её фотографию в паспорте. Она не обладала традиционной красотой, черты её были не совсем правильными, а лицо - слегка полноватым. Но она казалась красивой, потому что её круглое лицо с прямыми, крашеными светлыми волосами, которые падали на лоб и лезли в глаза, было открытым. Оно находилось в постоянном движении, - в движении как раз и крылась тайна его привлекательности. На её лице были заметны малейшие оттенки эмоций и чувств, она их почти не скрывала. Иногда она становилась совсем девчонкой, и легко было представить её в восемь, семнадцать, в двадцать пять лет. Разные периоды её жизни, казалось, существовали в ней одновременно, как будто она могла перескакивать из возраста в возраст в зависимости от настроения. Не было в ней только хладнокровной зрелости, слава богу. Бывала она и серьезной, и честной, говорила о самом сокровенном, как будто все мы - такие же по-человечески чистосердечные, как она сама, а не испорченные, наглухо замкнутые в себе, хитрые людишки. Она говорила, какой одинокой и брошенной она себя чувствует со своим мужем, и эти простые и ясные слова - "одинокой и брошенной", - от которых меня обычно тошнит, на сей раз заставили меня вздрогнуть.
Когда она впадала в экстаз, - а это случалось по сто раз на дню, восторг отражался в её лице, как солнце в зеркале. Она была вся наружу, вся открытв тебе, приятно было смотреть на нее, потому что скука или уныние не знали к ней дороги. Мир не мог ей наскучить, она этого не позволяла. А уж какая она была говорунья, эта старушка Ева!
В её разговоре не было туманных рассуждений, осуждения или одобрения, помпезности и лишних эмоций. Нет. Были факты, съедобные и питательные, как хлеб, и такие же вкусные. Она объясняла мне значение абстрактного рисунка на шалях, привезенных из Пейсли; рассказывала об истории Ноттинг-Хилл-Гейт и Тамлы Мотаун, и о том, как Вермер использовал камеру-обскуру, и почему сестра Чарльза Лэмба убила мать. Мне это нравилось; я все конспектировал. Ева открывала мне мир. Благодаря ей я начал интересоваться жизнью.
Папу, насколько я понял, она немного пугала. Она была умнее его, и сильнее чувствовала. Он не подозревал, что в женщине может скрываться столько страсти. За это и полюбил. Хотя любовь их, такая неодолимая, такая захватывающая, возникшая наперекор всему, вела к разрушению.
Я видел, как ржавчина каждый день разъедает основы нашей семьи. Каждый день, вернувшись с работы, папа закрывался в своей спальне. Недавно он вызвал нас с Алли для беседы. Мы рассказывали о школе. Подозреваю, что он любил эти заляпанные кляксами отчеты, потому что когда наши голоса наполняли комнату, как дым, он мог лежать, укутанный этой невесомой пеленой, и думать о Еве. Или мы сидели с мамой перед телевизором, стойко перенося её раздражительность и чувствуя, как она себя жалеет. И все это время, как незаметно подтекающие трубы на верхнем этаже, готовые в любой момент разорваться, медленно разрушались сердца, но об этом - никто ни слова, молчок.
Малышу Алли было хуже всех, он ничего не знал. Только чувствовал, что дом наполнен страданием и слабыми попытками сделать вид, что нет, нет никакого страдания. С ним никто не поговорил. Никто не сказал, что мама и папа не могут быть счастливы вместе. Он, наверное, запутался больше, чем любой из нас; а может, благодаря своему неведению не понимал, насколько плохи дела. Как бы то ни было, все мы были одиноки, отрезаны друг от друга.
Когда мы подъехали к её дому, Ева положила мне руку на плечо и сказала, чтобы я шел наверх, к Чарли.
- Я знаю, ты ведь этого сейчас хочешь. Потом спускайся. Надо обсудить кое-что важное.
Поднимаясь по лестнице, я думал: до чего же я ненавижу, когда мною управляют. Делай то, делай сё, иди туда, иди сюда. Скоро я уйду из дома, уже скоро. Почему нельзя сразу перейти к главному? Обернувшись наверху, я все понял. Ева и мой отец направлялись к гостиной, рука в руке, и впились, присосались друг к другу, не успев переступить порог. Я слышал, как щелкнула запертая дверь. Полчаса не могли подождать.
Я сунул голову в люк, ведущий в апартаменты Чарли. Здесь все сильно изменились с прошлого раза. Сборники стихов, рисунки Чарли, его ковбойские бутсы валялись как попало. Дверцы шкафов и ящики были открыты, как будто он собирал вещи. Он собирался уходить и был какой-то взвинченный. Прежде всего, он перестал хипповать, - должно быть, большое облегчение для Рыбы, причем не только с профессиональной точки зрения, но и потому, что теперь тот мог пичкать Чарли негритянской музыкой, - пластинками Отиса Реддинга и тому подобных - единственной музыкойа, которая ему нравилась. Сейчас Рыба сидел, развалясь в черном металлическом кресле, и посмеивался над Чарли, который ходил взад-вперед с надутым видом, разглагольствуя и ероша волосы. Вышагивая, Чарли подбирал с пола то пару старых, потертых джинсов, то рубаху с широким воротом, разрисованную розовыми цветами, то альбом Барклая Джеймса Харвеста, и вышвыривал через слуховое окно в сад.
- Вот как люди находят работу? Это же просто смех, - говорил Чарли. Хорошо бы на улице подходили к первому попавшемуся прохожему и предлагали месяцок поработать главным редактором в "Таймс". Или там судьей, комиссаром полиции, смотрителем в туалете. Кем выпадет, тем и работаешь - наугад. Ну, кроме случаев полной профнепригодности. Ты согласен?
- Без исключений? - вяло спросил Рыба.
- Ну, нет, почему же. Есть люди, которых нельзя допускать до высоких должностей. Есть такие, кто бегает за автобусом, придерживая карманы, чтобы не потерять мелочь. И те, кто мажет руки кремом от загара, чтобы на коже оставались белые пятна. Таких людей нельзя принимать на службу, их будут помещать в специальные лагеря и наказывать.
Потом Чарли обратился ко мне, - а мне-то казалось, он меня не видит:
- Я сейчас, - можно подумать, я оповестил его, что у подъезда ждет такси.
Должно быть, я не смог скрыть обиду, потому что Чарли немного смягчился.
- Привет, малыш, - сказал он. - Входи. Будем дружить. Насколько я слышал, нам теперь предстоит часто видеться.
Я залез в люк и подошел. Он обнял меня. По-доброму так обнял, но это был характерный жест, с помощью которого он показывал людям, что любит их, используя при этом одинаковые для всех слова и тон. Захотелось выбить из него это дерьмо.
Я протянул руку и схватил его за задницу. Задница была немалая, но торчащая, и как раз уместилась в моей руке. Само собой, он подскочил от неожиданности, а я тут как тут - просунул руку ему между ног и как следует дернул за погремушку. Он вздрогнул, захохотал и отшвырнул меня в другой конец комнаты, прямо на барабаны.
Я лежал, чуть не плача, притворялся, что мне ничуть не больно, а Чарли продолжал ходить из угла в угол, выбрасывать на улицу свои разноцветные одежки и обсуждать возможность применения сил полиции для ареста и заключения под стражу рок гитаристов, которые во время игры становятся на колени.
Чуть позже, внизу, Ева сидела рядом со мной на диване и шептала, поглаживая меня по лбу:
- Ох и глупые вы, мальчишки, до чего ж глупые.
Чарли в смущении сидел напротив, а раздраженный Божок - рядом с ним. Ева успела снять туфли, а папа - пиджак и галстук. Он с такой педантичностью продумывал эту решающую встречу, и теперь все пошло насмарку, потому что едва он открыл рот, чтобы произнести прочувствованную речь, как мне на колени закапала кровь из носа, - результат столкновения с барабанами.
Папа заговорил тоном государственного деятеля, как будто обращался к членам ООН, чистосердечно признался, что полюбил Еву, и т.д., и т.п. Но довольно скоро он воспарил от скучных реалий земли-матушки к сверкающим просторам высших сфер.
- Мы что есть сил цепляемся за прошлое, - говорил он, - потому что нас терзает страх. Я боялся причинить боль Еве, и Маргарет, и себе. - Эта чушь действовала мне на нервы. - Наши жизни утратили свежесть и яркость, закостенели. Мы боимся всего нового, всего, что может заставить нас изменяться или развиваться. - На меня напала какая-то слабость, мышцы стали ватными, и захотелось рвануть со всех ног по улице, чтобы вновь почувствовать себя живым. - Но это не жизнь, это сродни смерти, это...
Ну все, с меня хватит.
- Ты хоть когда-нибудь задумывался, насколько скучно слушать всю эту нудятину? - спросил я.
Комната погрузилась в молчание. Да пошли они!
- Сплошной туман и никакого смысла, пап! Полнейшая чушь. - Они смотрели на меня. - Разве можно болтать только ради того, чтобы послушать звучание собственного голоса, совсем не думая об окружающих?
- Пожалуйста, - сказала Ева умоляющим тоном, - не будь таким грубым, позволь отцу договорить.
- Действительно, - поддержал её Чарли.
Последующие слова, должно быть, дались папе с большим трудом после того, как я его осадил.
- Я решил жить с Евой.
И все обернулись ко мне, и глядели с сочувствием.
- А как же мы? - спросил я.
- Я обеспечу тебе финансовую поддержку, и мы будем видеться когда пожелаешь. Ты любишь Еву и Чарли. Сам подумай, ты приобретаешь семью.
- А мама? Она приобретает семью?
Папа поднялся и надел пиджак.
- Я сейчас пойду к ней и все скажу.
Мы остались, а папа отправился разрушать нашу совместную жизнь. Я, Ева и Чарли пили и говорили о другом. Не знаю, о чем. Я сказал, что мне надо пописать, а сам выскочил из дома и пошел бродить по улицам, гадая, что же теперь делать, черт подери, и что там папа говорит маме, и как она это воспринимает. Потом зашел в телефонную будку и сделал звонок за счет абонента, позвонил тете Джин, которая была пьяна и, как обычно, орала. Так что я просто сказал то, что собирался сказать, и положил трубку.
- Вам нужно немедленно приехать, тетя Джин. Божок - в смысле, папа, решил жить с Евой.
Глава седьмая
Жизнь шла скучно, месяцами ничего не происходило, и вдруг в один день все - абсолютно все - пошло кувырком. Когда я вернулся домой, мама с папой сидели, запершись, в своей спальне, а бедный малыш Алли колотил в их дверь, как пятилетний несмышленыш. Я сграбастал его, чтобы уволочь наверх - не дай бог расшибется до смерти, но он лягнул меня по яйцам.
И тут подоспела скорая помощь: тетя Джин и дядя Тед. Тед остался в машине, а Джин ринулась прямиком в дом, оттолкнув меня, когда я попытался преградить ей путь к спальне. Она выкрикивала мне приказы.
За каких-то сорок минут мама собралась. Тетя Джин упаковывала её вещи, пока я собирал вещи Алли. Мне предложили отправиться в Чизлхерст вместе с ними, но я сказал, что приеду попозже на велосипеде; у меня были свои соображения на этот счет. Ну уж нет, только не к ним! Что может быть хуже Чизлхерста? Я и двух дней с ними не протяну. Как представлю, что с утра пораньше придется лицезреть физиономию тети Джин без макияжа, бледную, как куриное яйцо, и любоваться на её завтрак - чернослив, копченая селедка и сигарета! Она будет заставлять меня пить зеленый чай и день-деньской бранить папу. Алли ревел и орал:
- Пошел прочь, буддийский ублюдок!
Мама и Джин тащили его за собой. Они ушли втроем, глаза их были полны слез, страха, боли и гнева. Папа кричал вслед:
- Ну куда вы все? Зачем вы бросаете дом? Оставайтесь тут!
Но Джин велела ему заткнуться.
После их ухода в доме воцарилась тишина, как будто здесь никто и не жил. Папа долго сидел на крыльце, уронив голову на руки, потом его обуяла жажда деятельности. Он тоже хотел поскорее убраться отсюда. Он стал запихивать свои ботинки, галстуки и книги в пластиковый мешок, который я ему принес, и вдруг остановился, поняв, как это неблагородно - опустошать дом, покидая его.
- Брось все, - сказал он. - Давай ничего не возьмем, а?
Идея мне понравилась: очень аристократично - уйти с пустыми руками, гордо вознесясь над миром материальных ценностей.
Наконец папа позвонил Еве и сказал, что путь свободен. Она нерешительно вошла в дом, и мягко, ласково вывела папу к машине. Потом спросила меня, что я намереваюсь делать дальше. Пришлось сказать, что я хочу поехать к ней. Она и глазом не моргнула, а я-то думал, не удержится и поморщится. Только сказала:
- Ну и отлично, тогда собирайся. Будем жить вместе, не пожалеешь.
Так что я сгреб двадцать пластинок, десять коробок чая, "Тропик Рака", "На дороге" и пьесы Теннесси Уильямса, и поехал жить к Еве. И Чарли.
В ту ночь Ева уложила меня в маленькой, чистой свободной комнате. Перед сном я заглянул в ванную комнату рядом со спальней, раньше я здесь не бывал. В центре располагалась ванна со старомодной латунной пробкой. По краям её расставлены свечи, рядом - старое алюминиевое ведро. А на дубовых полках красовались ряды всякой всячины: губная помада и румяна, крем для снятия туши, лосьоны, увлажняющий крем, лак для волос, мягкое мыло для нежной кожи, чувствительной кожи и нормальной кожи; мыло в экзотических упаковках и красивых коробках; там был душистый горошек в банке из-под джема и рюмка для яйца, и лепестки розы в блюдце веджвудского фарфора; были пузырьки с духами, вата, кондиционеры и шампуни, сетки и зажимы для волос. Мне стало неловко: такая забота о теле отталкивала, но зато открывала для меня сладострастный мир запаха и прикосновений, мир чувства и желания, который возбуждал меня, как неожиданная ласка, пока я раздевался, зажегал свечи и погружался в ванну - евину ванну.
Позже она зашла ко мне в комнату, одетая в свое кимоно, принесла бокал шампанского и книгу. Я сказал ей, что вид у неё счастливый и сияющий, отчего вид у неё стал ещё более счастливый и сияющий. Комплимент - весьма полезный инструмент в деле завоевания дружбы, подумал я, но в данном случае это был не пустой комплимент: я не кривил душой.
Она сказала:
- Спасибо. Я долго не знала счастья, но теперь, похоже, узнаю.
- Что это за книга? - спросил я.
- Хочу тебе почитать, - сказала она, - хочу, чтобы ты услышал, как звучит хорошая проза. А ещё потому что в ближайшие несколько месяцев ты будешь мне читать, пока я буду готовить и убирать. У тебя хороший голос. Папа говорил, ты собираешься стать актером.
- Да.
- Об этом мы ещё подумаем.
Ева села на край кровати и прочла "Великана-эгоиста", озвучивая героев разными голосами и изобразив самодовольного священника в конце этого сентиментального рассказа. Она не слишком старалась, просто давала мне понять, что с ней я в безопасности, что разрыв нашей семьи - не самое страшное происшествие в жизни, и что любви у неё хватит на нас обоих. Сейчас она казалась сильной и уверенной. Она долго читала, и я получал от этого двойное удовольствие, зная, что папочка изнывает от нетерпения поскорее трахнуть ее:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15